О том, что у нас в Казани живет настоящий живой писатель, я узнал где-то, наверное, лет в десять, еще не предполагая в те годы, что бывают живые писатели. Писатели были для меня тогда просто фамилиями на обложках. Читателем я был запойным.
А еще любил бывать у тетки на тихой серобулыжной улочке Зои Космодемьянской, что, пересекаясь с Федосеевской, терялась у мелководной тогда Казанки.
Зимой там здорово было кататься на санках и лыжах с крутой улицы Нагорной, которая обрывалась от стен тюрьмы на Красина прямо к теткиному парадному. Машины проезжали в тех краях редко, и мы, лихо выкатываясь на проезжую часть, вкатывались аж на противоположную гору и снова летели вниз уже с нее. А летом – роскошное купанье с переплыванием на ту сторону Казанки к совхозным огуречным полям, располагавшимся как раз на том месте, где сейчас торговый центр «Савиново». Возвращались мы с этих потусторонних набегов с полными майками ворованных огурцов.
Но в тот летний день мы направлялись с мужем моей тетки, тоже заядлым книгочеем, в библиотеку обменять прочитанные книжки и проходили мимо потемневшего от времени и непогод деревянного двухэтажного дома с резными перильцами и балясинками высокого крыльца и притворенными в солнечный яркий полдень ставнями. Ни в окнах сонного дома, ни в его дворе, поросшем курчавой травой, не видно было ни души. Но муж тетки, почтительно понизив голос, сообщил: «Здесь живет писатель Паушкин!» Это сегодня писатель по социальному статусу находится где-то на уровне коллекционеров спичечных коробков. А тогда… Тогда то ли потому, что писателей было гораздо меньше, то ли еще почему, но их уважали.
Живой писатель? Это открытие меня потрясло. С тех пор, проходя мимо тихого дома со ставнями, я замедлял шаги, надеясь узреть его хоть краем глаза. Но, увы!..Увидел я Паушкина в первый раз, будучи уже студентом мединститута. Жена его, Зоя Петровна, редактировала нашу многотиражку. Меня, как известного в институтских кругах графомана, привлекли к работе в редколлегии. Иногда, если наши заседания затягивались допоздна, за супругой заходил сам Паушкин. Первый увиденный мной писатель выглядел в точности так, как и должен был выглядеть советский писатель: бодр, молодцеват, несмотря на свои почти уже полвека, легок в движениях и как бы прост в общении, скользя в разговорах легко по поверхности. Седина еще только пробивалась в его слегка волнистой шевелюре и лишь придавала ему импозантности и значительности… Такие типажи в советское время любили высаживать в президиумы. Геннадий Паушкин и восседал постоянно в литературных и прочих президиумах, олицетворяя собой как русскую литературу Татарстана, так и теплое отношение к ней татарских собратьев по перу…
С 1955 года по начало восьмидесятых Паушкин был почти бессменным руководителем так называемой русской секции Союза писателей Татарии, литературным консультантом при нем и членом его Правления. За эти годы Время совершило не один крутой поворот: жесткая командная система сменялась сквознячком свободы, затем опять прикрывали эту форточку, чтобы не продуло. Но литературно-консультативная работа с молодой писательской сменой в русской секции неизменно бодро кипела и давала поразительные творческие результаты. За эти тридцать лет количество русских авторов в татарстанском писательском Союзе не увеличилось ни на единицу, хотя сам Союз численно возрастал год от года чуть не в геометрической прогрессии. И, наверное, не в последнюю очередь, поэтому Геннадий Александрович Паушкин держался в своем литературном «седле» крепко.
Заканчиваются шестидесятые… Но шумные посиделки литобъединения в крохотной комнатке на третьем этаже Дома печати под снисходительным оком руководителя русской секции Паушкина продолжаются. Мы, восторженно-романтический литературный молодняк, теснимся на стульях по стенкам, Паушкин, прислушиваясь вполуха к нашим возвышенным бредням, прихлебывает из бокала чай. А иногда и пиво. В этом отношении нравы в литобъединении были довольно свободными. Можно было молоть языком и употреблять внутрь все что угодно. Но не это, конечно, было для нас главным. Мы бредили славой, мы страстно желали печататься, издаваться и осчастливливать современников безусловно гениальными творениями как в стихах, так и в прозе. Но тут-то и была первая заковыка: Татарское книжное издательство рукописи молодых писателей, не членов Союза, не принимало к рассмотрению без рекомендации секции. И мы бились головой о стену этого первого железобетонного препятствия. Проходили местные семинары молодых авторов, на которых раздавались похвалы и напутствия талантам, изредка выходил какой-нибудь коллективный сборник, называемый его участниками «братской могилой», но дальше ни у кого дело не двигалось. В те годы на гонорар за книжечку в 15-20 авторских листов при хорошем тираже можно было приобрести кооперативную квартиру. Или машину. Кому тут были нужны конкуренты, особенно талантливые и многопишущие. Из русских авторов вскочить на подножку проносящегося мимо нас литературного скорого, издать первые книжки в начале шестидесятых и получить заветный билет члена Союза писателей удалось лишь поэту Николаю Беляеву да Нонне Орешиной. Потом двери «трамвая поэзии» захлопнулись наглухо. Руководителю русской секции в этой ситуации нужно было обладать недюжинным талантом лавирования между Сциллой взбрыкиваний наших литературных притязаний и твердокаменной Харибдой, имеющей в руках власть и тиражи, вожжи и гонорары. Геннадий Александрович Паушкин этим талантом обладал в полной мере. Руководитель русской секции вместе с нами сокрушался о нашем бедственном положении, в приватных беседах в осторожных дозах вольнодумствовал, но с какой-то, как сейчас ясно вспоминается, ироничной полуулыбкой…
Геннадий Паушкин, как миллионы его однолеток, был сурово обучен войной тактике и стратегии выживания. Он вернулся на тот же первый курс филфака, с которого в 40-м году ушел добровольцем. Окончил университет и упорно двигался со ступеньки на ступеньку – рядовой журналист, завотделом газеты «Комсомолец Татарии», собкор «Комсомольской правды», автор книжечки стихов и книжечки прозы, член Союза писателей СССР… И это была его личная, невидимая для постороннего глаза война. Война, на которой убивают, научила его не высовываться «из окопа» без лишней надобности, быть как все, но поближе к начальству. И гнуться вместе с линией партии, в которую он вступил на фронте. И он улыбался и гнулся. Что при этом он думал и чувствовал? В это он никого не посвящал…
Получение места в темпланах издательства, приличные тиражи и гонорары, обретение квартир и званий зависело отнюдь не от амбициозных «девочек и мальчиков», которым переваливало, скажем в скобках, уже на четвертый, а то и на пятый десяток и которые все еще ходили в молодых писателях. Мы этому могли только помешать, поскольку темплан издательства, тем более ориентированный в первую очередь отнюдь не на русскую литературу, был не резиновым. К сожалению, по тогдашней нашей наивности эта простая истина до нас как-то не доходила. Сейчас же просто берет оторопь: как тогда мы могли этого не понимать?
Вот строится у нас знаменитый на всю страну КАМАЗ, на строительстве которого кормятся тучи столичных литхалтурщиков. Казалось бы, нашим молодым из челнинского литобъединения «Орфей», созданного Валерием Суровым, и, в первую очередь, ему самому, автору незаурядных, «цветистых» рассказов и повестей, прямая дорога в издательство… Ан нет, никак не удавалось получить заветную рекомендацию русской секции. Валера, гармонист-самоучка, брал под мышку гармонь, а в другую руку емкость с сорокоградусной, где было не один раз по сто фронтовых грамм, и вдохновенно исполнял Паушкину «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…», «Темную ночь» и «Мы вели машины, объезжая мины…» Скупая мужская слеза скатывалась по щеке руководителя русской секции, он подпевал и обещал завтра же самолично нести врученную ему рукопись в Издательство. Была ли действительно ношена туда рукопись? Покрыто мраком тайны. Но получил ее автор от руководителя русской секции, старательно прячущего глаза, обратно со словами: «Говорят, не на той машинке напечатана….»
Воздержимся от укоризн участнику Великой Отечественной войны, прошедшему страшную мясорубку и оставшемуся в живых. Не мы ему теперь судьи. Он был маневровым паровозиком местного литпроцесса, он ненавязчиво подталкивал нас на нужные рельсы, в нужном направлении. Он по-своему учил нас, стихоплетов, прозе жизни.
…Валерий Суров, перебравшийся в Ленинград, быстро нашел дорогу в издательства, преуспел, издал несколько книг прозы в Питере и в Москве, заведовал отделом прозы «толстого» литературного журнала «Нева» (опубликовал даже там как-то рассказ самого Паушкина), поэт Бердичевский стал в Москве Константином Кедровым, профессором Литературного института и номинантом на Нобелевскую премию… Руслану Галимову, писавшему чудные верлибры и незаурядные рассказы, но – увы! – на русском языке, посчастливилось попасть в Москве под крыло живого классика Юрия Нагибина и даже удостоиться упоминания Владимиром Высоцким в одной из его знаменитых песен. Ему тоже светила всесоюзная известность и слава. Помешала внезапная смерть. Теперь Руслан Галимов – участник антологии мирового верлибра. Посмертно. Ни великолепный Гена Капранов, ни Юра Макаров, ни Иван Данилов, о якобы просмотренных талантах которых сейчас так публично сокрушаются, уехать не сумели… Володя Рощектаев тоже не дожил до тощенькой хотя бы книжицы. Ни за того, ни за другого, ни за третьего руководитель русской секции Геннадий Паушкин так и не замолвил словечка. Правда, он поддержал рекомендацию издательству моей многострадальной первой книжки «Узел связи», хотя лишь тогда, когда это и так было уже решено. Но, оставаясь благодарным ему и за это, и за его рекомендацию в Союз писателей, какой-то осадок в наших отношениях от многолетних мытарств по литературным мукам я все равно чувствовал…
Лишь много позже, в постперестроечные уже времена, я узнал, что не все так однозначно в нарисованном мной образе. Во-первых, оказалось, что фамилия Паушкина отнюдь не Паушкин, а что он урожденный Геннадий Федорович Пуринов. Кем был его отец Федор Пуринов? Это до сих пор покрыто мраком тайны, которую мать так и не открыла даже сыну. Видимо, в те годы, когда в анкетах нужно было обязательно писать какого ты социального происхождения, она опасалась для Геннадия больших неприятностей. Из семейных преданий известно лишь, что отчаянный всадник Федор Пуринов подскакал однажды под окна невесты, которую семья никак не хотела отдавать за него замуж, бешено вращал в воздухе саблей и кричал, чтобы сейчас же выносили для благословения образа и Евангелие, а не то он всех тут порубит в капусту. Образа вынесли. И в феврале 1921 года родился мальчик, нареченный Геннадием. Что случилось впоследствии с его отцом? По сей день достаточно семейных тайн и в родственниках писателя Паушкина со стороны матери: один ее брат, а его дядя, окончив казанскую юнкерскую школу, сражался за красных, а другой, окончив ту же юнкерскую школу, прибился к белому стану. И будто бы во время взятия белыми Казани братья перекрикивались из противоположных окопов, призывая один другого перейти на его сторону. Каждый остался на своей. Убиты были оба. А Геннадий Пуринов, уже повзрослев до нужды заполнения анкет, там, где нужно было указывать отца, ставил прочерк и что-то путано излагал в графе «социальное происхождение». В комсомол его не принимали до тех пор, пока новый муж матери, портной казанского военторга Паушкин, участник октябрьских событий в Петрограде, не усыновил юношу, дав свою фамилию. С тех пор Геннадий Паушкин непременно при всякой нужде, и даже без нужды, указывал в анкетах – «из рабочих». В 1937 году Паушкин был принят в комсомол, а в 1940-м с истфилфака университета ушел добровольцем на финский фронт. До фронта, однако, восторженный были опытные бойцы. Их отправили служить кого куда. Геннадий Паушкин попал на погранзаставу на берегу Буга, по другую сторону которого безо всякого бинокля можно было видеть буржуазную, фашистскую Румынию. Там и обрушилась на него война ранним утром двадцать второго июня 1941-го. Потом был поход с пограничным полком по степям Украины, Кубани, переход через Большой Кавказский хребет, участие в обороне Сухуми и в разгроме немецкой альпийской дивизии «Эдельвейс». Впрочем, с одиссеей по фронтовым дорогам можно ознакомиться из первых рук: она описана Паушкиным достаточно красочно, хотя и достаточно скупо: там, где другие выкраивали из своего боевого прошлого роман за романом, один толще другого, Паушкин ограничился лишь парой коротких повестей да дюжиной рассказов исключительно о войне и предвоенной жизни. Современности или более глубокой какой-то истории он чурался. Хотя был в его жизни один занятный эпизод: на переломе к восьмидесятым, когда в воздухе запахло чем-то для развитого социализма явно жареным, руководитель русской секции Паушкин сам принес на обсуждение секции пьесу. В основе сюжета была документальная история – затопление в восемнадцатом году на Волге баржи с несколькими сотнями казанских монахов. Но эту трагическую историю не сочли правдивой, а главное своевременной. Автор молча собрал листки рукописи в картонную папку с завязками. Доказывать верность своего драматического опуса исторической правде не стал. Высказываться же в своем творчестве по поводу современности он вообще категорически отказывался. Разве что сочинял патетические очерки о нефтяниках или о строителях КАМАЗа под рубрикой «Так закалялась сталь». За это безотказно платили. Мне пришлось быть свидетелем его скитаний и трудов в человеческом муравейнике Набережных Челнов образца 1971 года, разворошенных великой стройкой. Промотавшись целый день по стройплощадкам, стройуправлениям, бытовкам и общагам, он вечером отписывался в комнатке общежития, которую мы делили с ним на двоих. Меня, завороженного масштабами грандиозной стройки, ее наэлектризованным молодой энергией воздухом новизны, атмосферой вольницы, круглосуточным бурным кипением жизни, великой грязью и непреклонной волей её преодоления, удивляла приверженность старшего коллеги по перу к каким-то мелочам, когда тот, засучив рукава теплой кальсонной фуфайки, старательно записывал, что от поселка КамГЭС к поселку ЗЯБ ходит маршрут автобуса №2, что на доске объявлений на проспекте Гидростроителей предлагается «мелкая картофель», с какого часа до какого работает в поселке КамГЭС столовая, а с какого часа она превращается в ресторан, и так далее, и тому подобное… Да это и так нам всё известно! Сегодня, когда все эти «мелочи» безнадежно выветрились у меня из памяти, я ныряю за ними в подаренную мне книгу.
В то время, когда самиздатовская хроника текущих событий сообщала, что «… в Казани сотрудниками КГБ были допрошены писатели Юрий Белостоцкий, Леонид Топчий, Аван Такташ относительно распространения среди казанских литературных кругов Хроники и других самиздатовских материалов», самое большее, на что отваживался Паушкин – присвоить в своей повести парторгу-демагогу, отправляющему на белофинский фронт новобранцев, фамилию Плакатин или подпустить ироническую шпильку в адрес бездарных ура-патриотических опусов какого-либо литобъединенца. Да и то чаще всего в этих случаях он как-то молча и брезгливо морщился. Я что-то не помню орденов и медалей на его всегда безупречном костюме. Может быть, это давало повод некоторым, завидуя его бравой моложавости и пританцовывающей походке, высказывать пренебрежительное предположение, что «воевал он в ансамбле песни и пляски». Нет, воевал Паушкин не в песенном ансамбле, хоть и не выбрасывался, подобно другому казанскому писателю-фронтовику Юрию Белостоцкому, из горящего пикирующего бомбардировщика с парашютом (чудом при этом не расстрелянным «Мессером»), не приземлялся в другой раз с мертвым стрелком-радистом за спиной…. Паушкин был радистом на стационарной «эрбушке», всегда вблизи начальства. Ну, да ведь что? Где тебя подкараулит на войне костлявая, не угадаешь. Из личного состава погранзаставы, на которой Паушкин встретил 22 июня войну, к концу войны в живых осталось двое – командир заставы Герой Советского Союза Кузьма Федорович Ветчинкин и, носивший на заставе кличку «Кренкель», он, радист Геннадий Паушкин. Или Пуринов? Он не был Героем, но в перестроечные времена, когда все демонстративно и лихорадочно жгли свои партбилеты, он не стал этого делать: «Я в партию на фронте вступал!» Как хотите, а это вызывает уважение.
Имени Паушкина нет среди громких имен летописцев тех грозных военных лет – Виктора Астафьева, Анатолия Ананьева, Григория Бакланова, Юрия Бондарева, Василя Быкова… Но он оставил в повести «На дальней заставе» единственное свидетельство очевидца и участника самых-самых первых минут еще и не понятно, что Великой Отечественной. Он с подробной документальностью замедленной киносъемки, с какой нам снятся кошмарные сны, описал, как это было. Этот кошмар ему, наверное, потом так часто снился, что один из своих рассказов он начал фразой: «Опять у них ничего не получилось. Я просыпаюсь и остаюсь в живых…»
Оставил Геннадий Александрович Паушкин после себя, по большому счету, всего один томик небольших повестей и рассказов. Коллеги его сочиняли в это время и романы. Но если возникает разговор о русских литераторах Казани, то первыми вспоминаются не они, а почему-то Геннадий Паушкин. Рассказы и повести его незатейливы, они без надуманных сюжетных выкрутасов, но написаны тем чистым русским языком, какого сейчас уже не встретишь, они честно хранят воздух времени и трогательные незабвенные «мелочи» минувшей жизни, которые канули бы в Лету.
Покинул Паушкин этот лучший из миров на весьма почтенном восемьдесят седьмом году. Свою личную послевоенную баталию он выиграл, дожив до почти мафусаиловых лет без особых неприятностей и материальных проблем. Имел он под конец жизни и просторную по тем временам квартиру, обставленную не хуже, чем у людей. Помнится мне крышка от большой конфетной коробки с изображением бала Наташи Ростовой, стоящая для украшения за стеклом в серванте его дома, что давно был не на тихой улице Зои Космодемьянской. И растянувшаяся во весь ковер в зале, странная в городской многоэтажке сухоногая гончая помнится. Тоже русская. Такая вот русская ностальгия. Но русской литературы в Татарстане сегодня не существует. Впрочем, нет её сегодня ни в Первопрестольной, ни в Северной столицах, ни в Сибири, ни в черноземных, ни в нечерноземных областях, ни на Дальнем востоке, ни в ближнем зарубежье… Нигде нет… Но в этом Геннадий Александрович Паушкин не виноват уже никаким боком. Это, как говорится, совсем другая история.
Читайте журнал "Идель" в удобном формате:
Подписка на печатную версию
Сайт
Вконтакте
Фейсбук