Николай Гнедич — из тех великих поэтов, которые прославили себя не собственными творениями, а упорным переводческим трудом. Русская "Илиада" Гнедича — настоящий литературный подвиг, оцененный современниками уже при жизни автора.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
Предки поэта Гнедича носили фамилию Гнеденко и были казачьими сотниками, а в екатерининские времена получили дворянство и фамилию, которую прославил их потомок. Дед поэта еще был сотником, отец уже занимался исключительно собственным поместьем в селе Бригадировка Богодуховского уезда под Харьковом. Поместье было маленькое, дохода не приносило, тяжбы с братьями окончательно разорили Ивана Петровича Гнедича. Жена его умерла при родах сына Николая.
20-летним сын нашел могилу матери и написал элегически:
Прости! — оставленный тобою,
Я от пелен усыновлен
Суровой мачехой-судьбою.
Она, от берега мой челн
Толкнув, гнала его жестоко
Между бушующих зыбей
И занесла меня далеко
От тихой родины моей.
Он и в самом деле всю жизнь считал себя пасынком судьбы — и для этого у него были основания. В раннем детстве он переболел оспой, оставившей на его лице страшные шрамы. А еще он ослеп на правый глаз.
Тихую родину он часто вспоминал. "В местах, где рос Гнедич, степь изрыта оврагами, поросшими лесом. В те времена там еще были остатки стен древних городищ; дома даже самых "значных" людей там крыли соломою или очеретом, — пишет биограф поэта Ирина Медведева. — Ежегодно из этих мест отправлялось множество чумаков на южную соль. Возы их вереницами тянулись по степи, и "бодатели" бежали сбоку, подкалывая длинным кием ленивых волов, чтобы двигались проворней. Через много лёт, работая над переводом "Илиады", Гнедич вспомнил этих "бодателей", когда понадобилось ему перевести слово, обозначающее бегущих за колесницей подстрекателей коней".
Знание сельского быта, с детства знакомого Гнедичу, очень пригодилось ему при переводе древнего эпоса, герои которого живут простой суровой жизнью. Одно из самых ярких впечатлений мальчика — песни слепых кобзарей. В предисловии к "Простонародным песням нынешних греков" в своем переводе поэт писал: "Оставив Малороссию в детстве, я, однако, имел случай слышать пение таких слепцов, и, сколько помню, в песне одного из них, очень длинной, часто упоминалось о Черном море и о каком-то Царе Иване".
...Дела у отца шли плохо. 9-летнего Николая отправили учиться за казенный счет в Полтавскую "словенскую семинарию" — обычную бурсу. Там он полюбил древние языки и стихи; писал позднее, что пристрастился к "народным театрам", в которых сам играл. В семинарии Гнедич подружился с Алексеем Юшневским, будущим декабристом, и дружба эта продолжалась всю жизнь.
Преподаватели обратили внимание на талантливого мальчика. То ли они отправили его учиться в Харьковский коллегиум, то ли мальчика перевел туда отец, недовольный планируемым переездом семинарии в Новомиргород. Коллегиум — учебное заведение, прообразом для которого послужила Киево-Могилянская академия, в свою очередь, созданная по образцу западных коллегиумов — преимущественно иезуитских. Программа обучения была похожа на программу Московского университета: здесь преподавали древние языки, русский, поэтику, риторику, философию, богословие, французский и немецкий, музыку, а также некоторые точные и естественные науки.
Гнедич проучился в коллегиуме около семи лет. Окончив его в 1800 году, 16-летний юноша поехал в Москву, где некоторое время пробыл в университетском Благородном пансионе. Одни биографы предполагают, что преподаватели могли снабдить его рекомендательным письмом к инспектору пансиона Прокоповичу-Антонскому, который сам был родом из Черниговской губернии и покровительствовал землякам. Другие считают, что учился Гнедич не в пансионе, а в гимназии университета. Позже он был принят на философский факультет университета, вместе с ним поступил в университет и Юшневский.
СКРЕЖЕТ ЗУБОВНЫЙ
Писатель и драматург Степан Жихарев, автор дневниковых "Записок", размышляя по поводу первого романа Гнедича, "Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства гишпанцев", иронизирует над трескучим названием и кровавым содержанием и замечает, что "этот роман — сочинение очень доброго, миролюбивого и умного человека, бывшего нашего студента — Г_н_е_д_и_ч_а. Некогда в университете его называли <...> х_о_д_у_л_ь_н_и_к_о_м, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность. Между прочим он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера, из которых наиболее восхищался "Гамлетом" и "Заговором Фиеско".
Жихарев утверждает, что Гнедичу больше всего нравились эффектные сцены: с привидением — в "Гамлете", а в "Заговоре Фиеско" — "монолог Веррины, в котором этот беспощадный заговорщик <...> говорит, что он "готов распороть себе брюхо, вымотать кишки, свить из них веревку и на ней удавиться!" Монолог этот он охотно читал наизусть. Гнедича вообще много хвалили за "одушевленное, сильное чтение писателей, особливо драматических", как пишет Жихарев, — впрочем, некоторые находили его манеру декламации несносной, сейчас бы сказали — пафосной. "Заговор Фиеско" Гнедич примерно в это время перевел на русский язык для постановки на сцене. Перевод пользовался большим успехом, и Жихарев замечает, что продавался он по "цене неслыханной".
"Дон Коррадо де Геррера" был задуман под влиянием Шиллера и даже написан местами в виде драматических диалогов. Главный герой — негодяй, который совершает множество чудовищных злодейств и наконец умерщвляет даже собственного отца. В этом юношеском романе Гнедича заметно, как его страсть к эффектным сценам соединяется с тираноборческим и антиклерикальным пафосом, свойственным эпохе. Юноша отличался вольнодумством, верил в силу разума и просвещения — и эти убеждения сохранил на всю жизнь.
Вот случайно выбранный фрагмент из романа (он, в принципе, весь таков, и это закономерно, учитывая, что автору 17 лет): "Дон Коррадо в молчании скрежетал от ярости зубами: "Добро — добро, друзья мои! — наконец вскричал он с бешенством: узнаете меня, когда терзая изменников — терзая вас на части, буду плавать в крови вашей; когда, для продолжения вашей муки — для сладости моего мщения, буду по капле испускать кровь предателей". Несколькими строчками ниже Коррадо закалывает офицера, а жена его, "нещастная Леонора", "падает на труп супруга, и — после страшных судорожных потрясений, — душа ея вылетает". Дальше мы встречаем горы трупов, реки крови, гром грохочет, ветер завывает, цепи громыхают — на небольшой книжной страничке больше романтических эффектов, чем в самой романтической балладе, хотя времена романтизма в русской литературе еще даже толком не настали. В своем предисловии автор говорил: "Первое перо Вольтера, Шекспира и Шиллера конечно было не без слабостей; так почему ж не простить их молодому Русскому автору". Мария Рыбакова, автор романа в стихах о Гнедиче, утверждает, что позднее поэт сделал приписку на этом предисловии: "Ну, пенять, может, и не надо, а выпороть бы следовало".
ПОЭТ И ГРАЖДАНИН
Пребывание в Благородном пансионе, а затем в Московском университете Гнедичу и его другу Алексею Юшневскому пришлось прервать, потому что жить было не на что, надо было поступать на службу. В конце 1802 года они оба отчислились из университета, получили аттестаты и отправились в Петербург. Там Гнедич поступил на службу писцом в только что созданный Департамент народного просвещения, впоследствии — Министерство народного просвещения.
В том же департаменте служили переводчик Дмитрий Языков, поэт Николай Радищев, сын Александра Радищева, поэт Константин Батюшков, ставший близким другом Гнедича на всю жизнь. Туда же впоследствии пришел Павел Катенин. Этот круг жил литературными интересами; здесь жарко спорили о сути поэтического творчества, о переводах, о развитии театра, споры перемещались на страницы писем, а потом — и на страницы литературных журналов.
Литературная позиция Гнедича постепенно определилась — и это была позиция гражданственная. Пожалуй, его представления о прекрасном сочетали эффектное и героическое. Он зачитывался Оссианом, популярной мистификацией Макферсона. И если современников привлекала фантастика, суровая поэзия шотландских легенд, таинственный и скупой пейзаж, если для них главным было общее романтическое настроение, то Гнедича пленял в Оссиановых песнях героический народный дух, образы сильных и гордых воинов.
Он тяготел к романтизму с его сильными героями, необычными характерами, бурными страстями, но продолжал работать в классицистской эстетике. Он даже Шекспира поправил, убрав из "Короля Лира", получившего в его переводе название "Леар", сцены безумия как снижающие героический образ.
С европейскими романтиками его роднил интерес к прошлому, к фольклору, к героике. Все это живо волновало Гнедича, а вместе с тем это и были ключевые вопросы европейской культуры того времени: кто мы такие? Каков наш характер? Какое устройство общества ближе всего нашему национальному духу? Дать русскому читателю и зрителю русский театр, русские баллады, приблизить к нему европейскую культуру — это для Гнедича было важнейшей задачей. А предшественников, на плечи которых он мог бы опираться, было совсем мало: большинство принципов перевода приходилось вырабатывать самому, методом проб и ошибок.
Особенно жаркими были его споры с Батюшковым. Гнедич с его тяготением к героическому был уверен, что переводчик должен совершить подвиг: перевести на русский язык что-то большое, серьезное. Его не устраивали лирические безделки. Элегии и баллады тоже не казались ему заслуживающими внимания: все это чепуха. А как же гражданственное, героическое? Гнедич стал первым критиком, который направлял поэтические поиски декабристов. Он требовал, чтобы поэзия говорила о важном и серьезном — о предметах, достойных изображения.
А для Батюшкова было важно, чтобы поэзия научилась говорить. Вообще говорить — легко, не запинаясь на каждом слове, летать как ласточка, а не ступать тяжеловесным бегемотом, пусть даже это бегемот библейский — величественный и весомый. Батюшков был карамзинистом; для него важно было, чтобы русский язык звучал легко. Для Гнедича важно было, чтобы этим языком говорилось о главном. Грубо или изящно, простонародно или изысканно — это не так важно. Он говорил: в поэзии есть вечное, и оно не требует поэтического изящества. И указывал на сцену возвращения Телемаха домой как пример "высочайшей поэзии, доступной всем и великой в своей нагой простоте", хотя рассказана эта история "словами низкими и наипростейшими" и в ней нет "никаких искусственных фигур и оборотов" — увесистый камень в огород карамзинистов.
В 1806–1807 годах друзья вместе взялись за переводы: Гнедич за "Илиаду", Батюшков за "Освобожденный Иерусалим" Торквато Тассо. Батюшков, впрочем, к переводу скоро охладел. А Гнедич по складу своего характера был идеальным переводчиком эпоса — усидчивым, трудолюбивым, склонным к кропотливой работе. Батюшкова он долго уговаривал вернуться к переводу, но бесполезно.
Сам же он продолжал начатое. Попытки перевести "Илиаду" на русский язык делались и до него. Существовал полный прозаический перевод Петра Екимова и начало поэтического перевода, сделанного Ермилом Костровым: он перевел шесть песен поэмы рифмованным александрийским стихом, которым в XVIII веке принято было переводить французские пьесы. Изначально замысел Гнедича состоял в том, чтобы продолжить труд Кострова — и он начал работу с седьмой песни. С александрийским стихом, шестистопным ямбом с цезурой, поэты много экспериментировали — и безуспешно: он плохо прижился на русской почве, оказался слишком громоздок; по пушкинскому выражению — "извивистый, проворный, длинный, склизкий", он пригоден для эпиграфа или украшения гробницы.
Вот как звучал Гомер в переводе Кострова:
Но Гектор, бегство зря, стремит хулы правдивы:
"Лепообразный льстец! Парид женолюбивый,
О, если б свет тебя рожденного не зрел
Иль прежде брачных уз ты в смертный гроб нисшел,
Какою б радостью я ныне восхищался!
И ты бы днесь в стыде, в презорстве не являлся"...
Попытке переводить Гомера александрийским стихом Гнедич отдал шесть лет. Наконец он пришел к выводу, что для его цели гораздо более пригоден русский гекзаметр, опробованный некогда Тредиаковским, поэтом настолько тяжеловесным и неуклюжим, что гекзаметр стал считаться архаичным и неудобоваримым. И свою поэтическую задачу Гнедич видел в том, чтобы "отвязать от позорного столба стих Гомера и Вергилия, прикованный к нему Тредьяковским". Шесть лет трудов, четыре готовые песни были брошены — и Гнедич начал сначала.
Истина рождалась в теоретических спорах, в которых принимали участие граф Уваров (в будущем министр просвещения и автор концепции официальной народности — он-то и подал Гнедичу идею попробовать гекзаметры. — Прим. авт.), поэт Капнист, пытавшийся перелагать древнюю поэму русским былинным стихом, и Радищев-старший, проанализировавший опыт Тредиаковского. Результатом этой дискуссии стало рождение русского гекзаметра — не монотонного чисто дактилического метра, а разнообразного, живого, пластичного благодаря возможности заменять дактили на хореи в разных стопах: "Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына" — раз! И сразу хорей, неожиданный и крутой, вместо ожидаемого плавного "о богиня"...
ДВЕ ФУРИИ
Переводы пьес — а помимо "Заговора Фиеско в Генуе" и "Короля Лира" Гнедич перевел еще трагедию Вольтера "Танкред" и пьесу Дюси "Абюфар, или Арабская семья" — открыли ему двери театра. В те времена авторы нередко объясняли актерам, с какой интонацией следует произносить текст. У Гнедича так хорошо получалось работать с актерами, что он стал давать им уроки декламации. Особенно серьезно он занимался со знаменитой трагической актрисой Екатериной Семеновой, в которую был безнадежно влюблен. Он всю жизнь мечтал о женитьбе, о семейной жизни, но считал их невозможными для себя из-за внешнего безобразия и нищеты. "Главный предмет моих желаний — домашнее счастье. Моих? Едва ли это не цель и конец, к которым стремятся предприятия и труды каждого человека. Но, увы, я бездомен, я безроден... Круг семейственный есть благо, которого я никогда не видал..." — писал он в "Записной книжке". Он поддерживал теплые отношения с сестрой, которая жила в родительском поместье, а после ее смерти остался совершенно одиноким.
Актеры, с которыми он занимался, имели больший успех у публики. А Екатерина Семенова, по общему убеждению, сыграла в Вольтеровом "Танкреде" лучше, чем знаменитая француженка Жорж, и это была весомая победа в соперничестве русского и французского театров.
Князь Гагарин в благодарность за занятия с Семеновой в 1809 году выхлопотал Гнедичу у великой княгини Екатерины Павловны пенсию в тысячу рублей, чтобы он мог заниматься переводом. Пенсия небольшая, но она облегчила унизительную нищету, в которой Гнедич жил до сих пор. Об этой нищете свидетельствуют его обмолвки, разбросанные там и тут по его текстам. В 1805 году, после смерти отца, ему нужно было съездить на родину, а денег не было; ему помогли Языков и Радищев, и Гнедич адресовал им бурные изъявления благодарности в стихах. Батюшкова в известном послании он приглашал к себе "в хату, где бедность в простоте живет". В "Записной книжке" Гнедича есть фраза: "Нищета и гордость, вот две фурии, сокращающие жизнь мою и останок ее осеняющие мраком скорби..."
В 1807 году Державин пригласил Гнедича в свой литературный кружок — тот самый, который четырьмя годами позже оформился в "Беседу любителей русского слова". Гнедич примкнул к кружку, и для этого были серьезные основания. Он ценил лирику Державина, в том числе гражданскую, с уважением относился к его общественной позиции; он разделял интерес членов общества к русскому языку — и многое в рассуждениях Шишкова казалось ему заслуживающим внимания. Членам "Беседы" он был интересен и как соратник в борьбе за русский театр, которому мощную конкуренцию составлял театр французский: ведь в состав "Беседы" входил самый плодовитый комедиограф России, князь Шаховской, да и сам Державин размышлял о постановке своих пьес.
В 1811 году, когда неформальный кружок стал пышной, торжественной "Беседой" с ее обедами, заседаниями, с ее иерархией членов по четырем разрядам, когда самого Гнедича позвали в "Беседу" сотрудником, но не членом ее, он возмутился и написал Державину резкое письмо. Державин и Гнедич надолго поссорились.
Во время войны 1812 года шишковисты особенно рьяно отстаивали чистоту русского языка; Гнедич высмеивал их рвение в письме Капнисту: "Чтобы в случае приезда вашего и посещения "Беседы" не прийти вам в конфузию, предуведомляю вас, что слово проза называется у них говор, билет — значок, номер — число, швейцар — вестник... в зале "Беседы" будут публичные чтения, где будут совокупляться знатные особы обоего пола — подлинное выражение одной статьи Устава "Беседы". А Батюшкову, который настаивал на том, что Гнедич должен быть в "Беседе", тот ответил: "Я умею мыслить и имею довольно характера, чтобы не позволить себя надувать чужим умом".
Пожалуй, большее значение для Гнедича имел другой кружок — Вольное общество любителей словесности, наук и художеств. Его друзья и коллеги по департаменту — Радищев, Языков, Батюшков и Пнин — были его членами. Они свели его с издателями "Северного вестника", где Гнедич стал печататься. Батюшков познакомил его со своим родственником, отцом будущих декабристов Михаилом Муравьевым, а тот — с Алексеем Олениным, директором Публичной библиотеки и президентом Академии художеств. Оленин живо интересовался работой Гнедича. Дом Олениных был открыт для писателей и художников, их звали на лето гостить в усадьбе; семейство это отчасти восполнило Гнедичу недостаток домашнего тепла. Оленин предложил Гнедичу работу в Публичной библиотеке — в отделе греческих книг. С этим предложением связана серьезная перемена к лучшему в жизни поэта.
У него появилось стабильное жалованье и казенная квартира при библиотеке: он жил этажом выше Крылова, сотрудника той же библиотеки, на многолетнем близком соседстве двух непохожих друг на друга холостяков основан миф об их крепкой дружбе, которая была, скорее, приятельством добрых соседей. Теперь он был устроен, мог позволить себе хорошо одеваться — современники вспоминают его франтовство, идеально сшитые фраки и белоснежные манишки. Теперь он вхож в светское общество, где относятся к нему с уважением, но посмеиваются над его несовершенным французским и манерой декламировать стихи. А самое главное — у него появилась возможность беспрепятственно заниматься любимым Омиром — Гомером. Это был действительно переводческий подвиг, который занял двадцать лет. Современники так его и воспринимали. Пушкин писал: "Это будет первый классический, европейский подвиг в нашем отечестве". И в другом месте: "Гнедич в тиши кабинета совершает свой подвиг".
Первые песни "Илиады" начали печататься во время войны 1812 года — и события далекой Троянской войны казались читателям близкими и понятными. Слишком близкие аналогии — соблазн для переводчика. Однако Гнедич пошел по сложному пути: не пытаясь актуализировать для читателя древнюю поэму, а пытаясь воссоздать ее мир на русском языке. Для этого ему понадобилось множество лексических пластов — и простонародной разговорной лексики, и торжественной церковнославянской; пришлось изучать фольклор и характерные для него художественные приемы — иначе передать своеобразие национальной поэмы невозможно.
За время работы над переводом ему пришлось вникать и в вопрос авторства; размышляя над ним, он создал поэму "Рождение Гомера".
По сути, Гнедичу удалось выстроить на русском языке целую художественную систему национального эпоса и положить его в основание мужающей русской художественной культуры. Дальше национальная литература будет развиваться, уже получив этот опыт проживания Гомера и осмысляя его.
ПОСЛЕ ПОДВИГА
Еще в 1810 году он получил травму, когда ездил домой в Бригадировку: кони понесли, он упал с моста, стал болеть здоровый глаз, и Гнедич опасался окончательно ослепнуть. Потом разболелось горло — и занятия с актерами давались ему все с большим трудом. Примерно с 1820 года он болел почти непрерывно; началось кровохарканье, врачи посылали его на юг, он съездил на Кавказ. Восстание декабристов и последовавшие за ним аресты и ссылка положили конец его гражданским надеждам. Тяжесть душевного состояния не могла не сказаться на работоспособности.
В петербургском климате он почти не мог работать. Наконец, он совершенно лишился голоса. Но работу над переводом продолжал — и в 1826 году окончил свой многолетний труд. И еще три года не печатал его — только правил и комментировал. В 1827 году он вынужден был год прожить в Одессе; оттуда писал Жуковскому: "Поэтические струны души одни у меня опустились, другие совсем оборвались". В последние годы жизни он почти ничего не писал — как будто надорвался.
Когда перевод "Илиады" вышел, Пушкин приветствовал его: "Наконец вышел в свет давно и так нетерпеливо ожидаемый перевод "Илиады"... С чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого высокого подвига". Широко известны две пушкинские эпиграммы: одна благоговейная: "Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; // Старца великого тень чую смущенной душой", вторая лукавая: "Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера. // Боком одним с образцом схож и его перевод". Впрочем, это никак не умаляет и сказанного в послании 1832 года: "С Гомером долго ты беседовал один, // Тебя мы долго ожидали, // И светел ты сошел с таинственных вершин // И вынес нам свои скрижали..."
Однако другие современники, кажется, не поняли, что они увидели и чему стали свидетелями. Снова стали говорить об архаичности гекзаметра, о том, стоило ли переводить им поэму... Гнедич был разочарован: он знал, что немецкий переводчик "Илиады" стал фактически национальным героем, а он мог разве что утешаться, что потомки оценят. Впрочем, оценил еще и Белинский.
Умер Гнедич в одиночестве 15 февраля 1833 года. Его похоронили в Александро-Невской лавре; на могиле написали стих из "Илиады": "Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися".
И мы их слышим — голос певца, изумленного величием слов, которые ему приходится сказать:
Ныне поведайте, Музы, живущие в сенях Олимпа:
Вы, божества, — вездесущи и знаете все в поднебесной;
Мы ничего не знаем, молву мы единую слышим:
Вы мне поведайте, кто и вожди и владыки данаев;
Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать, ни исчислить,
Если бы десять имел языков я и десять гортаней,
Если бы имел неслабеющий голос и медные перси;
Разве, небесные Музы, Кронида великого дщери,
Вы бы напомнили всех, приходивших под Трою ахеян,
Только вождей корабельных и все корабли я исчислю...
Самое время, кажется, достать Гомера и перечитать список кораблей, вечно доступный нам трудами Гнедича.