В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом с утра царило оживление. Дворня сновала по дому с каким-то нехарактерным проворством туда— сюда, стараясь таким образом имитировать бурную деятельность.
Старая барыня наблюдавшая бесполезную суету челяди из глубоких плетеных кресел стоявших на балюстраде снисходительно улыбалась чему-то своему. Была она одета по домашнему: в грубые домотканые нанковые трусы, пошитые в прошлом годе шорником Капитоном Климовым, пьяницей горьким, в серый невыразительный шлафрок и в низкой поярковой меховой шапке с павлиньим пером вокруг тульи.
А что, Гаврило, обратилась она вдруг к главному дворецкому, передвигавшему взад вперед летний столик, чтобы как-то занять себе обе руки, – Далече ли ушел глухой?
Дворецкий Гаврило, статный чернобровый мужик – абиссинец, с иссиня-черным лицом, одетый в синюю поддевку без рукавов, и желтую канаусовую рубаху, заправленную в оранжевые фризовые кюлоты, перестал двигать стол, нахмурился и ответил глухо.
— В деревню ушел! На родину! Туда, где прошло его босоногое детство!
— Вона! – протянула задумчиво старая барыня, отрешенно покусывая огрызок свечи в старинном серебренном шандале, зябко пожав под себя плоские подагрические ноги.
В отдаленном углу людской о чем-то вполголоса заспорил форейтор Антипка с Капитоном Климовым. Дело уже шло к рукоприкладству, когда Гаврило Андреич строго прикрикнул на них и легко , без злобно дал каждому раза по морде. Барыня, в раздумье пребывая, на склоку внимания даже не обратила никакого.
Во дворе неожиданно заржал взбесившийся старый некрасивый манежный конь-драбант, запряженный в ландо.. В людской слегка тряхнуло, задрожали стекла, однако и это не могло вывести барыню из задумчивости необычайной.
— Гаврило! – воскликнула барыня снова, выйдя из задумчивости необычайной для нее в столь ранний час.
Гаврило восстал перед ней, словно конь перед травой. Вытянувшись в струнку, держа равнение на караул. Пятки вместе – носки врозь.
А что, Гаврило, чем глухой занимается в деревне-то?
Траву косит, ваше превосходительство!— отвечал он по военному.
— Вона! – опять в раздумье произнесла барыня и углубилась в себя.
Пьяный конюх ,в подранной порыжелой венгерке, в белом пикеневом жилете, в больших сапогах с чужой ноги, в шапочке-кипе с околышем, неизвестно зачем появившийся в зале, задел кнутом и уронил случайно на пол китайскую вазу старинной работы мастеров эпохи Возрождения. И замер в ожидании брани, побоев и жестокого наказания суровой барыни. Однако барыня даже ухом не повела. Не повела она и носом, когда испугавшийся конюх громко и некрасиво испортил от страха воздух. Лишь только дворовые девки, Танька да Парашка бестактно прыснули в кулачки и ладошки.
— Экскьюзи муа! – сказал смущенно конюх, ногой незаметно задвигая под диван осколки вазы и пятясь словно омар, задом вышел вон.
Барыня еще некоторое время сидела недвижимо в кресле созерцая в окно невидящим взглядом окружающую ее действительность. Глазам ее открывался вид на прекрасный сад, который заканчивался с одной стороны прудом. В голове этого пруда засел прочный густой лозняк, дальше по обеим бокам косогора шли сплошные кусты орешника, бузины, жимолости, терна, проросшие снизу вереском и зорей. Лишь кое-где между кустами выдавались крохотные подлянки с изумрудно-зеленой, шелковистой, тонкой травой, среди которой…
Твою мать! – воскликнула вдруг в каком-то озарении старая барыня, швырнув в угол чашку с горячим шоколадом, принесенную Парашкой. – Ну если он в деревню ушел, то на хрена собачку-то топить! При чем здесь крепостное право? Собачка-то в чем виновата? Это кто-нибудь мне сможет объяснить?