Лишь клочок солнца, сей кусочек маленький родного, такого до боли голубого и до безумия родного неба, чувство вечности и свободы в одиночной камере, ветхая дыра в потолке вьетнамского ада, это было всё, что сохраняло в нем рассудок.
Единственное, что сдерживало его от использования заранее заботливо заготовленной капсулы с ядом, вшитой в воротник когда-то только с иголочки, а теперь ставшей лохмотьями солдатской формы.
Эта стеклянная небесная даль напоминала ему о далеком детстве на родной ферме в Техасе. Вспоминает он и как когда-то давно в этом небе летали не бомбы с напалмом, а маленькие бумажные самолётики, вестники беззаботного детства, радостного смеха, легкости и приятного запаха после дождя.
Он всегда любил небо, каждую секунду. Мама говорила ему, что первая вещь, на которую он посмотрел, открыв глаза, впервые попробовав миг бытия, было небо.
И та насыщенная радужная синева, легкость невесомых птиц, ласковые и тёплые аккорды июльского солнца отразились в его сознании, став его проводником и поводырем на всю жизнь.
С малых лет он жаждал этой сладкой невесомости, безумно завидовал птичьим крыльям. Вопиющая несправедливость!
Птицы могут свободно бороздить просторы голубой атмосферы, пока он навечно привязан неразрушимыми путами гравитации к поверхности и вынужден всю жизнь смотреть на них с этим непоколебимым желанием освободиться, взлететь. Эта жажда полёта стала его сильнейшим стимулом и самым верным другом на долгие годы жизни.
Кто же знал, что через каких-то пару десятков лет эта жажда небесной синевы заведёт его сюда, в хмурую тюрьму Вьетконга, где он будет вынужден считать зачеркнутыми палочками свои последние дни до расстрела местными партизанами.
Каждая отметина на стене - это ещё один день, проведённый в борьбе с самим собой, в борьбе с той самой заветной воротниковой ампулой, в наблюдениях за этим клочком стеклянной синевы.
Шёл третий год его заключения. Часто сбивался он, считая эти зазубрины на стенах, единственное свидетельство для мира того, что он жив, что он ещё борется, он ещё не канул в вечный сладостный сон смерти, не завершил ещё своё вот уже почти три года пленённое бытие, которые отнюдь не сделали таковым чертоги его разума.
Каждый день он писал стихи. Сочинял их в своей голове, попутно заучивая их наизусть. Это была его та самая односторонняя связь с миром, не дававшая его оковам разума сломаться, поддерживающая его цепи сознания.
Только благодаря этим стихам, этой великой форме созидания в камере пыток на допросах он ни разу не раскололся, не дала слабину его воля, не дрогнул язык.
Эх, не так он представлял эту войну, не то ему обещал старина Джонсон и все те плакаты и агитация. Впервые в своей жизни он столкнулся с тем препятствием, которые никак не облетишь.
Да и на чем облетать-то!
Фантом уже лежит разбитый вдребезги вот уже как почти три года, вот уже почти три года он снова привязан к этой земле!
Даже хуже! Он ограничен даже в свободе своего ползания по суше нашего синего геоида, словно назойливая летняя муха, пойманная в банку любопытным мальчишкой.
Выход лишь один - в тьму небытия. Да, он покинет этот мир так же, как и остальные его пленённые соотечественники, закончит, сыграв в ящик, только не в ящик, а в небрежно выкопанную им же самим яму в земле.
Даже зная это он продолжал ежедневно созидание этих прекрасных цветов поля поэзии, которые не суждено было увидеть кому-либо. Да! Пусть они завянут вместе с его огненной розой бытия! Пусть в его голову проникнет свинцовый убийца! Он не сдастся до конца! Да и перед расстрелом будет тот миг триумфа, момент победы, когда он в последний раз расцветёт, глядя на это ясное, такое недостижимо голубое июльское (по его засечкам на стене) небо!
Расстрел назначен на завтра, так ему сказали вчера на ночь. И сейчас сидит он перед тем, как отправиться скоро в бесконечную тьму неосознанности и выращивает последнюю свою розу жизни, свой шедевр предсмертной мудрости, свой стих, который должен словно отчёт, проведённый грубым статистом в душной комнатушке, пропахшей дешевым никотиновым дымом, подвести черту бытия в тропической неволе...
Читать вторую часть