Александр Коломийцев
Русская песня
рассказ
Остроумов вышел на крыльцо, постоял на площадке, сел на крайнюю плаху. Солнечный жар и свет заливали двор. Отбрасывая тень, крыльцо от горячих лучей закрывал козырёк. Закурив сигарету, медленно осмотрел заброшенный двор.
Что толкнуло его, потомственного горожанина, забраться в деревенскую глушь? Когда-то, кто, замаливая грехи, кто, укрываясь от суеты опротивевшего мира, уходил в монастыри. Нет, менять одно лицемерие на другое у него душа не лежит, посему монастырь не для него.
О содеянном не жалел, что сделано, то сделано. Количественное накопление перешло в качественный скачок, и вот из шумного города он перебрался в тихую обитель.
В воскресный день Остроумов брёл по бульвару Профсоюзов. Лето наступило рано, после полдня на размягчённом асфальте оставались следы, световое табло на автозаправках показывало более тридцати градусов. На посеревшем от жары небе плавился солнечный диск. Серые лица прохожих омрачали неразрешимые проблемы. От серости, озабоченности лица казались озлобленными. Довлеющую над миром серость разнообразили ядовитые цветы вездесущей рекламы. Остроумов вздрогнул. Мысли разбежались напуганными серыми мышами. Навстречу с сияющим лицом, не чуя под собой ног, мчался сын. Озадаченный отец застыл на месте. Изумление сменилось недоумением. Отпрыск радовался вовсе не встрече с родителем. Он его попросту не видел. Весело смеясь, беспрестанно оглядывался. В двух шагах позади, топал такой же переполненный восторгом юнец, прижимавший к груди дамскую сумочку. Несостоявшаяся встреча длилась не более тридцати секунд. Мальчишки юркнули в ближайшую подворотню, не прошло и минуты, всё разъяснилось. Между расступающимися прохожими появилась дама преклонных лет, нелепо размахивающая руками. Дама раскрывала в немом крике рот, прижав к груди руки, остановилась. Остроумов встретился глазами с растерянным, плачущим взглядом, всё понял. Его сын – вор, грабитель, вор гадкий и мерзкий, отбирающий у стариков жалкие крохи. Остроумов развернулся на месте и зашагал в обратную сторону, начисто позабыв о цели своего путешествия. Паническая мысль, что в нём узнают отца вора, гнала прочь, стыд принуждал ускорить шаги. Пройдя квартал, остановился. Смятение улеглось, никто его не опознает, а вот он поступил подобно водителю, скрывшемуся с места наезда. Надо было не убегать, а отдать украденные сыном деньги.
Вызвонив отпрыска по мобильнику, велел принести сумочку. Сынок закочевряжился, ответил, что знать не знает ни про какую сумочку.
- Слушай, Филя, - обозлился отец, - я лично лицезрел твой подвиг, отпираться бесполезно. Не будем спорить, неси сумочку, дам пятисотку, только ничего не выбрасывай.
- Деньги мы уже на мороженое потратили, - хихикнул сынок.
Сына назвали Филиппом, уменьшительное – Филя. В старших классах Филя обратился в Фила, и ужасно злился, когда его называли по-домашнему. Прежде, чем выдать сыну «награду», Остроумов проверил содержимое сумочки. Паспорт, ключи, карточка «Маэстро», ручка, блокнотик, прочая женская всячина была вперемешку запихнута в одно отделение.
- Денег, сколько было? – сурово спросил отец, взглядом давая понять, что не шутит.
- Десять тыщ, - хохотнул Филя. – Если по чесноку, и двух не набралось, тыща семьсот пятьдесят, и мелочи горсть. Нищета, даже мобильника не было, – глядя с интересом на отца, спросил: - Что отдать хочешь сумочку? Ну, ты и баклан же.
Остроумов вручил сыну обещанную пятисотку, не удержался, высказался:
- Каким же ты стал мерзавцем, Филя!
Тот сунул купюру в карман джинсов, презрительно скривил губы.
- И тебе не хворать, па-паша!
Он давно стал для сына «чайником», «лохом», «бакланом», и представлял интерес лишь в ипостаси ходячего кошелька, причём, кошелька довольно тощего. Первенец явился, если не причиной, то одним из поводов для развода. Странная вещь, женская логика. Для первой, законной, являл собой образец упрямого диктатора, тирана. Второй, гражданской, представлялся размазнёй, тюфяком. Обе сошлись в одном – неудачник. Рождение ребёнка не укрепило первый брак, но усугубило разногласия. В вопросах воспитания жена категорически придерживалась новомодного учения, по которому ребёнку нельзя говорить «нельзя», а наказание приравнивалось к насилию над личностью, издевательству над ребёнком. Даже одно упоминание о наказании считалось неприличным. В разговорах на эту тему жена со второго слова переходила на крик, и знать не хотела никаких доводов.
- Ты хочешь сделать из моего ребёнка оловянного солдатика. Я этого не позволю. Филипп вырастет свободной, незакомплексованной личностью.
«Мой ребёнок» особенно задевало, в раздражении отвечал:
- Почему «мой»? Он наш ребёнок. Пойми же, я не со зла говорю о наказании, для его же блага. Ему жить в обществе, а не в теплице. Он должен знать, что можно делать, что нельзя. При твоём воспитании он будет считаться только со своими прихотями. Кто из него вырастет? Я же не говорю, что ребёнка в обязательном порядке нужно по субботам сечь розгами.
- Кто из него вырастет! – распалялась жена. – Да уж не совок, конечно, свободный человек из него вырастет. Тебе дай волю, и розгами станешь сечь. Ты не отец, ты – жестокий тиран. Я никому не позволю издеваться над моим ребёнком.
Первые годы после развода жена всячески препятствовала общению бывшего мужа с сыном. Встречи оставляли неприятный осадок, сын относился к отцу со скрытой враждебностью. Позже, когда отношения более-менее наладились, Филипп сам отлынивал от общения, встречался ради «матпомощи», получив её, тут же исчезал.
Не та ли неожиданная встреча с сыном явилась последней каплей, послужила толчком?
С некоторых пор он стал замечать враждебность окружающих. Словно все люди, даже абсолютно незнакомые, с которыми приходилось сталкиваться, старались уколоть его, уязвить, унизить, показать своё превосходство над ним.
Блуждая по лабиринтам большого продуктового магазина, заприметил крупные краснощёкие яблоки. От их вида даже слюна во рту набежала. Оторвав от ленты мешочек, подошёл к лотку, на ходу теребя край прозрачного пакета. Он мял полиэтилен и так, и сяк, но тот почему-то не расслаивался. Стоявшая рядом женщина неожиданно для него, он даже сообразить не успел что к чему, быстро взяла из его рук неподатливую тару и легко разлепила края. Не доглядев, он мял пакет с другого конца. Непрошеная помощь оскорбила и вывела из себя. Метнув на женщину яростный взгляд, оторвал новый мешочек.
Вчера, во время обхода усадьбы, обсуждая с братом картину запустения, первоочередной задачей наметил вырубку поросли клёна, стремившуюся заполонить двор. Остроумов сходил за топором, специально купленным накануне поездки, как необходимейшая в крестьянском хозяйстве вещь. Заточка лезвия ему не понравилась, и, прихватив брусок, устроился на прежнем месте.
Всё-таки последним толчком послужил скандал с начальством. В тот день с самого утра как-то не заладилось.
Дверь в маршрутке не открывалась. Остроумов рванул раз, другой, третий, та не двигалась.
- Ну-ка погоди, дай я, - стоявший сзади пассажир отстранил рукой Остроумова, и легко открыл дверь. – Возишься, возишься… - буркнул презрительно, и, забравшись в салон, уселся на единственное свободное место.
Микроавтобус был иной, непривычной конструкции, дверь не сдвигалась вдоль борта, а держалась на петлях. Через пару минут мужчина и думать забыл об этом незначительнейшем происшествии, а Остроумова оно терзало и этот, и следующий день, словно неприятнейшее событие, отравившее жизнь.
Известно, жизнь полосатая, но за чёрной полосой всё-таки должна следовать светлая. В жизни Остроумова последняя чёрная полоса затянулась, ему казалось, что он преодолевает её не поперёк, а вдоль. От всех неприятностей больших и малых, к крупным относился второй развод, своей бесконечной чередой обратившихся в тоскливую беспросветность, Остроумову стало скучно жить. К скуке добавилась непреходящая, расслабляющая усталость. Всякое действие требовало принуждения над собой. Проснувшись поутру, преодолевал себя, чтобы встать с постели, приготовить завтрак, отправиться на работу. Весь мир стал немил, окружающие люди раздражали, вызывали чувство неприязни.
Начальник по укоренившейся привычке считал себя самодержцем, имеющим бесспорное право казнить и миловать, подчинённых считал подданными, живущих его благодеяниями. Для поддержания порядка считал необходимым делать регулярные выговоры. В выражениях при этом, не стеснялся. Человек ко многому привыкает, привыкли и подчинённые к своему хамоватому начальнику, как к затянувшемуся осеннему ненастью. Никому не нравится, да что поделаешь, жить-то надо. В тот день на очередную придирку Остроумов ответил сакраментальное: «Да пошёл ты!» Замешательство начальника длилось недолго: «Я-то останусь, а пойдёшь ты!» Расставаться с Остроумовым никто не собирался, смолчи, и стычка забылась бы. Но он ответил такое, что начальник волей-неволей выдал строптивому подчинённому расчёт.
- Что не заходишь?
Остроумов выпрямился. За спиной стоял позавчерашний гость Спиридон Фёдорович. Вчера, пребывая в похмельном состоянии, а сегодня, увлёкшись работой, он и думать о нём позабыл.
Позавчера они приехали в одиннадцатом часу утра. К деревушке вела когда-то асфальтированная шоссейка. Объезжая бесчисленные колдобины, брат сквозь зубы матерился. Остроумов отпускал шуточки, и оглядывал окрестности. Забор, ограждавший имение, держался на честном слове, ворота упали. Со стороны улицы усадьбу прикрывали заросли шиповника, черёмухи, клёна, между ними затерялись два куста рябины, и возвышалась могучая липа. Выбравшись из «Пежо», Остроумов поскрёб в затылке.
- Да, тут есть, где разгуляться.
Надежды на чай с дороги не оправдались, в доме отсутствовало электричество. Зато, к удивлению усадьбовладельца, стёкла в окнах и замок на двери оказались целыми.
- Не унывай, будь оптимистом, а если бы ещё и окна пришлось стеклить? – подбодрил брат, когда Остроумов, словно пытаясь высечь искру, несколько раз щёлкнул выключателем.
Остроумов посмотрел на Стаса с укоризной, потёр в задумчивости щёку.
- Я понимаю, деревня, все удобства во дворе, но отсутствие электричества, это уже перебор. Мы так не договаривались.
Стас заматерился теперь уже в голос, вышел из избы, Остроумов последовал за ним. Спускаясь с крыльца, брат на ходу бросил:
- Схожу к соседям, узнаю, вообще свет обрезали, или только у нас. В прошлом году свет горел.
Оглядывая своё новое пристанище, Остроумов быстро установил причину отсутствия электричества, от столба к избе тянулся только один провод. Вернувшийся брат сообщил:
- Говорят, осенью электрики приезжали, во избежание пожаров, обрезали пустующие дома.
Остроумов показал на единственный провод.
- Это я уже понял. У соседей-то свет горит?
- Горит, горит. Где провод найти, да как подключить?
- Зацепить, не проблема, зажмуримся, да подцепим. Обрезали-то ноль, наверное, не фазу. Вопрос, где провод найти. Неужели, электрики с собой обрезки забрали?
Стас сквозь кустистый черёмушник пробрался к забору.
- Пусто. Электрики навряд ли забрали, скорее, соседи прихватили. Ну, это единозначно, провода-то нет. В город, что ли, ехать.
- Ты же говорил, здесь отделение совхоза было. Наверняка, какая-никакая база имелась. Давай съездим, может, надыбаем чего.
На заброшенной базе нашли не только провод, но и старую слегка дыроватую диэлектрическую перчатку. Защита от поражением током оставалась проблематичной, но психологический эффект перчатка создавала.
Подключение электричества разнообразило нудную жизнь жителей деревушки, плавно перейдя из заурядного события в спектакль форум-театра. На столб полез Стас, Остроумов держал лестницу. Оказалось, в поддержке нуждалась не только лестница, но и опора, накренившаяся под весом человеческого тела. Зрители, кто, лузгая семечки, кто, покуривая, горячо обсуждали, рухнет опора или выстоит. Остроумов, изображавший распятого раба, стиснул от напряжения зубы, на упражнения сельчан в острословии не реагировал. Женский голос произнёс весьма разумное суждение.
- А ить столб упадёт, так света во всёй деревне не станет.
Два мужичка поспешили подпереть опору плечами. Пахнуло навозом и стойким перегаром. Задрав кверху головы, помощники наперебой комментировали действия электрика-любителя.
- Кого ты его облапил, как девку? Цепляй, давай! Кого там сидишь?
Едва Стас ступил на землю, пожилой мужик в твидовом пиджаке и заправленных в длинные шерстяные носки бесформенных штанах, уже давал новые советы.
- Вы, мужики, черёмуху непременно повырубайте. Ветер подымется, ветками провод порвёт. Коротнёт, автомат вырубит, включай его потом.
- К избе сам цепляй, - объявил брат. – У меня от высоты голова кружится. Провод посильней натягивай, чтоб не провисал.
- Сам, так сам, - согласился Остроумов, и полез по лестнице.
Брат продолжал напутствовать:
- Смотри, второго провода не касайся.
Работать пришлось в полусогнутом положении, натянутый провод норовил выскользнуть из рук. Закончив работу, проверил соединение на прочность, и с наслаждением выпрямился. Из глаз посыпались искры, по телу прошла судорога, белый свет померк. Очнулся Остроумов на земле, стоящим на четвереньках. Тряхнув головой, принял вертикальное положение, искры больше не сыпались.
- Что, шибануло? – участливо спросил брат. – Заранее бы предупредил, я бы на мобильник твой кульбит снял. Ты зачем в фазу головой воткнулся?
- Проверял, есть ли напряжение.
- Надо же, я думал проще выключателем в доме щёлкнуть.
Выкурив по сигарете, братья приступили к осмотру избы. Из обширных сеней вели двери, одна в избу, вторая в скотный двор. Показ владений брат начал именно с него.
- Видишь, как удобно. Всё под одной крышей, и коровник, и свинюшник, и сеновал, не надо на улицу в метель выходить.
Остроумов окинул беглым взглядом захламлённое помещение с грудой ломаных досок, сваленных у двери, кучей старой кухонной утвари в углу, клочками серого сена, разбросанными по всему полу, патлами пыльной паутины, фыркнул насмешливо:
- Мне твой скотный двор на фиг не нужен.
- Там, - брат махнул на наружную дверь, - и баня есть.
- Видел уже.
Вид заброшенного дома наводил уныние. Вдыхая застоявшийся воздух со стойким мышиным запахом, прошли через скотный двор, посмотрели баню. Банька оказалась маленькой – вдвоём париться, друг друга вениками хлестать. Знакомство с усадьбой провели наскоро, брат взялся за баню. Остроумов принялся наводить порядок в избе – мыть полы и окна, убирать паутину, вытирать пыль с немудрящей мебели.
Вечером, от души напарившись, сели отметить новоселье. Остроумов ёрничал.
- Мне тут жить, с местными условиями надо ознакомиться. Деревенские, какому богу молятся, Христу, Магомету или горелому пню?
- Самогонному аппарату.
- А что? Хороший бог, заботливый, милосердный, главное, всемогущий и безотказный.
Выпили ещё по пару раз. Остроумов завёл новую тему.
- Мы с тобой так и не выяснили насущный вопрос. Кто, кому платит? Я тебе за проживание, или ты мне за охрану имения от разграбления?
Стас доел бутерброд со шпротами, вытер губы.
- Завтра на трезвую голову составим обоюдовыгодный контракт.
- Обоюдовыгодный, это как?
- Ты – мне, я – тебе. Всё вместе в одну кубышку, и на пропой.
- Здорово придумал. В город к нотариусу повезёшь?
- Зачем? Деда Спиридона позовём.
- Что ещё за дед?
- Как тебе в двух словах объяснить? В общем, самопровозглашённый деревенский лидер. Да ты его видел, командовал, когда провод натягивал. Завтра явится, и ходить никуда не надо. Мужик он нормальный, поможет, если что, только надоедливый до жути.
Три года тому, брат, повинуясь не совсем понятному порыву, купил по дешёвке в пустеющей деревне дом на земле. Первое лето наезжал в деревню по выходным, строил планы, нахваливал приобретение.
- И на кой чёрт тебе эта изба нужна? Бензина ездить не напасёшься, - взывал к здравому смыслу Остроумов.
- В порядок приведу, сад разведу.
- Ага. Крыжовник посадишь.
- Почему именно крыжовник?
- Классиков читай.
- Да ну тебя с твоими подковырками. Можно и крыжовник посадить, слышал, есть сорта без шипов. Вообще-то, хотел малину развести, смородину посажу, яблони. Мне уже советовали, какие сорта для нашего климата самые подходящие.
- Советчики кто, садоводы вроде тебя?
За зиму порыв угас, наступившим летом не оказалось свободных денег, ни времени. Ещё через год выяснилось, никого из домочадцев жизнь на собственном лоне природы, где все удобства во дворе, ближайший магазин за четыре километра пёхом, и мобильная связь восстанавливается там же, не прельщала.
Дней десять назад Стас заехал на огонёк, за разговорами сетовал:
- Благоверную муха, какая укусила, что ли. Только заикнусь про избу, чуть ли не скандал – знаю, зачем тебе изба, девок туда возить станешь.
- На кой ляд ты её покупал, проблем не хватает? Продай, и все дела.
- Кому? Там пустых домов – на выбор, занимай, не хочу.
- Брось, и думать забудь.
- Жалко. Без присмотра стоит, местные на дрова разберут, и концов не найдёшь. Я, может, всё-таки разведу сад. Бомжа бы такого путного найти, чтоб не совсем бомж, ну, ты меня понимаешь. Поселить в избе, и ему польза, и мне.
- Ага, путнего, бывшего интеллигентного человека.
Наверное, упоминание о заброшенной деревушке, отрезанной от всего мира, и явилось последним толчком. С обсуждения загородной усадьбы Стас перевёл разговор на него.
- Что-то ты совсем затосковал. Как с работой, нашёл?
Остроумов пожал плечами.
- Нет. Как-то не находится. Стоящего дела нет, притыкаться абы, куда тоже неохота.
Брат был за рулём, прихлёбывал за компанию минералку, Остроумов по граммульке цедил невкусную водку.
- Да оставь ты эту бутылку, тебе и пить-то неохота. Чего маешься?
- Как это оставь? Русские интеллигенты всегда горькой тоску заливали.
- Ну, завёл, тоска-тоска. С чего тебе тосковать?
- Вечер уже. Жизнь проходит, а будто и не жил, - водка всё-таки давила на него, тяжело и свинцово.
- Тьфу, на тебя! Какой вечер! Ты сороковник только закрыл, тебе до полтинника ещё ой-йой-йой!
Энергичный Стас вскочил, сунул большие пальцы за пояс, провёл по полнеющему брюшку.
- Вот, что. Дёрганный ты какой-то, пожить тебе надо в тиши, нервы успокоить, только без горькой.
Остроумов налил рюмку, бутылку поставил в холодильник, водку выпил одним махом, посмотрел исподлобья на брата.
- Ну, поселюсь я в твоей избе, а жить, на что буду?
- Какой ты сообразительный! Я эту мысль и додумать не успел, - Стас подошёл к окну, отодвинув штору, выглянул на улицу. – Квартиру можно в аренду сдать.
- Ага, с почасовой оплатой. Говорят, хорошие деньги делают, только, как бы мне проблем с этим притоном не нажить.
- Что тебе какие-то гадости в голову приходят? Приличным людям можно сдать. У меня, кстати, есть на примете.
На том и порешили, Остроумов отправляется в деревню успокаивать нервы, Стас приглядывает за квартирой.
Самопровозглашённый лидер оказался лёгок на помине.
В сенях заскрипели половицы, упала опрокинутая табуретка. Остроумова передёрнуло, представились давешние небритые помощнички. Гость оказался чисто выбритым.
- Доброго здоровьечка! – вошедший стоял посреди кухни, щурясь на свету после темноты. – Видел, в бане из трубы дым шёл, воду таскали, свет в избе горит. Думаю, мужики серьёзные, надо зайти познакомиться. А я – Спиридон Фёдорович.
Стас придвинул к столу табуретку, поставил ещё один стакан, налил во все три.
- Садись, Спиридон Фёдорович, выпей за новоселье. Ну, мы с тобой знакомы, это брат мой, Виктор, жить здесь будет. Ты ему помоги по-соседски, если что.
Привстав, Остроумов пожал жёсткую ладонь.
Спиридон Фёдорович потёр руки, огладил пятернёй нижнюю часть лица, словно собирал невидимую паутину, по-хозяйски оглядел закуски, тогда уж сел. Чувствовалось, Спиридон Фёдорович не вертопрах какой-нибудь, человек отнюдь не легковесный, а мужик основательный, знающий себе цену, и цена та не маленькая. Устроившись за столом, гость тыльной стороной ладони, словно брезговал прикасаться, отодвинул стакан на середину стола. На крупном прямоугольном лице его отобразилось отвращение – губы оттопырились, брови насупились.
- Я палёнку не пью. Вылей эту гадость, вон, в поганое ведро вылей, и из своих стаканов повыливай.
Отдав распоряжения, гость вынул из внутреннего кармана пиджака наполненную на три четверти полторашку. Щёлкнув по капроновой посудине, поставил последнюю на стол.
- Вот что будем пить. Коньяк собственного приготовления, очищенный, на кедровых орешках настоянный, крепость – пятьдесят пять градусов.
- Так уж и пятьдесят пять! Откуда такая точность? – в голосе Остроумова слышалась насмешливость.
- Ты со мной не спорь! – гость потряс указательным пальцем. – Раз я сказал – пятьдесят пять, значит, так оно и есть, - поглядев на Стаса, поторопил: - Чего ждёшь? Вылей эту гадость!
Братья переглянулись.
- Я в буфете пол-литровую банку видел, - подсказал Остроумов. – В неё слей, не цедить же в бутылку.
В освободившиеся стаканы гость на два пальца налил жидкость благородного орехового цвета. В сравнении с домашним коньяком водка казалась разбавленной. Спиридон Фёдорович стеснительностью не страдал, городские деликатесы уписывал за обе щёки, выпив и закусив, взял инициативу в свои руки. Не прошло и пяти минут, застольная беседа превратилась в бесконечный монолог гостя. Сотрапезника удавалось лишь вставлять междометия, и ни к чему не относящиеся «да-да». Вскоре братья узнали множество интригующих сведений из биографии Спиридона Фёдоровича. Во-первых, Спиридон Фёдорович являлся лучшим пчеловодом. Сфера влияния не уточнялась, возможно, лучшим по району, а, возможно, держал первенство по всему необъятному материку. Пчеловодом был не доморощенным, дипломированным. В молодости окончил пчеловодческий техникум, школам и курсам и счёт потерял. В совхоз заведовал пасекой, без которой хозяйство бы захирело и пошло по миру, потому директор перед ним шапку снимал. А уж кто только не приезжал к нему за советом! Работники областного Сельхозуправления, местные пасечники, это так, семечки. Учёные из самой Москвы на его пасеке побывали. Каких только случаев с ним не происходило. Однажды его искусали две сотни пчёл, а у него даже голова не заболела. Он специально выдернутые жала пересчитал – две сотни. За какое бы дело не брался, всегда становился лучшим. В школе был лучшим бегуном, нормы ГТО, как семечки щёлкал. Пчёлами бы не увлёкся, стал бы известным спортсменом. Попытки возразить Спиридон Фёдорович пресекал на корню, тряс указательным пальцем, назидательно изрекал: «Ты не спорь. Ты меня слушай. Раз я говорю «так», значит, «так» и есть».
Хмелея, Остроумов чувствовал, что основное внимание сельского вожака сосредоточилось на нём. Внимание это было неприятным, раздражало, но Остроумов сдерживался, не желая с первого дня рассориться с соседом.
- Ты, парень, почему такой снулый? Ты веселей гляди! Ты, кто – мужик или не мужик? Чего ссутулился? Плечи расправь, выпрямись, скажи чего-нибудь позабористей! Сидишь молчком, понимаешь. Я вот чего сделаю. Я тебе три пчелосемьи вместе с ульями продам. Не дорого возьму, по две штуки всего. Бери, не сомневайся, инвентарём помогу, пару ульев дам про запас. Не новьё, конечно, так руки есть, подремонтируешь. Бери, не прогадаешь, я тебя всем хитростям обучу. Я тебе вот, что скажу, с пчёлами всегда сыт будешь. Завтра же вечерком и перетащим.
Спиридон Фёдорович долго, с подробностями, объяснял про жизнь пчёл, рои, матки, пчелиное воровство, отводки. Стас, занимавший единственный стул, привалившись к спинке, всхрапывал. Остроумов, подперев щёку рукой, силился сидеть с открытыми глазами. Нескончаемая речь прославленного пчеловода воспринималась как бесконечное «бу-бу».
Ушёл гость в полном здравии, когда полторашка опустела. Но, как, оказалось, двигался на «автопилоте». Войдя в собственный двор, Спиридон Фёдорович долго учил уму-разуму сторожевого пса.
Утром Остроумов выпил водки, отправился по двору. Стас похмеляться отказался, принял таблетку аспирина, выпил холодной минералки, кофе, и занялся мытьём любимого «Пежо». День прошёл в ничегонеделанье, рассуждениях на тему, как прекрасно будет выглядеть двор, стоит лишь как следует приложить руки. Проводив брата, Остроумов достал ополовиненную бутылку, но пить почему-то расхотелось, и он лёг спать. Спиридон Фёдорович со своим предложением как-то выпал из памяти.
Теперь Спиридон Фёдорович стоял перед ним, настырно напоминая о своём существовании. В жаркий день он был одет, как и в прохладный вечер – твидовый пиджак, тёплые бесформенные штаны, довольно не изящно заправленные в шерстяные носки. Остроумов хотел подшутить насчёт одежды, чересчур по-начальнически вёл себя сосед, хотелось как-то одёрнуть его, но сдержался. Может, у того другой одежды нет, и насмешка унизит человека. Спиридон Фёдорович не только не страдал рефлексией и тактичностью, но и понятия не имел об этих вредных привычках. Не интересуясь планами нового соседа, с присущей ему самоуверенностью, рассуждал:
- Вспахать огород сейчас не получится. Мужики плуги с тракторов поскидали, из-за тебя одного цеплять по новой никто не станет. Не ленись, на боку не валяйся, лопатой сотку вскопай, я на посадку пару вёдер картошки дам. Ты вот что, у тебя земля десять лет не пахана, не копана, что целина стала. Ты осенью в село сходи, договорись, чтоб тебе весь огород вспахали. Кое-кто из трактористов себе и осенью пашет. У нас в деревне тракторов нет, в село надо идти. Сейчас давай место под ульи выберем. Клён оставь, потом вырубишь.
Спиридон Фёдорович, словно обустройство соседского двора являлось важнейшей, неотложной задачей, а у самого и дел дома не было, деятельно обошёл всю усадьбу.
Выбрав подходящее место, отправились на Спиридонову пасеку. Внутренне содрогаясь, Остроумов натянул на голову маску, поплёлся за неумолимым наставником к пчёлам. К удивлению, крылатый народец, живший в зелёном деревянном ящике, не выбрался из своего жилища и не набросился в полном составе на непрошеных гостей. Дед Спиридон извлекал рамки, показывал расплод, черву, матку. Последнюю Остроумов, как ни старался, не разглядел. Поведение пчёл изменилось, жужжание перешло в угрожающий гул. Вокруг нарушителей спокойствия летало уже не два десятка охранниц, а добрая сотня разъярённых пчёл, образовавших живое облако. Остроумов был готов бежать прочь со всех ног. Наставник обернулся к бестолковому ученику с окриком:
- Кого стоишь столбом? Дымокур тебе на что?
Остроумов спохватился, заработал мехами дымокура, из сопла повалила густая струя едкого дыма. По неопытности сплоховал, направив дым в лицо пасечника, за что получил новый нагоняй.
- Какого хрена! – прокричал дед Спиридон, сипло кашляя. – Ты пчёл обкуривай, а не меня.
Первое знакомство с пчёлами состоялось, вечером, когда прекратился лёт, ульи перетащили к Остроумову.