Меня зовут Маша. Я умею бегать. Еще я умею играть. Я уже большая. Мне целых восемь месяцев. У меня есть подруга, ее тоже зовут Маша. Она уже старая, ей восемь лет. Я люблю лежать у нее на коленках, щекотить усами и мурлыкать. Когда она меня гладит, то рассказывает сказки. Она знает много сказок, зато я знаю много мурлышек. А еще у меня есть красивый хвост. У Маши есть Мама, а у меня мамы нет. Мама любит и Машу, и меня. Мама нас кормит. Я люблю кушать. А еще я боюсь грозы. Когда я вырасту большой, то мяукну, чтобы грозы не было никогда. Вот как я люблю играть. Девочка-Маша привязывает бумажку к веревочке и бегает с ней под двору. А я бегаю за бумажкой. Это весело, особенно когда дует ветер. А ночью я охочусь на мышей. Это тоже весело. Я всегда приношу мышей Маме и Маше. Мама, почему-то ругается, а Маша меня гладит.
А недавно в доме появился Дядя. Он невкусно пахнет. Каждый день он берет длинную железную палку, разбирает ее на части, достает тряпки и вонючую бутылку. Потом чистит ее так тщательно, что даже я так не умываюсь. И сапоги у него тоже плохо пахнут.
Зато у него есть всякие вкусные штуки. Круглое и длинное мясо, сало, даже сыр. А еще такие металлические банки, в которых очень вкусное и густое сладкое молоко. Дядя всегда делится своими вкусностями с Мамой и Машей. Поест и остатки отдает. Маша делится со мной, но так, чтобы Дядя не видел.
Сегодня я не выдержала. Дядя ушел рано утром, вернулся поздно вечером: уставший и мокрый, пахнущий глиной. Опять достал мясную палку, вкусно пахнущую дымом. Он достал большой нож и нарезал ее тонкими кружочками. Потом отвернулся и полез в маленький чемоданчик с лямками. Я улучшила момент, мягко вспрыгнула на стул, потянулась к вкусным кружочкам, подцепила один когтем и потащила к себе.
Я успела только надкусить, как Дядя обернулся. Он схватил меня за загривок. Ругаться не стал, нет. Он позвал Машу и велел ей держать меня. Потом взял нож и одним движением перерезал мне горло. Я успела зашипеть, а потом захрипела, забулькала. Моя кровь стекала на руки и платье Маши. Она беззвучно заплакала. Потом я умерла.
Фридрих Фишер аккуратно вытер тесак о ветхую скатерку. Положил его на стол, взял грязными пальцами кружок колбасы, положил его в рот, начал тщательно жевать. Затем повернулся к девочке всем телом, одервеневшим после недельного рытья окопов на запасных позициях.
- Тефочка, - ломано сказал он. - Тефочка, воровать шлехт, плехо. Это есть грех, смертний грех. Понимайть?
Маша, напуганная до ужаса, неотрывно смотрела на немца.
- Это есть урок. Исполняйт закон. И все будет карашо, гут. Ферштейн?
Она молчала, боясь шевельнуться.
- Ай, руссише варвар, - вздохнул Фридрих. - Учить, учить, учить и воспитывать славянише раса.
Он засунул лопатообразную руку, покрытую рыжими волосами в ранец, достал оттуда шоколадку. Протянул Маше. А та не могла отпустить остывающее тело подружки. Кровь капала на ее босые ноги. Фридрих со вздохом положил шоколадку на стол:
- Глюпосць. Идти, медхен, - махнул он рыжеволосой лапой. - Унд убрать за собой.
Через четыре дня Фридрих Фишер, сорока восьми лет, солдат «Организации «Тодт» пропал без вести, когда советский снаряд прилетел на эти самые запасные позиции линии «Пантера». И прямо в строящийся блиндаж.