После заката было дело. Мы домой идем, а я частушки пою, девушкой — молодой была. А за рекой так длинно, дли-и-инно, очень длинно так завыло. И так запело, песни не знает, а даже заунывье берёт. И еще пуще. А мама мне и говорит моя:
— Замолчи!
— Что тебе, жалко? Крещеные люди песни поют, а ты жалеешь петь.
— Я же говорю, замолчи.
— Ну, мама, вот уж я не знаю тогда.
А никого ведь близко то и нет, никого, все дома, в деревне, за десять километров. А батюшка удит, покойный родитель. Я еще попела, мама у меня строго глазами посмотрела:
— Я тебе говорю, что замолчи.
— Мама скажи, а кто поет это?
— Замолчи.
— А мама, скажи, кто поет?
— Я тебе говорю, замолчи.
Я испугалась сильно. Там еще маленько попело. Я замолчала — и затихло.
Батюшко приходит:
— Где заводим сено?
А мама — та и говорит:
— Тут слыхали байканьё, тут лешего водительство есть, тут, — говорит, — байканьё и плач ребячий слыхали, тут жительство есть за рекой. Ну, ему нужна река, промежка.
Да я забоялась, на дороге стою, дак не смею, что леший унесё. И припустили. Да что делать…
Пришли, надо ночевать там. За водой идти — не смею и в хате оставаться не смею — леший унесет. И болей никого не видала, вот только слыхала. А страшно было на самом деле. Так Страшно, что и спать ночь не могла даже.