Я с детства любила рукоделие. Но эта любовь не была взаимной. Впрочем, меня это совершенно не смущало. Когда случался очередной приступ любви, я исправно брала в руки нитки, ткань и с надеждой сотворить очередной шедевр принималась за работу. Или же с упорством маньяка переделывала уже существующие вещи.
Так в свой час пострадало мамино свадебное платье из парчи. Многие годы оно спокойно лежало в шкафу как память. До тех пор, пока мне не пришло в голову сшить из него себе нарядный жилет. С бантом. Нужно отметить, что между мыслью и осуществлением задуманного зазор у меня достаточно небольшой. Платье было извлечено из шуршащего пакета и безжалостно иссечено.
Когда мама вернулась с работы, я уже стояла перед зеркалом в колготках и ЭТОМ... Позади ЭТО украшал задуманный мною огромный, блестящий и необыкновенно красивый бант!
Я любовно оглаживала чуть шероховатую,
белую с золотом парчу, не обращая внимания,
что с необработанных швов осыпаются нитки.
К маминому приходу их осыпалось уже на приличную кучку... «Жилет», назовем ЭТО так, застегивался на две большие красивые пуговицы, которые были совершенно лишними на мамином осеннем пальто. Потому что они были созданы именно для этого роскошного, с переливами Жилета.
Увидев меня в своем бывшем свадебном платье (хотя его уже не стоит так называть), мама сначала оторопела. А после того как я выслушала, всё что она думает обо мне, моем Жилете, своём платье, то конечно же, сумела ей объяснить, что платье все равно уже никто бы не носил, а бант очень красивый! И что я буду теперь тоже красивая! Красивее всех-всех в нашем дворе, когда пойду в этом гулять. Мама плакать перестала и начала очень громко смеяться, потом махнула рукой и пошла готовить ужин.
Прошло время, я уже училась в старших классах, приступы любви к рукоделию стали случаться крайне редко. Но тут судьба решила снова дать мне шанс попробовать свои силы.
Раньше в школе были уроки труда для старшеклассников, которые назывались УПК — учебно-производственный комбинат. На этих уроках необходимо было овладеть тайной какого-либо мастерства. В нашей школе девочки овладевали секретами пошива мужских семейных трусов и пилоток на головы пионеров. Трусы были ситцевые, яркие, пилотки — модные, из джинсы, с красной полосочкой сбоку. Швейная, тогда еще существовавшая, фабрика «Томь» поставила нам в один из кабинетов профессиональные швейные машины, чтобы всё было по-настоящему.
И вот, я в косынке на голове, сижу за швейной машиной с электрическим мотором! Передо мной стоит совершенно не творческая задача — прострочить несколько швов, вставить в один из них резинку и погладить уже готовое прекрасное изделие. Беру предварительно раскроенные мною веселые ситцевые заготовки, прострачиваю. И понимаю, что что-то не то.
Мой аналитический мозг сразу же мне подсказывает,
что трусы прошиты неровно, потому что две детали
между собой никак не сочетаются,
хоть как их поверни.
После недолгих размышлений решение приходит само-собой — нужно подровнять. Иду, обрезаю уже простроченные швы, легким движением ножниц придаю изделию нужную ровную форму. Возвращаюсь к машинке, прострачиваю. Поднимаю — неровно. Машу рукой на эту случайность и прострачиваю еще одну деталь. Поднимаю — неровно...
Так, незаметно, прошли два урока по 45 минут каждый. Нужно было показать Ирине Михайловне, нашей учительнице, что же у нас получилось. Одноклассницы мои сдали, кто одни трусы, ровные, кто трое, кто пять. Когда дошла очередь до меня, Ирина Михайловна спросила: «А что ты делала столько времени, Лена?». Перед ней лежало несколько не совсем обычных деталей будущих трусов для мужчин...
«Подравнивала» — бойко ответила я.
«Ну, ничего, — сказала Ирина Михайловна, — потом получится!».
Ирина Михайловна была молодая, симпатичная и веселая. Конечно, она хотела, чтобы потом у меня получилось. Но каждую неделю девочки сдавали все большее количество трусов, соответственно способностям каждой, а я не оставляла попыток сделать свои выкройки ровными. В журнал мне ставили какие—то оценки, видимо за упорство. А я, закусив язык, занималась все тем же...
На моем столе росла стопка
«необычно ровных трусов для мужчин».
Как-то Ирина Михайловна сказала: «Лена, иди сюда, я тебе что-то покажу». Я нехотя оставила свое занятие, подошла. Ирина Михайловна достала из ящика стола странно знакомую мне тряпицу. «Как ты думаешь, Лена, сможет ли мужчина надеть это на себя?». И развернула передо мной Вещь во всем ее великолепии.
Какое это было потрясение — увидеть своё изделие со стороны. Ничего, что трусы были похожи на ромб, скрещенный с квадратом и трапецией сразу, ничего, что кое-где, шов уезжал далеко за переделы застрачиваемого, все ничего...Но они были даже не детские, трудно точно сказать кому они подошли бы, может быть большой кукле или младенцу.
«Лена, — сдавливая смех, «строго» говорила Ирина Михайловна, — давай, ты уже не будешь ничего ровнять и шить, столько времени прошло...».
«Но я могу попробовать пилотку!» — стала строптивиться я.
«Не надо!!!» — громко, на выдохе, сказала Ирина Михайловна. — Не надо пробовать пилотку!!!».
«Ну что же мне тогда пошить?» — задумалась я.
«Ничего, Лена! Ты не будешь шить ничего! Ты теперь будешь гладить!».
«Всё время?!!!» — я была огорчена. — Это скучно!».
Ответом мне был долгий и уверенный взгляд нашей учительницы. С тех пор я гладила то, что шили девочки, смотрела в окно, прыскала на трусы и пилотки из брызгалки водой, посматривала с высоты своего положения на одноклассниц, склонившихся над швейными машинками, и думала: «Но ведь я тоже могу шить, ну, может быть, у меня не получается ровнять, но шить-то я умею!».
Следующий приступ любви к рукоделию случился со мной только в сорок лет. Без последствий для чужого гардероба и учебно-производственного процесса. В этот раз был слеплен кофейный бегемот, который получился гораздо симпатичнее парчового жилета и мужских трусов. Видимо, леплю я всё-таки лучше, чем шью.