Дни наполняли труды и заботы, тянувшиеся подобно бесконечной цепной передаче. Не закончив вырубку клёна, взялся приводить в порядок засорившуюся колонку. Отсутствие своей воды создавало лишние хлопоты и вызывало потерю времени. Нужных слесарных инструментов у него не имелось, приходилось обращаться к соседям. Палочкой-выручалочкой служил всё тот же успевший порядком надоесть Спиридон Фёдорович. Среди жителей деревни не набиралось и десятка взрослых мужиков. Но и те либо обретались где-то на заработках, либо, вернувшись в семейное лоно, беспробудно пили. Как ни отвратно было искать помощи у нового друга, обращаться приходилось именно к нему. Спиридон Фёдорович не просто помогал, но указывал и командовал, доводя своей помощью до белого каления.
Во время вечернего гляденья в потолок приходили мысли о никчемности и бестолковости существования. Жить в деревне он не собирался, так к чему вся эта суета? Единственная цель возни с огородом, пчёлами – занять себя.
Мало-помалу постылая вначале маета с жужжащими врединами превратилась в увлекательное занятие, хотя пчёлы и доставляли порядочно хлопот. В июле одна семья отроилась, пришлось ремонтировать старые ульи, заказывать Стасу рамки, вощину. К концу лета неожиданно понял, ему не надо преодолевать себя, направляясь к ульям, наоборот, ему хотелось поскорей заглянуть в них, проследить за изменениями. В конце августа пчёлы преподнесли ещё одну проблему. С помощью всё того же Спиридона Фёдоровича вытащил рамки, снял магазины, и накачал около четырёх вёдер мёда.
- Однако я столько не съем, - в задумчивости произнёс Остроумов, оглядывая затаренные банки, кастрюли, набранные у соседей.
- Продавай! – веско молвил бывалый пасечник. – Я ж тебе говорил, с пчёлами не пропадёшь.
Эта проблема решилась проще. Половину мёда отдал брату, вторую половину оставил себе. Всезнающий сосед поведал рецепт медового пива. Остроумов решил поэкспериментировать, даже сходил в лес за хмелем.
Зимой появились новые заботы, началась борьба за выживание. Сырые, заготовленные поздней осенью дрова горели плохо, приходилось подсушивать в избе у печи. Весь декабрь буранило. День начинался с расчистки дорожек, затем следовала колка дров, перетаскивание их под крышу, на следующий день всё повторялось в том же порядке. В январе бураны сменились крепкими морозами, ночью под сорок, днём тридцать. Оказалось, хрен редьки не слаще. Дважды в неделю Остроумов ходил в село за хлебом и продуктами. Эти походы, летом являвшиеся лёгкой прогулкой, зимой, совершаемые по глубокому снегу в буран, или в лютый мороз, обернулись сущим наказанием. В феврале, когда морозы спали, случилась новая напасть – перемёрзла колонка. Месяц Остроумов растапливал снег, ходил за водой к соседям.
Пчёлы всё более занимали его мысли. Можно сказать, он влюблялся в крылатый народец. Вот уж действительно – божьи создания. Конечно, разума у них нет и в помине, одни инстинкты, но какая организованность, трудолюбие, готовность к самопожертвованию, ради сохранения всей семьи. Пчеловодством человечество занимается не века, тысячелетия, но так и не смогло раскрыть некоторых тайн. До сих пор не раскрыта суть роения, известны лишь косвенные признаки. Можно уничтожать маточники, ликвидировать лишних маток, но пчёлы вновь и вновь будут лепить новые маточники, выкармливать новых маток, пока не выйдут из роевого состояния. Новую семью можно создать без роения, с помощью отводка, но на вопрос, как прекратить роение, даже Спиридон Фёдорович не имел однозначного ответа, и пускался в длинные глубокомысленные рассуждения. Иногда, по вечерам, заварив свежего чая, и, устроившись с чашкой против открытой дверки печи, глядел на полыхающий огонь, представлял себя среди ульев, в окружении пчёл. Те, миролюбиво жужжа, садятся на плечи, руки, путаются в бороде, но не кусаются. Да, непременно надо отпустить бороду. Эта мысль вызывала усмешку. Все его познания основываются на рассказах деда Спиридона, надо разобраться самому. Брату он закажет литературу по пчеловодству, пару общих тетрадей для записей и градусник. В новом сезоне Остроумов решил вести ежедневные наблюдения за пчёлами и погодой.
Засыпал Остроумов обычно поздно. Уставшее после дневных трудов тело просило покоя, он ложился в постель, но сон бежал, вынуждая мозг бодрствовать. В возбуждённый ночной порой мозг приходили всевозможные мысли, дремавшие днём.
Душевная тревога за сына питала бессонницу. Почему так получилось? Филипп, конечно, и такой, и сякой. Но он же бестолковый мальчишка, и родился вовсе не таким, и сяким. На одну шестую часть суши марсиане не высаживались, своих порядков не устанавливали. Они сами, взрослые, создали условия, среду, в которой милые шалуны превращаются в отпетых негодяев. Спрашивается, по щучьему, что ли, велению милое отечество превратилось в Содом и Гоморру? Герой Достоевского спрашивал у своего товарища, сможет ли тот ради благоденствия всего мира замучить насмерть одного единственного ребёнка. Спроси сейчас у любого согражданина, готов ли он ради благоденствия милого отечества лишиться не то что живота своего, а всего лишь автомашины, дачи, квартиры? Что прозвучит в ответ, и гадать не надо. Каков поп, таков и приход. Каковы взрослые, таковы и дети. Что он может изменить в судьбе сына? Ничего. Сознание собственного бессилия действовало на душу подобно воспалённому нерву на зуб.
Теперь, по прошествии времени, он понимал, в разводе виноваты оба. Как это частенько бывает, он начал искать понимания на стороне. Чем заканчиваются подобные «поиски», хорошо известно. Вторая, гражданская, была для него просто красивая, смазливая баба, общей с которой у него была только постель. Обиды и зла он на неё не держал, ушла, и ушла.
Одна семья погибла. Пчеловод-наставник, оглядывая осенью сооружённый на скорую руку омшаник, предрекал гибель всех семей. В четырёх ульях слышался равномерный гул, звучавший музыкой в приставленном к летку ухе. Довольный Остроумов ощутил чувство самоуважения.
Невесомые солнечные лучи, словно из губок, выдавливали из отяжелевших сугробов воду. Остроумов разобрал зимнее хранилище ульев, раскидал по сторонам доски, сено, куски старого рубероида. Пахло талой водой, подопревшим сеном. Пасечник снял с потной головы шапку, скинул куртку, работал в охотку, напевая песенку про бросание камушков с крутого бережка. Из летков выползали ещё вялые пчёлы, грелись на солнышке. Жизнь пробуждалась, Остроумов дышал полной грудью, щурился на ослепительный солнечный диск. Вечером расставил ульи по местам, а на следующий день пчёлы валом валили из своих домиков, кружились в воздухе, взлетая выше черёмухи, садились на тёплые доски, сено, некоторые глупышки садились на снег, и, скрючившись, оставались лежать на нём. Пасечник, качая головой, перекладывал щепочкой глупышек на нагретые крышки ульев, некоторые оживали. Первый облёт продолжался до самого вечера, засыпал в этот день Остроумов с желанием поскорей проснуться и продолжить общение со своенравным народцем. На следующий день занепогодило, почти неделю пчёлы сидели тихо по домам. Ненастье кончилось, весна заявила о своих правах, которые не собиралась ни с кем делить. Возле ульев, против летков лежали кучки подмора. Подошедший Спиридон Фёдорович дал дальнейшие указания:
- Теперь лечи и пересаживай в другие улья, а эти почисть.
Остроумов заспорил:
- Зачем пересаживать? Они сами подмор вытаскивают.
- Т-хе! Подмор вытаскивают! Открой, глянь, что в ульях делается – мокро, плесень. Плесневелые рамки меняй. Делай, что велю. Звони брату, чтоб вощину вёз, проволоку. Рамки дам, есть у меня старые, переберёшь, подремонтируешь. Перед пересадкой ульи выжги изнутри, самое верное средство от всех болезней.
Спиридон Фёдорович, как обычно, оказался прав. На дно ульев налип слой подмора, углы были влажны, на стенки, рамки ползла плесень. Крайние рамки требовали замены, плесень добралась до сот. Брат обещал выполнить заказ, но задерживался до майских праздников.
Остроумов самостоятельно пересадил семьи в чистые обожжённые ульи. Вид шевелящегося покрова, облеплявшего рамки уж не повергал его в панический ужас. Рассматривая соты, находил маток, определял количество расплода. Пчёлы пару раз ужалили в кисти, но весенние укусы были слабы, не вызвали последствий. При пересадке последней семьи случился казус. Новой маской Остроумов так и не обзавёлся. В старой, подаренной дедом Спиридоном, заделал дырки, но какую-то, очевидно, не заметил. В самый разгар работы, когда половина семьи находилась в новом улье, а половина в старом, возле самого лица услышал жужжание. Внутри маски летала пчела. Самыми ласковыми словами пчеловод уговаривал защитницу семьи не жалить в глаз и не залазить в ухо. Та прислушалась к уговорам, воткнула жало в кончик носа. Устанавливая последнюю рамку, почувствовал на щеке щекотку, по лицу ползали ещё две защитницы, одна ужалила в верхнюю губу, вторая в щёку. Лицо оказалось чувствительнее рук. К вечеру его перекосило, не помогли ни аспирин, ни холодные компрессы. Утром горемыка имел вид драчливого забулдыги с похмелья. Закончился хлеб, поневоле пришлось наведаться в село. Невзначай поймав брезгливо осуждающий взгляд продавщицы, едва шевеля раздувшейся губой, промямлил:
- Насекомые покусали.
Продавщица поджала губы, покачала головой. Произнесла с откровенным отвращением:
- Эх, мужики, мужики…
Остроумов разозлился, хотел ответить резким, обидным, но, представив себя со стороны, едва не расхохотался. Возвращаясь домой, играл мыслями, подумал, общение с божьими созданиями пошло на пользу. Год назад высыпал бы на простодушную толстуху ворох любезностей.
Брат прикатил первого, после обеда. Приехал не один, с женой, другом и двумя девушками цветущего возраста между двадцатью пятью и тридцатью пятью. Блондинка исполняла роль то ли дамы сердца, то ли жены братниного друга, Остроумов так и не понял, уточнять не стал. Рыженькая являла собой экземпляр соблазнительной искательницы приключений. Звали искательницу приключений Валентиной. Выбравшись из автомашины, брат смачно потянулся, объявил:
- Встречай гостей! Уговорил кое-как подышать свежим воздухом.
Позже шепнул на ухо:
- Ты не думай чего про Валентину. Вообще-то, она девушка строгих правил, но иногда не прочь расслабиться и оттянуться по полной. Пользуйся моментом, придёшься по вкусу, не пожалеешь.
Невестка мазнула по щеке холодными губами, позже, войдя в избу, не удержалась, съязвила:
- Какая у тебя чистота, Витюша! Деревенская жизнь явно пошла тебе на пользу.
Остальные дамы, знакомясь, хихикнули, дурашливо сделали книксен. Остроумов в ответ согнулся в земном поклоне, помахал рукой, касаясь пальцами травы, преподнёс дамам по одуванчику.
Гости привезли ведро мяса, подготовленного к мангалу, напитков на любой вкус, полные баулы снеди. Встал вопрос об очерёдности мероприятий, вначале баня с парной, потом шашлыки, или наоборот. Вопрос разрешила Валентина.
- Я сто лет мечтала веничком похлестаться, из-за этого и поехала. После шашлыков, какая баня? Только, чур, хозяин, нажарить так, чтоб волосы трещали, иначе смысла нет.
Валера, друг брата, толкнул девушку плечом.
- Хозяина-то позовёшь веничком похлестать? Иначе ему смысла нет хлопотать.
Валентина стрельнула взглядом в Остроумова. В глазах плясали бесенята.
- По настроению. Захочу – позову. Или ты против?
Валерий сложил ковшичком ладони, прижал к груди.
- Да ради бога, Валюша! Совмещай приятно с полезным.
Лика, подруга Валеры, фыркнула.
- А что приятное, а что полезное?
Мужчины разделились, Остроумов готовил баню, Валерий отбирал дрова для шашлыков, Стас занимался любимым делом – мыл машину. Дамы резвились – разделись до купальников, плели венки из одуванчиков, изображали пение. Приступая к священнодействию, брат достал из багажника объёмистый пакет.
- Тут все твои заказы, маска и прочее. Лекарство купил самоновейшее, импортное, очень рекомендовали. Как называется, забыл, ну, да разберёшься, к нему инструкция приложена.
- Что, номер один в Европе? – засмеялся Остроумов.
- Типа того. Только ты уж погоди, с пчёлами-то. Уедем, тогда занимайся.
- Договорились.
Была парная со жгучим паром, были шашлыки, была и хмельная девушка Валя. Гости уехали третьего под накрапывающим дождиком. Дождило два дня, пчёл Остроумов пролечил шестого. Седьмого, занятый огородными хлопотами, только в двенадцатом часу обратил внимание на тишину на пасеке. Солнце припекало вовсю, но ни одна крылатая труженица не покинула свой домик, не отправилась за взятком. Встревоженный Остроумов надел маску, открыл крайний улей, внутри не раздавалось знакомого гула. Не веря в случившееся, одну за другой вытаскивал рамки, пчёлы, облепившие соты, не шевелились. В отчаянье, надеясь услышать привычное жужжание, встряхивал рамки, на дно сыпались безжизненные трупики. Дрожащими руками сбросил крышки с остальных ульев, везде предстала картина катастрофы. Сорвав с головы, пнул новую, так и не пригодившуюся маску. Оглушённый нежданно свалившейся бедой, сел на крыльце, закурил, не хотелось даже материться. Гибель пчёл, словно потеря кого-то близкого, дорогого обессилила, опустошила.
Приходил Спиридон Фёдорович, пенял на квёлость, бездеятельность, ставил в пример себя, человека в годах, но энергичного, жизнерадостного, обещал подарить пару роёв, если пчёлы будут роиться. Бездумно, действуя механически, Остроумов посадил огород – картошку, огурцы, морковку, свёклу.
Отцвела черёмуха, наполнив двор сладким запахом, распустилась сирень, цыплята-одуванчики обернулись в пушистые шарики, появились всходы картошки. Весна незаметно перешла в лето. Как-то под вечер, не зная чем занять себя, Остроумов вышел со двора, перебрался через ручей, пересёк осиновый колок. За леском раскинулась обширная пустошь, образовавшаяся на месте брошенной пашни. Бывшую пашню заполонили осот, высоченная лебеда, чертополох, полынь, последнюю оборону против которых держали островки одичавшей пшеницы. Идти по пустоши было неприятно, словно ложишься на чужую, несвежую постель. Остроумов пошёл вдоль колка по опушке, по доходившей до колен овсянице, лисохвосту, среди которых терялись розетки сочно зелёного подорожника. В траве стрекотали кузнечики, в осиннике щебетали мелкие пичужки.
- Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль.
Я полон дум о юности весёлой
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Одна пташка запела девичьим голосом, Остроумов замер на полушаге. Что за наваждение? От одиночества у него галлюцинации начались? Осторожно поставив ногу на землю, постоял, вслушиваясь. Да нет же, не почудилось, он действительно слышал чистый девичий голос, исполнявший давно забытую песню. В ожидании продолжения тихонько, словно опасаясь шумом вспугнуть робкую певунью, опустился на землю. Женщины, цветы… Цветы? Ах да, цветы! Со стороны ручья на опушке осинника растут жарки. Он ещё подумал, когда-то в юности специально ездили за город за огненными цветами для знакомых девушек. Теперь цветы растут буквально под ногами, но дарить их некому. Неужели, подсознательные воспоминания о цветах родили у него галлюцинации? Пространство по-прежнему наполнял лишь неумолчный стрекот кузнечиков. Но вот певунья дала знать о себе на этот раз негромким голосом.
- Я хочу быть тихим и строгим.
Я молчанью у звёзд учусь.
Хорошо ивняком при дороге
Сторожить задремавшую Русь.
Спев куплет, певунья замолчала, очевидно, припоминала слова. На несколько минут вернулась тишина. Голос чистый, звонкий зазвучал вновь, казалось, шёл он от самой земли.
- Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Остроумов поднялся, пошёл на голос.
- Кого жалеть? Ведь каждый в мире
Странник –
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
Перед ним, закрыв глаза, и закинув руки за голову, в высокой траве лежала юная девушка. Подняв веки, певунья произнесла:
- А, это ты, Отшельник.
- Ты меня знаешь? – удивился Остроумов, присаживаясь рядом.
- Конечно, знаю. Я всех в нашей деревне знаю. Ты в прошлом году у нас поселился.
- В нашей деревне? – переспросил Остроумов, выделяя слово «нашей». – Так мы в одной деревне живём? Но я тебя ни разу не видел.
- Видел, да внимания не обратил. Ты же – Отшельник.
- Отшельник? С чего ты взяла, что я отшельник? Ко мне друзья недавно приезжали, и, вообще…
- Что с того, что друзья приезжали? Всё равно ты сам по себе, наособицу. Это я так про себя тебя прозвала. Я всем прозвища даю. Мне так удобней думать.
- Надо же. А как ты моего соседа прозываешь?
- Это деда Спиридона, что ли? Нарциссом прозвала.
- Нарциссом, почему? Он, скорее на старый пенёк похож, чем на цветок.
- Я не потому. Дед Спиридон сам в себя влюблён, как Нарцисс. Ему и сны, наверное, про себя самого-самого умного-разумного, ловкого да сметливого снятся.
- Смотри-ка, прямо в точку. Ты откуда о Нарциссе знаешь? Мифологию Древней Греции изучала?
- Да ну, где мне. Я неучёная, вычитала где-то, запомнила.
Девушка села, обхватив коленки, натянув на них платье. В золотистые, цвета спелой пшеницы волосы воткнулись сухие былинки. Лицо без следа косметики, с широкими скулами, разбегающимися от носа редкими веснушками, округлым подбородком, притягивало взор природной миловидностью.
- Что, не глянулась? Знаю, что конопатая, известное дело, кому такая понравится.
Не успел Остроумов возразить, девушка лёгким движением поднялась.
- Пойду, работы много.
- Завтра придёшь?
- Не знаю. Может, приду, может, нет.
Певунья пришла через день. Остроумов лежал на тёплой земле, смотрел бездумно в голубую высь, на белые облака, на глазах меняющих очертания. Странная мысль, странная для рационалиста, отвергающего бесплодное мудрствование, занимала его. Почему в мыслях своих он называет девушку не «певицей», а «певуньей». «Певица» ассоциирует с чужой, даже чуждой, кривляющейся лицедейкой. «Певунья» ж, ненаглядная певунья – своё, родное, русское.
Девушка села, запела. Песни помнила не полностью, перескакивала через куплеты, сидела молча, вспоминала, может, думала о своём. Остроумов не спрашивал. Никогда в жизни ему не было так покойно на душе. «Может, это и есть счастье, - думал он. – Меня ни что не терзает, не гложет. Я радуюсь солнцу, свободе, присутствию прелестной девушки. Мне ничего не нужно, я хочу одного, чтобы это мгновение длилось вечно. Странно, - подумал он ещё, - но я не испытываю к ней никаких эротических чувств, хотя она мне нравится, и мне легко с ней. Она, наверное, фея».
Во время третьей встречи Остроумов спросил:
- Тебя как зовут?
Девушка нехотя ответила:
- Тебе это важно? Важно, как ты меня называешь, когда думаешь обо мне. Вот это важно, как другие зовут, это чужое.
- Да ты философ. Ну, а всё-таки? Я тебя Певуньей называю. Если понадобится что-нибудь, я как скажу, кто мне нужен?
- Людой меня зовут, это для других, ты меня Певуньей назвал, так и зови. Мне нравится, - добавила девушка простодушно.
Остроумов сорвал стебелёк овсяницы, сунул в рот, медленно пожевал.
- Ты ничего о себе не рассказываешь. Кто твои родители, братья, сёстры есть?
- Известное дело, кто в деревни родители. Отец – механизатор, мать – доярка, – помолчав, добавила: - Были когда-то. Отец с дружками на заработки ходит, куда не говорит. Может, строят чего, может, воруют, может, грабят кого на дорогах. Да он кого расскажет, дома трезвым-то не быват. Добро бы просто пил, куда ни шло, леший с ним, пускай пьёт. А то драться моду взял. Нас с мамкой, - Люда споткнулась на полуслове, застеснявшись передать нецензурную речь отца, - обзывает по-всякому. Мы с матерью вдвоём и с хозяйством, и с огородом управляемся, жить-то как-то надо. Ох-х-х! – Люда вздохнула, запрокинула голову, откинулась назад, опёршись на вытянутые за спиной руки. – Говорить грех, всю душу мне родная матушка вымотала.
- Что, работать с утра до ночи заставляет?
- Да работа работой, известное дело, куда от работы в деревне денешься, кусать что-то надо. Одной картошки гектар садим. Сейчас земли вволю. Паши, не хочу. И земля хорошая, - добавила рассудительно, - огороды брошенные.
- Так ты что ж, одна у родителей, всё хозяйство на тебе?
- Да почему одна? Есть братья, толку-то? Старший брат армию отслужил, на недельку заехал, только его и видели, и правильно. Кого тут делать? Самогонку жрать? Батя за него уже всю выжрал. Была бы я учёная, тоже бы укатила, куда подале. Неучёной, известное дело, как в городу прожить, я так не хочу. Есть ещё брательничек, младшенький, - лицо девушки сморщилось, словно зубная боль перекосила. – Мамка спьяну родила. Кого родила-то? Десятый год, а он только мычит да пузыри пускает. Как поняла, что за чудо на свет произвела, пить бросила, как отрезало, в веру ударилась. Уж такая богомольная стала, страсть одна. Как раньше пила не просыхала, так теперь богу молится с утра до вечера. Иконы где-то достала, утром проснёшься – молится, спать вечером ложишься – молится. Целый день только и слышишь: «Гос-споди, помилуй! Гос-споди, спаси! Гос-споди, помоги!» Достала уже своим господом. Шла бы в стайку, да молилась там. Так нет же, встанет рядом, и причитает: «Гос-споди, помоги моей доченьке! Гос-споди, помилуй мою доченьку!»
- Любит тебя, наверное, вот и молится.
- Сам бы послушал с утра до вечера этого «господа», по-другому говорил. Вот я и сбегаю сюда на часок, другой.
Часа в три ночи Остроумов проснулся. Какая-то мысль пробудила его, но едва открыл глаза, та исчезла. Полчаса лежал, не шевелясь, ночные звуки развлекали его, отгоняя сон. На кухне трещал сверчок, натружено скрипели половицы, в любовной истоме на чердаке постанывали стропила. По двору топало непонятное существо, шелестела листва на берёзах, где-то голосила брехливая собачонка. Стало понятно, пока не отыщется разбудившая его мысль, сон не вернётся. Мысль появилась из вечерних размышлений. В добавление к внешним раздражителям, появились внутренние, чертовски захотелось курить. Сигарета отгонит сон ещё дальше, но и не перекурив, не заснёшь. Не включая свет, ему хватало звёздно-лунного сияния, Остроумов встал, натянул джинсы, напился воды из ведра, на ощупь отыскал сигареты, зажигалку. Он по-прежнему не щёлкал выключателем. Ускользающая мысль отыщется в звёздно-лунной ирреальности, наполненной непонятными, загадочными звуками, таинственными полутенями, при безжалостном, холодном искусственном свете она окончательно замрёт. Так мнилось Остроумову, на ощупь пробиравшемуся на крыльцо через тёмные сени.
Вера он думал о Людмиле. Как оказалось, что в богом забытой дыре под напластованиями, толщами всеобщего лицемерия, лжи, алчности, пьянства, мракобесия бьёт живой родничок, эдакий упрямый, непокорный живчик. Кто научил эту, родившуюся и возросшую в наше несуразное время девушку, есенинским строкам? Как-то прочитала и запомнила? А петь, кто научил? С генами от бабок-прабабок передалось? Ведь верно поёт, однажды услышала и запомнила? Но для этого надо чувствовать и поэзию, и музыку. Как она сумела, отринув полупохабщину, крикливо цветистую бижутерию, найти своё, родное до слёз? Что двигало ею и указывало путь?
Вот о чём он размышлял перед сном. Во сне, в хитросплетениях подсознания появился вопрос. Были ли это его собственные мысли, или их навеяла Наташа Ростова. Загадочная это штука, человеческое подсознание. Но не эта мысль была главной. Он ещё подумал, как такая жемчужина затерялась в этой дыре, в навозе, в потной работе. Место ли ей здесь? А потом на него, словно просветление нашло. А где же ей место, неужто в клоаке города, среди грязного разврата, подлого лицемерия? В кого она превратится там, в нынешних Содомах и Гоморрах, среди мерзостей пресловутого шоу-бизнеса? Вот после этой мысли он и проснулся.
Днём его не покидала внутренняя взбудораженность. У него появилось предчувствие приближающегося события, благодаря которому он обретёт новое качество, перейдёт в иное, отличное от нынешнего, состояние, которое изменит его жизнь, сделает её осмысленной, полноценной. Ощущение невесомости он отнёс на счёт полубессонной ночи, но и на следующий день будоражащее чувство не покидало его. Такое ощущение он испытывал в пору юношеской влюблённости, перед первым объяснением. Нечто подобное чувствовал позже, после месяца лихорадочной жизни перед защитой диплома. Как молодой специалист, которому не терпится взяться за дело, он был полон энергии.
Небо хмарилось. С юго-запада, подгоняемые гудящим в вышине ветром, наплывали чёрные бесформенные тучи, путь им перекрывала одна, большая, на полнеба, двигавшаяся с юго-востока.
Перебравшись по валунам через ручей, нарвал охапку, полёгших под порывами ветра, жарков, поспешил через перелесок, наполненный жалобами осин на злосчастную судьбу. Певунья лежала молча с закрытыми глазами. Остроумов засыпал девушку цветами, сел рядом.
- Что это? – спросила, улыбаясь, Люда, освободив лицо.
- Цветы тебе.
- Надо же, первый раз за всю мою прошедшую жизнь. Сроду никто цветов не дарил, а тут сразу столько.
- Спой что-нибудь, - попросил Остроумов. – Тишина, какая.
Ветер унялся, осины прекратили плач, даже разноголосые пичужки молчали, притаившись в ожидании грозы. Остроумов словно не замечал надвигающееся ненастье.
- Да нет, пойду я. Работы дома много. Смотри погода какая, вот-вот гроза грянет, да и вечер скоро.
- Так ещё не вечер, - сказал Остроумов и засмеялся.
Девушка удивлённо посмотрела на своего чудного знакомца. Остроумов встал на ноги, обратил лицо к грозовому небу, раскинул руки. Из уст его, из самых недр души вырвался радостный крик:
- Ещё не вечер! Люди, слышите? Ещё не вече-е-ер!
Тучи соединились ветвистой молнией, слова тонули в раскатах грома.
- Ты самый настоящий дурак, Отшельник! – воскликнула Певунья.
Глаза, улыбающиеся губы говорили другое.
Хлынул ливень, в мгновение ока промочивший до нитки. Отшельник протянул руку Певунье, сжимая девичью ладонь, побежал по мокрой, путающейся в ногах траве. Пробежав десяток метров, они остановились, глянули друг другу в глаза, и захохотали, запрокинув головы. Здесь, в уединении, разговаривая глазами и без слов, они поняли Нечто. Благодаря открывшемуся знанию постигли мелочность и незначительность мира, доставившего им столько мучений и невзгод. Взявшись за руки, нелепо вскидывая ноги, беспричинно смеясь, среди разгула стихии, молний, грома, порывов ветра, поливаемые очистительными потоками, они плясали на развалинах бессмысленного опостылевшего мира.
2013