Летом 1881 г., по возвращении из Парижа, М. Д. Скобелев (1843-1882) испытывает некоторые колебания по поводу своей карьеры: возвращаться ли ему к командованию корпусом или ехать обратно за границу, испросив при этом продолжение отпуска до 11 месяцев, что автоматически означало бы отстранение от должности. Он пишет своему дяде графу Александру Владимировичу Адлербергу (1881-1888) письмо довольно интересного содержания: «Жилось за границей неохотно, а возвратился против воли. Эта двойственность чувств и стремлений присуща, думаю, не мне одному и, полагаю, есть результат наших общественных недугов, еще более прежнего, ныне затемняющих все. Впрочем, очень может быть, что, не надевая вновь известных зимницких зеленых очков, я, тем не менее, невольно смотрю через их тусклые стекла. ... Тем не менее я верую, что не отделяюсь ни мозгом, ни сердцем от всего мыслящего на Руси. Крайне разнородны виды нигилизма – только цель единая. Тем хуже для тех, которые того не сознают...»
В это время М. Д. Скобелев ищет исторические аналогии и пытается опереться на них. «За последнее время,– пишет он графу А. В. Адлербергу,– я увлекся изучением, частью по документам, истории реакции в двадцатых годах нашего столетия. Как страшно обидно, что человечество часто вращается лишь в белкином колесе. Что только не изобретал Меттерних, чтобы бесповоротно продвинуть Германию и Италию за грань неизгладимых впечатлений, порожденных французской революциею. Тридцать лет подобного управления привели: в Италии к полному торжеству тайных (здесь и далее выделено М. Д. Скобелевым – Д. П.) революционных обществ, в Германии – к мятежу 1848 года, к финансовому банкротству и, что всего важнее, к умалению в обществе нравственных и умственных начал, создав бессильное, полусонное поколение.» Михаил Дмитриевич опасается появления такого же «полусонного поколения» после Берлинского конгресса 1878 г., который лишил Россию и славянские народы Балканского полуострова многих результатов русско-турецкой войны 1877-1878 гг., добытых в жестоких боях безмерно дорогой ценой.
В 1881 г. на заседаниях комиссии по реформе окружных управлений Белый генерал противодействовал попыткам провести контрреформы и выступал за неприкосновенность тогдашней военной судебной системы, так как считал ее основой для нравственной цельности армии. К этому времени относится составленная им записка следующего содержания: «Реформы в Бозе почившего императора Александра II в нашей армии сделали солдата гражданином. Всякий шаг по пути возвращения к старому будет поставлен против принципа всякого уважения к личности. Этот-то принцип составляет главную силу нашей современной армии, ибо он защищает солдатскую массу от произвола. ... Я считаю эту перемену большим благом для отечества и гарантиею успеха в будущих боевых столкновениях. Реформы минувшего царствования в нравственном отношении могут быть названы слишком бесповоротными. Поэтому-то так страшно слышать заявления о необходимости возвратиться к старому, былому, как учит нас отечественная история, далеко не привлекательному. Учреждения, как бы их ни видоизменять, не могут отрешиться от своих исторических корней, и я твердо верю, что всякое колебание в армии коренных нравственных оснований великих реформ имп. Александра II, олицетворяемых окружною системою, и может найти сочувствие лишь в тех слоях армии, которым тяжело отвыкать от прежних помещичьих привычек.»
Отношения М. Д. Скобелева с официальным Петербургом в это время продолжают осложняться. Большую роль при этом сыграла парижская речь Михаила Дмитриевича, после опубликования которой газетами он был срочно, до окончания отпуска, вызван в столицу, причем Белому генералу пришлось ехать через Вену и Варшаву, чтобы избежать даже самого краткого – проездом,– пребывания во враждебно настроенном Берлине. Белый генрал так говорит о тогдашнем своем положении в письме к одному из лидеров славянофилов Ивану Сергеевичу Аксакову (1823-1886) из Варшавы 18 февраля 1882 г.: «Меня вызвали по Высочайшему повелению в Петербург, о чем, конечно, поспешили опубликовать по всей Европе, предварительно сообщив, как ныне оказывается, маститому и единственному надежному защитнику нашего родного русского царского дома – кн. Бисмарку... ... Я Петербург знаю – в 1877 г., по окончании ферганской войны, потратив на нее не более 500.000, захватив более ста орудий, с отрядом, никогда не превышавшим 3 тыс. человек, я был принят хуже последнего негодяя; теперь ожидаю гораздо худшего, ибо ныне "немец изволит быть недоволен". ... Спокойно вглядываясь в положение дел, я предвижу отставку. Прусаки давно этого добиваются, как я знаю, с того дня, когда перед Геоктепинским походом я отказался наотрез допустить к войскам племянника графа Мольтке; причем прямо высказал мнение, что позорно на русской крови и деньги учить будущего неприятельского офицера. Моя патриотическая совесть мне и теперь подсказывает, что я был прав, но в Берлине к этому не привыкли да и не любят.»
Официальный Петербург развернул кампанию травли Михаила Дмитриевича: офицерам конногренадерского и Кегсгольмского полков было запрещено принять от Скобелева обед «в ответ на два обеда, которыми был удостоен», а самому М. Д. Скобелеву – «послать свой портрет для помещения в дежурной комнате Австрийского полка, как того просили офицеры».
Выходит высочайший запрет произносить тосты и речи на банкетах. После этого Михаил Дмитриевич собирался подать в отставку, но его отговорил начальник Главного штаба и председатель Военно-ученого комитета при военном министре генерал Николай Николаевич Обручев (1830-1904): этот шаг получил бы самую широкую огласку в стране и за рубежом и могло привести к скандалу на правительственном уровне.
Все эти действия рассматривались друзьями Скобелева как «иллюстрация силы немецкой партии», а наиболее близкие к нему люди в то время серьезно опасались за Михаила Дмитриевича, как бы «какой-нибудь проклятый немец его не подстрелил».
По возвращении из своей последней поездки за границу Белый генерал попал в водоворот внутриполитических событий и не остался в стороне. В последние месяцы жизни М. Д. Скобелева более всего занимала проблема консолидации прогрессивных сил внутри страны, о чем он не раз говорил с близкими ему людьми, например, с журналистом Василием Ивановичем Немировичем-Данченко (1844-1936) и со своим начальником штаба – генералом Михаилом Лаврентьевичем Духониным (1837-1895), героем русско-турецкой войны 1877-1878 гг.
М. Д. Скобелев не переставал удивляться взаимной нетерпимости различных литературных и публицистических направлений в России того времени. Ему казалось, что возможно, а значит – необходимо: всем сплотиться, составить общую программу действий, направить общие усилия к достижению единой цели. При этом, Михаил Дмитриевич очень высоко оценивал роль печати в жизни общества и так определял ее задачу: «Показать истинных героев и работников, разоблачить подлость и фарисейство...» Белый генерал высказывался за полную свободу печати: «Я не знаю, почему ее так боятся. За последнее время она положительно была другом правительства. Все крупные хищения, все злоупотребления были указаны ею именно. Я понимаю, что то или другое правительственное лицо имеет повод бояться печати, ненавидеть ее. Это так, но почему все правительство относится к ней с такой подозрительностью, почему только и думают о том, как бы ее ограничить? Если хотите, при известном положении общества печать – это спасительный клапан. Излишек недовольства, желчи - уходит из нее... ... Для власти, если хотите, свободная печать – ключ. Через нее она знает все, имеет понятие обо всех партиях, наперечет видит своих врагов и друзей.» «В наше время,- писал он,- не воскресить дипломатических влиятельных канцелярий, считавших династические соображения и тайну наиболее пригодными способами действия... Только политик ... признает, наконец, всю неотразимую силу печатного слова и, любя и уважая его законное общественное мнение, увлечет его за собой во имя великой, в конце концов, всем одинаково дорогой государственной цели.»
Причем, необходимо отметить, Михаил Дмитриевич был тогда настроен пессимистически: «Скверно... Неспособный, беспорядочный мы народ... До всего мы доходим ценою ошибок, разочарований, а как пройдет несколько лет, старые уроки забыты. Для нас история не дает примеров и указаний... Мы ни к чему не хотим научаться и все забываем...» «Впрочем,– прибавлял Белый генерал,– русские, в большинстве, так созданы, что когда вопрос коснется государственной чести, что даже сытые классы охотнее в тяжкую годину пойдут на жертвы, чем поступятся честью. Они будут ворчать на расстройство дел и все-таки принесут свой грош!»
Большие надежды на активизацию общественного движения в России Михаил Дмитриевич на протяжении долгого времени связывал с недовольством итогами Берлинского конгресса. «Уже под Константинополем,– пишет Скобелев,– слишком для многих из нас было очевидно, что Россия должна обязательно заболеть тяжелым недугом нравственного свойства, разлагающим, заразительным. Опасение высказывалось тогда открыто, патриотическое чувство, увы, не обмануло нас. Да, еще далеко не миновала опасность, чтобы произвольно недоделанное под Царьградом не разрушилось бы завтра громом на Висле и Бобре. В одно, однако, верую и исповедаю, что наша "крамола" есть, в весьма значительной степени, результат того почти безвыходного разочарования, которое навязано было России мирным договором, не заслуженным ни ею, ни ее знаменами...»
Белый генрал резко отзывался о положении в стране. О нем же говорили как о роковом человеке для России – умном, хитром и отважном до безумия, как о «пессимисте до последней степени», способном выступить в роли Бонапарта, как об «опасном сумасшедшем», «который может наделать много бед, если обстоятельства будут ему благоприятны».