По-моему, тогда была весна или бабье лето. Это два самых красивых времени в Тагиле. Я отчетливо помню шуршание золотых тонких пластинок листьев с голубыми прослойками небесной слюды и запах сирени и яблоневого цвета. Шум переплетений света и тени, взрывы фонтанов и свою улыбку.
Я не очень люблю свою улыбку. Говорят, это комплексы. Улыбка делает меня беззащитной. Раздвинутые губы… Какое мужество нужно - идти по нашим расхлябанным дорогам среди бледных потускневших лиц с отважно раздвинутыми губами, легко и трепетно растянутым ртом.
Я улыбалась. Да я просто появилась, изменилась… Фокусник? Нет, не фокусник…
Я шла по городу в цветном платье. Волосы в кудри. Рот в улыбке. Глаза в твоих. Ты горд. Туфельки не тонут в снегу. И бесконечная нудная тагильская поземка – мимо, не в силах пробиться сквозь янтарное пылание сердца.
Люди оборачивались на запах сирени и моря. Маски осыпались известковой шелухой о твой влюбленный взгляд.
ХГФ до последнего, до каждого замер, расступившись. Отброшенный к стенам взрывной волной легкого соприкосновения наших пальцев, наших взглядов.
Впрочем, мы не видели этого. Это потом для меня, или для нас (Бог весть) будут важны маринованные кусочки эха наших унисонных шагов.
Люди хорошие. Я где-то читала, что сопереживать могут и люди, а сорадоваться только ангелы. Не совсем верно.
Сначала при этом взрыве сверхновой был восторг, нежно опаливший каждое сердце. Если из космоса смотреть на землю глазами ангела, то можно увидеть яркие вспышки в черном мареве. Вспышки невиданной радости. Это любовь. Самый светлый и теплый свет, самое ослепительное и всепожирающее пламя, самое краткое и самое вечное. Вспышка электрического разряда…
Мы моем посуду. В ванной с выключенным светом. Клянусь, в бесконечности черного потолка я вижу звезды. Клянешься, что ни стен, ни пола: и раковина, и унитаз, и недомытая посуда белеют в беспредельности бархатного космоса. Туда утекает под моими поцелуями твоя прохладная шея. Оттуда перетекают на мою, горячую красным свитром талию твои руки. В заворачивающихся за пределы понимания арабесках поцелуев внутренним зрением замечаем: кометы хватают себя за хвосты, гибнут и рождаются миры.
Подождите, подождите, сейчас выложу все на прилавок: сердце, печень, селезенку. А, впрочем, их, должно быть, и нет во мне – только горячие цветные волны, от которых тает зима.
Елки-палки, я люблю зиму: она дала мне жизнь. Она дала мне любовь. Она, черт возьми, никогда не предавала меня. Просто лето раньше давало мне больше свободы без всех этих неповоротливых штанов, шубо-валенок. Как был в майке и шортах – так и выскочил. И побежал улицами. Сейчас-то я знаю: зима – тоже лето, только иногда холодно.
…Ты идешь по коридору, раскинув руки (Оп ля! Ну и ручищи – ты касаешься пальцами одновременно обеих стен). Я в восхищении. За красной широкой резинкой, подбирающей длинную челку, белые макаронины бумажных полосок. Тебе жаль взять и просто оклеить ими работы на просмотр. Мы с Поповской втираем в твое лицо, шею, грудь в разрезе майки, блестящую бордовую помаду. Индеец.
Я все в той же рекреации пишу твой портрет акварелкой. Весьма оригинальный портрет любимого. Повесить в рамочку на стену. Да, это и есть Так Любимый Мной… Красная рожа на изумрудном фоне.
У противоположной стены Женька Хабрович. Поволочно наблюдает за нами сквозь туман сигаретного дыма. Мнет бумажный цилиндрик в красивых пальцах. Встает на руки, на «березку», проходится колесом. Играет с детства, с занятий в гимнастической секции, сформированным телом. Ну, эР, конечно, тоже. Ему труднее: попробуй справься с почти двухметровым сооружением родителей. Но пыхтит, старается. Оба пыхтят, стараются...
Подождите, дайте обернуться. Все неправда. Ты никогда не любил меня. Ты ведь так и не сказал этого. «Мне хорошо с тобой» – и все. Возможно, и это уже много. Возможно… Ты ведь даже не расстался с ней. Пытался. Приехав домой, где тебя, кстати, потеряли, она в частности, ты сказал: «Соня, я изменил тебе. Не физически. Но я все время думаю о другой девушке». Она просила не решать сразу, подумать, подождать…
Да, давайте я буду сейчас головой о стену биться. Унося краски из рекреации, я сама оставалась на этой, очевидно, нейтральной территории, скромненько присев на подоконник.
Наверное, первый в истории аналог, когда после поцелуев, не юноша, а девица ходит вся в помаде. Аннушка только головой качает: я дня три ходила по общаге в сереньком платьице, весь ворот которого был в блестящей бордовой субстанции.
Я ухожу в комнату, когда начинает брезжить рассвет. Где-то тут же по жилам коридоров целуются Светка и Димон Глухов. Встречаясь часа в три ночи, мы церемонно раскланиваемся.
Все. Достаточно.