Это был 98-й год. Лето. Жена с сыном уехали в Турцию. Я скучал. Позвонил двум друзьям – Боре и Севе. Давно хотел их познакомить.
Было жарко.
На Петроградской, напротив «Молнии», было замечательное турецкое мясное кафе. Кебабы прямо с огня десяти видов, кус-кус, зеленый салат и водка. Пацаны приехали прямо туда, а мне было жарко и лень, и я свои четыре квартала поехал на машине.
Мы очень хорошо сидели. Боря понравился Севе, а Сева – Боре. Мы сидели часа три, наверное. И водки тоже выпили, думаю, литра три. Дымные кебабы, нарезанные тоненько южные помидоры с белым лучком…
Мы три литра выпили и решили переместиться ко мне домой. Взяли в кафе еще пару литров с собой. Вышли.
Я говорю:
- Поедем на машине.
Боря:
- Конечно, на машине – ты водишь как бог.
Сева:
- А насчет этого? – и хлопает себя пальцем по горлу.
- Как бог, - успокаивает его Боря.
И так мы стоим на жаре возле кафе, препираемся. И вдруг к нам подходит пьяненькая старушка. Ей было, думаю, лет восемьдесят. Но на ней была короткая зеленая юбка, и химия была сделана на ее седой голове. И на той химии приколот ярко-вишневый бант. И губы красной, вишневой с блеском помадой, прямо под цвет банта, накрашены.
Она подошла, оглядела неясным своим взглядом нас и наши две бутылки водки и сказала:
- Сволочи вы, я вас по всей Петроградской ищу. А вы тут бухаете.
Мы заржали.
- Хорош тут, - сказала она, - лучше выпить налейте.
- Куда, - спрашиваем мы с Борей, и бутылки именно у нас в руках, а Сева немного в стороне держится, и, вроде, в диалоге не участвует, сомлел, - Куда тебе налить?
- А что, стакана нет? Из горлышка давай.
- Не, мать, - говорю я, - из горлышка не катит.
- Из горла не пойдет, - подтверждает Боря, - Не гигиенично.
- Согласна. И мне от вас заразы никакой не надо.
Старушка беспомощно водит глазами по сторонам, секунду размышляет и вдруг глаза ее оживляются:
- Да вот, в ладошку.
И протягивает мне собранную в горсточку маленькую сухую ручку.
Я открываю бутылку, лью ей в ладошку. Она несет ее к губам, часть проливает, конечно, но несколько капель доносит. И потом уже остатки слизывает языком.
- Давай еще.
- Ты бы, может, две ладошки сразу подставляла? – спрашивает Боря.
- А давай хоть и две. А то так, с одной – издевательство какое-то над человеком, - и она подставляет две ладошки.
Боря наливает ей, она пьет из большой горсти.
- А еще?
- А не много тебе?
- Не, не лопну. У меня ведь, ребята, сегодня счастье. Или несчастье? У меня соседка по квартире сегодня померла. Давайте помянем?
Мы говорим:
- Слушай, мы уже сегодня никого поминать не хотим. Мы тебе налили немного, ну и ты не наглей.
- Братулечки! – голосит бабка, - Как же не помянуть? Соседку мою, Алену Иванну, - она икает, - и Лизавету, сестру ее.
- Ага, - говорит Боря, - невинно убиенную.
Бабку с подозрением смотрит на него и говорит:
- Откуда знаешь?
Я говорю ей:
- Не важно, - и Боре говорю, - Придется поминать.
Боря кивает. Мы наливаем ей опять в горсть, сами отхлебываем из горла.
- А Лизавету-то, - спрашивает Боря, - кто убил?
- Так понятно кто, - она протягивает ему две ладошки смотрит ему прямо в глаза, - Понятно кто, чего спрашивать?!
- Все, - говорит Боря, - не буду пить. Не могу.
- За Лизавету?
- Не могу.
Я говорю:
- Я тоже не могу, поехали. Иди, бабка, иди.
Беру Борю за рукав, машу рукой Севе и сворачиваю к своей машине.
- Погодите, погодите, - семенит за нами бабка, и вишневый бант на ее кудрявой седой голове качается в разные стороны, - Еще налейте. Не хотите за Лизавету, так хоть за внука моего. Третий год на особой за мокруху. Суки менты подставили! Налейте, сынки.
- Нет, мать, - говорю, - нету сил.
- Совсем нету, - говорит Боря.
- А что у меня мать дворянка была, есть силы? – она подскакивает ко мне, - Что комната моя вонючая на черную лестницу, там раньше кухарка наша жила, есть силы? А что Бальмонт на моей бабушке жениться хотел, это вам что?
- Что ты хочешь? – говорю я, совершенно разомлев.
- Сынки, - сникает она, - Выпить дайте.
- Нет, - говорю я, покачиваясь, - Ты вон на ногах уже не стоишь. Поехали, - машу своим.
Мы садимся в машину.
- Да как же так, - кричит она, - Да есть ли Бог на земле, сынки, чтобы старой женщине выпить дали?!
Она опускается на колени, задирает голову с бантом и начинает размашисто креститься на небо:
- Господи, скажи ты им! Господи! Вот так! – крестится она и приговаривает, - Вот так! Как мама учила! Надо чего, проси у Бога.
Боря не выдерживает, открывает дверь и выставляет ей на асфальт свою початую бутылку.
- А теперь гони!
Я неуверенно трогаю с места, отъезжаю.
Сева, слегка пробуждаясь, говорит:
- Ты бухой, а за рулем. Убьемся. Тем более бабушку вы зря обидели. Поглумились вы над ней. Теперь точно убьемся.
Боря, который недавно только вернулся из Израиля, говорит:
- Да брось ты ныть. Давайте лучше песни петь. Открывает окно и начинает голосить на весь Большой проспект «Хава нагила».
- Что ты поешь, - возмущаюсь я, - Мы же в России, - и ору в свое окно «Стою на полустаночке».
Заруливаю к себе во двор.
- Ну вот, - говорю я Севе, - а ты не верил.
Выходим из машины.
- Ну, где тут «как бог»? – спрашивает Сева. - Кто же так паркуется? Вот сюда левый борт надо, поближе к дереву.
- Не вопрос, - отвечаю я. Открываю дверь, сажусь за руль, выезжаю немного вперед и сдаю задом ровнее. В последний момент слышу страшный скрежет. Я не закрыл свою дверь прежде, чем сдавать снова назад. И ее выворотило деревом, рядом с которым я парковался.
- Как бог, - говорит Сева.
Я стою, пытаюсь собраться с мыслями, дверь и полкузова разворочены. Машу рукой.
- Пошли домой, обмоем, - у меня еще одна початая бутылка в руке.
Поднимаемся к нам на четвертый этаж. Я иду на кухню за рюмками, Сева сидит в кресле, Боря идет в туалет. Через несколько мгновений мы слышим оттуда крик. Прибегаем.
Боря включил свет, открыл дверь в туалет, но лицом не попал в дверной проем, а попал верхней губой о дверной косяк. Губа рассечена, из нее хлещет кровь.
Потом уже, когда кровь остановили и губу заклеили, и сели допивать оставшуюся водку, и я бросил подходить к окну и смотреть на исковерканную машину, Сева сказал:
- Я в Бога не верю. Но гляди-ка, вон оно как сразу же вам обоим прилетело за старушку-то.
А Боря рассматривал в маленьком зеркальце свою заклеенную губу и приговаривал:
- Ну да, ну да… И сестру ее Лизавету…