Это о чешских Вшенорах – маленьком уютном городке – Цветаева, уже решившись перебраться в Париж, писала: «Уеду – полюблю. Знаю. Уже сейчас люблю – из окна поезда. Самое сильное чувство во мне – тоска». Здесь она была, пожалуй, по-настоящему счастлива. Здесь у нее родился сын, которого она едва не потеряла при родах...
«Я думаю, что из всех вокзалов, с которых когда-либо куда-либо отбывала... Марина, больше всего ей в душу запал этот, Вшенорский: чистенькая, безлюдная пригородная станция... два фонаря по краям платформы, семафор, рельсы», – писала в своих воспоминаниях Ариадна Эфрон.
Вшеноры – небольшой уютный тихий городок возле Праги, всего в нескольких минутах от Мокропсов, где жила с начала приезда в Чехословакию Марина Цветаева. В это спокойное место между гор, которое они в шутку называют «ущельем», переезжает семья Эфронов-Цветаевых после всех бурных пражских событий. Здесь Марина Ивановна ищет покоя. И вместе с тем ждет самого желанного сына.
Одна из знакомых Цветаевой Вера Андреева пишет в своих воспоминаниях: «Это было очень красивое место, вернее, небольшой дачный поселок, живописно растянувший свои аккуратные домики среди невысоких холмов. Домики поселка напоминали виллы.
Эти виллы имели названия. Мы жили в вилле «Боженка». Помню еще название дома – «Татьяна». Там были все атрибуты чешской деревни: высокие заборы, за которыми прятались дома побогаче, именуемые виллами, маленький грязный пруд – весь зеленый, с плавающим по поверхности мутной воды гусиным пухом, невероятное количество самих гусей, злобно шипевших на всех прохожих. Чешские хозяйки имели совершенно варварский обычай – они ощипывали своих гусей, так сказать еще при жизни, и эти несчастные после этой процедуры имели чрезвычайно жалкий вид – покрытые настоящей «гусиной» кожей, неприятно розовевшей сквозь оставшийся пух, волоча ощипанные крылья по земле и напрасно пытаясь удержать их на боках, они ковыляли, странно худые и неуклюжие, к пруду, и собственные гусята, наверное, с трудом узнавали их».
Сегодня Вшеноры, сохраняя следы прошлого в архитектуре, выглядят как современный европейский городок. Сохранился и домик, где жила Марина Цветаева. Из него открывался вид на небольшую гору и лес. Она очень любила гулять здесь.
Могла уходить далеко и, оставаясь в лесу, долго сидеть под деревом и писать стихи и письма. Отсюда ходила до Карлштейна – старинного замка, построенного во времена Карла Четвертого. Вилла «Боженка», находившаяся недалеко от их дома, практически не изменилась, но вряд ли кто-то из сегодняшних жильцов помнит, что здесь проходили творческие встречи и вечера, на которых Марина Цветаева читала свои стихи гостям, приезжавшим из Праги и приходившим из соседних деревень».
По-прежнему семья Эфронов-Цветаевых живет в очень стесненных условиях. В своем письме Ольге Черновой Марина Ивановна жалуется: «Мы кругом в долгах (Вам верну), пришлось из текущего иждивения купить теплые башмаки (135 кр<он>) и перчатки (35), и чулки (35) – (отмораживаюсь) – и вот уже 25-го сегодняшнего ноября ничего в наличности. Сережа завален делами, явно добрыми, т. е. бессеребренными: кроме редактирования журнала прибавилась еще работа в правлении нашего союза («ученых и журналистов»), его зачислили, а сейчас нагружают на него еще и казначейство. Ничуть не дивлюсь, – даровые руки всегда приятны, – и худшие, чем Сережины! А кроме вышеназванного университетская работа, лютая в этом году, необходимость не сегодня завтра приступать к докторскому сочинению, все эти концы из Вшенор на Смихов и от станции на станцию, – никогда не возвращается раньше 10 вечера (уезжает он поездом в 8 ч. 30), а часто и в 1 ч. ночи».
Но всегда вместе с Мариной Ивановной ее дочь Аля. Многие знакомые удивлялись тому, что на девочке была большая часть домашних хлопот. Она ревностно охраняла здоровье Цветаевой, бралась за любую работу, давая возможность писать Марине – как она ее называла.
Старалась быть полезной до самоотверженности. И тем не менее оставалась ребенком. Из письма Цветаевой Ольге Колбасиной-Черновой: «Готовимся к елке. Аля, считавшая дни уже с октября, вне себя, мечтает елку украсть и пронести перед носом сторожей, одетую в детское платье. На самом деле – полон лес елок, а придется везти из Праги. Клеим украшения и – Вы удивитесь – главным образом я. Золотим баранов, львов, волков, черные адские и голубые райские деревца с золотыми яблоками, – изобретаю, вырезаю и оклеиваю сама. Аля, за медлительностью, только успевает ахать. Сережа, так нагло хваставшийся тем, что «воспитывался в детском саду и поэтому все елочное знает как свои пять пальцев» – эти пять пальцев (и еще пять!) однажды основательно замусолил, клея гигантский фонарь, – и на этом остановился. Фонарь же, недоклеенный и похожий на средиземного спрута, пылится на вышке шкафа».
Здесь, во Вшенорах, где Марина Цветаева, как признавалась сама, очень много пишет, в ее стихах появляется теперь уже доверенная всем тайна: «Женщина, что у тебя под шалью? – Будущее!» («Под шалью»). Будущее – это сын: вымечтанный и обещанный Сергею Эфрону. Вместе с этим ожиданием растет тревога: столько всего нужно малышу, где это взять, и Цветаева пишет знакомым : «Виделись ли Вы с Людмилой Чириковой? У нее, наверно, есть младенческие вещи. И нельзя ли было бы закинуть удочку – осторожно?», и «Хорошо бы попытать почву – у Карбасниковых (насчет «приданого»). Нужно столько вещей, что я обмираю: кроме всего тряпичного – коляска, корыто, – откуда я это возьму?!»
Потихоньку приданое собирается: «Ваши чудные подарки дошли, вчера была в городе, видела Катю, она мне все передала. Детские вещи умилительны и очень послужат, у меня, кроме даров Б<елобородовой>, – ничего, пока не покупаю, жду, отовсюду обещано, но осуществляется туго. – Восхитительны одеяльца, С<ережа> завидует и ревнует, вздыхает о каких-то своих кавказских походных бурках». А настроение добавляет великолепная погода, продержавшаяся почти до Нового года: «Погода прелестная – ни льдинки, ни снежинки – осень с теплым ветром – без дождинки! – но… хозяин поставил печь (деньги – наши, печь – его: в рассрочку!), и вчера мы с Алей были в кинематографе на «Нибелунгах». Великолепное зрелище».
Георгий (или между своими – Мур) родился 1 февраля в полдень. Ещё накануне Марина с Ариадной совершили пешую прогулку Вшеноры – Карлштейн и обратно, а утром нужно было срочно вызвать доктора.
Во Вшенорах жил замечательный врач и пианист Альтшуллер. Однажды при встрече с ним в декабре 24 года Марина Ивановна призналась, что не хочет ложиться в больницу «Государственная охрана матерей и младенцев». Лечебница напоминала ей о советских больницах, и она содрогалась при мысли о большой общей палате с тридцатью младенцами, чешских докторах и чешском языке, запрете курить, возможном затягивании пребывания там с девяти положенных дней до двадцати девяти. При этом добавила: «Вы будете принимать моего ребенка».
«Мое решительное «нет» не оказывало на нее никакого воздействия. – Вспоминает Григорий Альтшуллер. – Это случилось ночью в последний январский день 1925 года, около девяти часов, когда уже стемнело. Шел снег – страшная метель, занесшая все снегом. Из деревни, где жила Цветаева, ко мне прибежал чешский мальчик. Ее муж в тот день отсутствовал, дочь тоже уехала с отцом. Марина была одна.
В нашу комнату вбежал мальчик и сказал: «Пани Цветаева хочет, чтобы вы немедленно к ней пришли, у нее уже схватки! Вам следует поторопиться, это уже началось». Что я мог сказать? Я быстро оделся и пошел через лес – снег был мне по колено – в яростную бурю. Я открыл дверь и вошел. В тусклом свете единственной электрической лампочки в углу комнаты были видны кипы книг, достававшие почти до потолка. Скопившийся мусор был сметен в другой угол.
Марина лежала на постели, пуская кольца дыма, – ребенок уже выходил. Она весело меня поприветствовала: «Вы почти опоздали!» Я оглядел комнату в поисках какой-нибудь чистой ткани и кусочка мыла. Не оказалось ничего: ни чистого носового платка, ни тряпки. Марина лежала в кровати, курила и говорила, улыбаясь: «Я же сказала Вам, что Вы будете принимать моего ребенка. Вы пришли – и теперь это не мое, а ваше дело».
В письме к другу, написанном спустя две недели после родов, Цветаева рассказывала: «А знаете ли Вы, что он родился в глубоком обмороке? Минут двадцать откачивали. (В транскрипции Лелика, наслушавшегося чего не следует: «Родился в лассо!») Если бы не воскресенье, не Альтшуллер – погиб бы. А, может быть, и я. Молодой А<льтшул>лер по-настоящему нас спас. Без него – никого понимающего, только знакомые…» (письмо от 14 февраля 1925 г.).
Альтшуллер писал об этом: «Я отчаянно пытался восстановить дыхание младенца, и наконец он начал дышать и из синего превратился в розового. Все это время Марина курила, не проронив ни звука, и не сводила глаз с ребенка, меня и госпожи Чириковой.
Мальчик теперь дышал спокойно; и только я почувствовал, что опасность миновала, как вошла повивальная бабка. Взглянув на меня, она суровым тоном спросила: «Что здесь происходит?» От усталости мне не хотелось с ней объясняться. «Послушайте, – сказал я ей, – приступайте к делу. Никаких денег я за это не беру. А вам заплатят, это все ваше. Примите ребенка». Она посмотрела на новорожденного и произнесла: «Все неправильно, пуповина и все остальное. Вы не знаете, что вы делали!» – «Хорошо, сделайте лучше, – перебил я. – Возьмите!» Она взяла у меня ребенка: «Дышит он нормально, но выполнено было все неправильно». Она все еще сердилась, но гнев ее проходил. Марина продолжала курить, бледная и измученная, но несомненно счастливая, глядя на ребенка, которого принесла ей акушерка. Через час или около того я отправился домой через заснеженный лес».
Заботы о сыне на какое-то время отвлекают Марину Цветаеву от прежних проблем. В доме постоянно кто-то толчется, желая помочь. О няни речи нет хотя бы потому, что Цветаева признается: «А вдруг он будет любить няню больше, чем меня». Но чтобы писать, нужен покой, а он случается лишь в ранние утренние часы. В конце мая она пишет Ольге Черновой: «Георгию скоро три месяца. Тих, мил и необыкновенно прожорлив. Пьет сразу по стакану черной смеси, спасшей в Германии во время войны десятки, а может быть сотни тысяч детей: пережаренная мука на масле, разведенная водой и молоком. Я вся в бутылочках, пробках, спиртовках, воронках и пеленках. Гуляем, когда солнце, целый день. Почти не пишу. Когда Вы его увидите, он будет уже «большим».
Но несмотря на предстоящее лето, которое обещает прогулки, солнце и грибы (Марина Ивановна любила собирать грибы), встречи с приезжающими на выходные пражскими знакомыми, Цветаева напряженно ищет решения: «Еще одну зиму во Вшенорах я не переживу». В это время часть ее знакомых эмигрантов уже жила в Париже. В Париж собиралась уехать и Анна Андреева, жившая на вилле «Боженка» и считавшая чешские деревни глухой дырой. Она очень помогала Марине Цветаевой после рождения Георгия и убеждала ее переехать в Париж. Там, по мнению многих знакомых, и Аля могла бы получить образование. А в сентябре, за месяц перед отъездом, решимость уступает место тоске:
«Уеду – полюблю. Знаю. Уже сейчас люблю – из окна поезда. Самое сильное чувство во мне – тоска». И действительно, все последующие годы Марина Ивановна будет посылать в Чехию письма к Тесковой и тосковать об этой стране, родине своего сына...
31 октября 1925 года, временно оставив мужа в Праге, Марина Ивановна, дрожа и волнуясь, пустилась в путь с Муром и Алей. В том же поезде ехала Анна Ильинична Андреева, взявшая на себя всякие пугавшие Цветаеву хлопоты, вплоть до кормления девятимесячного младенца.
Так закончился пражский период жизни Цветаевой. 1 ноября она уже была в Париже, где ей предстояло провести тринадцать лет.
У нас будет еще много интересного. Подписывайтесь на канал Русский следопыт, ставьте лайки