Я возвращался из командировки и был в том городе проездом. До автобуса оставалось еще больше часа и, перебежав наискосок дорогу, я зашел пообедать. Во влажном, замкнутом воздухе привокзальной забегаловки витал запах того, зачем сюда и приходят посетители, стоя рядком у стойки и внимательно наблюдая, как уверенная женская рука наполняет мерный стаканчик. Недолго постояв в очереди, я взял с прилавка разогретый в микроволновке, по-домашнему ароматный пакет, налитый до верха чай, и примостился у свободного столика. Только теперь, откусив краешек беляша, я оглядел стоящих возле людей. Среди всех прочих я, наверное, один зашел сюда просто перекусить, и потому они, мужчины августовского возраста, походившие на сборище печальных ворон во дворе, любопытно привлекали мои глаза. Одетые в простое и поношенное, все они были чем-то схожи: кто-то с безмолвной грустью глядел в маленькое озерцо со стеклянными бережками, кто-то напористо убеждал в своем наболевшем случайного собеседника, а кто-то просто,- как тот обвислый бородач в бейсболке, одетой поверх охапки взлохмаченных волос,- стоя в сторонке, что-то бормотал себе под нос, видимо желая с беспомощной, замутненной яростью оправдать себя самого перед собой же… На мгновенье я невольно представил его в своей сероватой, заваленной пережитками квартире, где он живет в разлад со своей хронически недовольной женой, его дети давно съехали, и такому человеку, трудно живущему без денег, куда труднее жить без общения, без близкой души, и потому он вместе с другими тянется сюда, в будто свой маленький мир в котором все равны и родственны. Мне было забавным воображать, что еще пару-тройку десятков лет назад эти невозвратно угасшие мужики были заряженными неколебимой верой в себя юнцами, перед которыми жизнь распахивалась нескончаемым и до дрожи неведомым океаном; они бегали по берегу и, закидывая руку к бровям, пьянели от его необъятности, а бурлящие желания, пусть и в большинстве своем сплетенные с несбыточностью, наполняли их еще ни чем не обремененные головы так же светло, как обеденное солнце наполняет гостиную комнату. Теперь они здесь,- переплывшие, будто на скоростном катере тот океан, обманчиво оказавшийся обыкновеннейшим морем, но до сих пор хранящие следы той опрометчиво отзвеневшей юности, оставшейся лежать синими, выцветшими пятнами незамысловатых наколок на повидавших жизнь руках…
Печально видеть свою ощутимо проходящую жизнь вплоть до самого ее устья, живя насущными мечтами, из которых время выветрило все лишнее и напрасное. Эти ветхие парни, уже пережив схожую для всех вереницу житейских разочарований и, наверное, так же давно смирившись с ними, находили себе одно из немногих утешение, получив зарплату, понемногу оставлять ее здесь.
-Доброго дня! – глуховато и вкрадчиво прохрипел голос за моим плечом. – Не одолжит ли ваша добрая душа немного денежек? Совсем немного.
Оглянувшись, я увидел пару светлых глаз контрастно белевших на темном, как простоявший до осени стог сена, огрубевшем лице. У меня, должно быть, лицо дающего, подумалось мне, иначе не объяснишь, что на улицах ко мне уже не раз обращались с похожими просьбами. Будь то подвыпившая женщина у гастронома, или с потрепанным лицом паренек, располагающе назвавший меня братом, или,- как недавно, нынче весной, - молоденькая девушка с жалобным видом, остановившая меня посреди уличного потока со словами своей нужды, показавшейся мне сомнительной. Кто-то к таким просителям относятся брезгливо и даже осуждающе, не желая подкармливать чужую лень и распутность. Я же в подобных случаях всегда совал руку в карман с мелочью, зачастую, конечно, чтобы просто отвязаться, а, отчасти, еще и польстить самому себе мыслью о своей трогательной, хотя и несколько обманчивой отзывчивости.
Так я поступил и теперь, высыпав в жилистую, порядком не мытую руку скромную горсточку железных монеток. Выразительно кивнув в благодарность, приободренный подачкой мужичок в старинном пыльном пиджаке, нескладно покрывающем худые, сутуловатые плечи, живо направился к выходу; провожаемый моим взглядом, он звучно шаркал по кафельному полу вконец изношенными сандалиями.
- Не умеете отказывать людям? Как же вы жить собираетесь? – за мой столик перешел невысокий, плотный мужчина в светлой хлопковой рубашке в малиновый горошек. – Ловко скинуть человека с хвоста – это ж наука целая, и вам по жизни пригодилось бы ее освоить!
Оперевшись на стол, он ехидно уткнулся в меня прищуренными, чуть косящими из подлобья глазками, и ожидающе замер, обхватив поставленное перед собой пиво обеими, немного припухлыми руками, волосато оголенными из-под коротких рукавов.
Поглядев на него, безо всякой охоты, не желая завязывать разговор, я все же спросил, зачем же мне скидывать, если могу помочь.
- Коли помогать, так хорошей бумажкой, чтобы помощь и правду была таковой, - с тоном беззлобного упрека ответил он. – Если ж жалко – так лучше вовсе отвернуться. А здесь и у вас не убыло, и у него не прибыло. Мелочно это…
- Ну, знаете ли… мое дело. Дело каждого, вообще. Там на булку хлеба хватит, если она ему нужна. Вы и этим не помогли, - кивнул я в сторону зала, как бы вместе с ним осуждая и остальных.
- Просто я не умею давать от худого сердца. Не получается у меня…- сказал он, поморщившись и опустив в стакан лукавую улыбку своих глаз с оплывшими, словно вылепленными из мягкой глины, веками.
Вообще не только в словоохотливом взгляде этого мужчины, но и во всех складках и ямочках его, изваянного увяданьем лица виднелась, по-видимому, свойственная его натуре безобидная, непринужденная издевка.
- Так дайте от чистого! Нуждающихся, слава Богу, хватает, - воскликнул я, думая, что подытожил беседу.
- А вы считаете, что сунули ему от чистого сердца? – усмехнулся он с тенью показного презрения. – Так не бывает! Нет, молодой человек, я хорошо знаю людей и вас вижу насквозь.
- Какое вам вообще дело? Откуда вам меня знать? Я помог человеку, пусть и немного – разве плохо?- нетерпимо возмутился я мужчине и его полноватое, поблескивающее от пота лицо тактично смягчилось.
- Поймите, поймите, молодой человек, я не хочу вас осудить или охаять. Я лишь хочу сказать вам, что такова наша сущность …что каким бы хорошим не был человек, от какой глубины души он бы не исходил… помогая другому, он всегда на что-то рассчитывает, всегда таит в себе цель, в его поступке всегда есть корысть.
- Жалко мне вас…что вы такой! - посмеялся я, невольно втягиваясь в беседу. – Но это ведь не правда. Сами понимаете… Нет, такое конечно бывает, все знают, но не всегда. Просто, наверно... - сделал я выдержку, - смею предположить, что та самая корысть, которую вы мне так настойчиво хотите втолковать, живет в вас самом, как у себя дома, потому вы и видите ее за другими. И за мной тоже. Все просто!
- Рассуждаете вы верно! Э-э, логично, по крайней мере… Обычно так и бывает! – легковесно взмахнул он рукой. – Человек и правду видит мир глазами своих пороков. Будь помоложе, я бы тоже удовлетворился таким пониманием, но мудрец, как говорится, всегда должен смотреть глубже. И потому дело здесь вовсе не в моих худых мыслях.
- Не могу с вами согласиться!- добавил он, на секунду задумавшись.
- Еще бы вы согласились! – иронично пробормотал я жующим ртом.
- Вы вот сами посудите, - поджав ко груди руки, он подвинулся ко мне поближе. – Благородное, казалось бы, самое дело пожертвовать, допустим, старушке, которая сидит где-нибудь на ступеньках у супермаркета. Ее и охранники отгоняют, дескать, нельзя здесь сидеть. Жалко такую… Но ведь подавая такой, мы где-то в глубине души думаем, что вот я сейчас денежку ей дам, а Бог на небе это увидит и отблагодарит меня за мою доброту, пошлет мне удачу. Или окружающие люди посмотрят на меня и про себя подумают: глядите, какой человек хороший! Вот вы сами загляните в себя – есть такое?
Я равнодушно усмехнулся, но во мне встрепенулось неприятное ощущение, как у человека, которого разгадали.
- Или…допустим, - продолжал он, - нам хочется потешить себя высокой моралью, чтобы таким маленьким делом, бесспорно подкрепляющим себялюбие, оживить самодовольное уважение к самому себе. Ведь себя, согласитесь, такого доброго и щедрого любить приятнее. Э-э… я вам не мешаю? – утончив голос, спросил он неожиданно вежливо, завидев во мне, бывшее притворным равнодушие.- А то скажите, пристал тут…
- Нет, нет, - живо ответил я, имея прирожденное любопытство к мыслям чужих людей, пусть даже и таких самобытных рюмочных философов, – все нормально. Хотя я и вовсе не согласен с вами, но послушать все равно интересно, - кивнул я, улыбнувшись.
- Благодарен… Знаете что,- продолжил он,- на худой конец, чего там греха таить, ведь доброта людская часто бывает проявлением все же слабости, и хотим мы помочь униженному лишь оттого, что видим себя в нем и боимся, что когда-то и мы, упаси Бог, волей судьбы станем такими же жалкими и никто нам не поможет, - снова покачал он поднятым пальцем, будто открывая мне истину. – И когда вы выручаете своего ближнего, вы же все равно надеетесь на ответность, что и вам когда-то кто-нибудь из людей также поможет, также вас выручит. Не так ли? А возьмите святое материнство, маму, пестующую и с трепетом оберегающую своего ребенка. Ведь это же беззаветность в чистом виде! Но если заглянуть в подсознание этой самой мамаше, куда она и сама-то заглянуть вряд ли сможет, то там вы увидите обычную расчетливую надежду, что когда дите вырастет, то непременно отплатит ей тем же - вернет всю заботу и любовь на него потраченную.
- Пусть и так! В чем же здесь грех? Вполне похвальный стимул быть доброй мамой! – подыграл я ему, тая в себе брезгливость к его словам.
- В том-то и дело, молодой человек, в том-то все и дело, что это только стимул, а отнюдь не нутро. Ходы трезвого разума, а не веления чуткого сердца. Прагматизм – это инстинкт и природа людская! И потому, хоть взять меня, в принципе неплохого человека, или вы, милостиво подавший нуждающемуся… или все они, - добавив в полголоса, он обвел зал подхмелевшей рукой, - при всем желании своем никогда не сможем быть искренними и бескорыстными. Такова уж наша суть. Ничего не поделаешь…
Довольно высказавшись, мужчина чуть покачал головой. Спрашивая меня глазами, что я об этом думаю, он посмотрел на меня так, будто сам с той минуты разочаровался в людях после своих же слов. Подняв стакан, он медленно опрокидывал его, и я смотрел, как двигается его глотающее горло. У меня в голове невольно промелькнула пара недавних сцен моей жизни, которые самопроизвольно оставшись в памяти, вполне могли бы с течением времени и во мне столковаться в такой же беззастенчивый цинизм. Мне совсем не хотелось переубеждать его, закостенелого обывателя, выведшего для себя простую и понятную философию бытия, ставшую для него тростью души. Я знаю, что миропонимание правиться возрастом, и когда от накопленных лет начинает веять августовской прохладой, то душе, вдруг ясно осознавшей, что того многого, прекрасного и высокого нынешняя жизнь дать уже не сможет, видимо, более хочется уже не получать от нее что-то новое, а, напротив, осмыслить и оправдать прежнее, то, что осталось позади. И потому мой, веющий горьким пивным дыханием собеседник, прочитавший мне свой уже, наверное, не раз отрепетированный и оттого вполне убедительный монолог, вовсе не удивлял меня своими мыслями, которые в глубине его были просто отчаянным стремлением обобщить людскую жизнь, чтоб хотя бы мысленно приподняться над ней.
- Когда я был подростком, - заговорил я, задумчиво глядя на стол, - (это было зимой) мы с моим сводным братом и его родным отцом возвращались от тети и остановились у церкви или храма – я не знаю, как он называется. Я был в нем только тот единственный раз. Была оттепель и день был такой по-зимнему сырой, ветреный, пасмурный. Мы зашли за высокие железные ворота, и сразу за ними убогим рядком сидело несколько людей, человек восемь-десять, с протянутыми руками, - ну, знаете, как это бывает, - бездомных, видимо. Я еще удивился, что они чуть ли не на снегу сидят – холодно же. И дядя Андрей тут же милосердно так наклонялся и ложил деньги в каждую руку, помогал каждому, что-то приговаривая еще. Я и сам раньше на улицах видел таких бедных, но как-то просто стеснялся подойти… А здесь так смело и открыто… Как так и надо. Вроде просто все, но у иных, знаете, и отдать пару грошей из своего кармана не часто получается. А он тогда мне и Владу подал хороший пример человеческой выручки, какой она должна быть.
- Особенный человек! – заметил мужчина, вновь вздернув пальцем и не отнимая от меня искоса глядящих, цепких глаз. – Такие встречаются редко. Я ведь,- не подумайте,- тоже иногда даю волю своей жалости. Не без этого. А в церковь ваш дядя часто ходит?
- Он умер, - неожиданно сказал я. – Давно. Как раз в тот год, весной… Он болел долго…
- Вот видите, молодой человек, какие мы… - мужчина печально подвел итог, завидев в моем отчиме наглядный пример своей теории. – На доброту толкает нас нужда…
- Да ну вас к черту! – гневно выругался я, собрал в руки недоеденный перекус и решительно перешел за соседний пустой столик.
- Извините, молодой человек! Извините, - сожалеющим тоном проговорил он мне. – Царства небесного вашему дядюшке и вам всего доброго. Не со зла я вам это… - скоро попрощавшись с моей спиной, мужчина вышел прочь.
На самом деле я мало внушаем ко всякой чепухе, и потому в душе не был затронут обидой за моего второго, но настоящего отца, за его светлую, как полевая даль память. Напротив, мне грустно подумалось, что может быть дело вовсе не в этом мужчине, его уме и всяких там обстоятельствах, - наверняка до скукоты заурядных, - а… просто опыт, тоскливо лежащий на ладонях, с приходом которого человек глубже узнает себя и оттого глубже начинает видеть других, а там… быть может, исчерпаемо и примитивно. И тогда перед ним вдруг открывается самая горькая на земле правда, что между миром людей и миром животных границы вовсе нет. Мне не хотелось так думать.
- Неучтивый дядя! Да? Плоский мудрец – так я их называю. Увидят в ком-нибудь свою худобу, так сразу уверенно разовьют ее в целое учение и начинают проповедовать. Индукция у таких хорошо работает. Но жизнь, она ведь, знаете ли, гораздо шире нашей головы!
- Да-да, - оглядев быстрым взглядом, я охотно кивнул шагнувшему ко мне пожилому человеку в белой, старинной моды кепке, из-под помятого козырька которой на меня открыто глядело приветливое и вместе с тем строгое лицо. – Такими вот категоричными, - чуть наклонился я к нему, - бывают только заблуждения. Нельзя же людей, как эти…я не знаю… химические элементы располагать по рядам да по группам. У каждого свое на уме. …И вы слышали, что он говорил?
- Невольно, - как бы извиняясь ответил пожилой человек. – Если ж до ушей что доносится - грех пропускать мимо.
- Знаете, а в чем-то я с ним согласен, - сказал я. – Даже, наверное, во многом. Мнения ведь тоже не на пустых местах рождаются. Просто мало ему хороших людей по жизни попалось. Но в вас-то ведь, честно скажите, его слова тоже отозвались? - попытался я подловить моего нового собеседника. – Тоже как в зеркало взглянули! Чего ж тогда хаять человека? Значит метко папаша стрельнул! А от правды… всегда горечь во рту…
Допив последние глотки чая, я по привычке смял пластиковый стаканчик и, сняв с крючка под столиком полупустую сумку, попрощался с пожилым человеком и собрался идти.
- Да, правда она такая, - остановил он меня, - но поверьте мне, юноша, она гораздо проще. Возьмите вот, Бог, он сотворил людей в которых сам не нуждается. Зачем же? Потому что он Бог! У него ведь тоже самолюбие есть. Разве бы мог он сам себя называть богом, если б не сделал этого? А ведь люди, безо всякого краснословия вам юноша скажу, это те же самые маленькие боги. В том смысле, что должны ими быть. Но тяжело это, знаете ли, когда душа-то божья вселена в животное тело.
Меня забавила его мысль, особенно несоответствие ее величины со скромностью его синей, растянутой футболки, заправленной в поношенные джинсовые штаны. Сняв кепку с белесой, полысевшей на макушке головы, человек положил на краешек стола свои изрядно загорелые руки,- длинные, худые, жилистые, ветвисто покрытые крупными венами,- и, заручившись моей расположенностью к общению, поведал мне историю о своем знакомом. Слушать его было приятно. Во внимательных, округлых,- раскрытых будто от постоянного удивления,- глазах виднелась редкая уважительность к собеседнику, подкрепляющая собой несколько напористый и немного слащавый голос. В нем была живая эмоция и живая любезность.
- Ваш покорный слуга был с ним близко знаком,- рассказывал он.
- Но как можно было так здорово пролететь?- удивлялся я.
- То время с теперешним не равняйте,- говорил он. – И был он не глупее нас с вами. Типичное ровное течение трудовой жизни. С заведением семьи, правда, по молодости не сложилось, родители наскоро поболели и умерли и, когда обе его квартиры (его и родителей) присвоили себе тогдашние мошенники, то ему ничего более не осталось, как пополнить общество бездомных. Хотя ему те бандиты и пообещали дать взамен другое жилье, где-то на окраине, недвусмысленно при этом давая понять, что если он откажется, то не то что дом – и землю покинет! Он конечно подписал их бумаги и жить стал действительно на окраине…окрестного леса, на берегу городской свалки. И жизнь пошла – не приведи господь. В землянке, как в норе, в затвердевших от грязи куртке и джинсах, в коих последний раз вышел из своего дома, с вечно ноющим животом, ослабленный, вместе с другими такими же, каждый день встречать машины и разбирать привезенные кучи мусора. Жизнь обрела совсем другие запахи и ценности. Знаете, сколько бессильного презрения к обычным людям произвела в нем такая, немыслимая доселе действительность? Плыть со всеми в одном корабле и вдруг оказаться за бортом жизни. Даже доброму Робинзону Крузо, наверное, на одиноком острове все ж легче пришлось, ведь он хотя бы знал, что остался таким же человеком. А кем стал теперь он, мой знакомый, живущий на помойке вместе с никому не нужными темнобородыми братьями? Вот так вот, юноша, может случиться. Божья воля петляет, как американские горки.
Зашел он как-то однажды в магазин, а там знаете, как сладко хлебом пахнет. Стоит у входа, страшный, как черное пугало, а вонь от него - на весь торговый зал. У людей ничего не просил - знал, что не дадут. Продавец ему отказала, когда он что-нибудь просроченное попросил – не хотела прикармливать. А когда он вышел обратно на улицу, его окликнул, вышедший за ним следом покупатель и деловито так предложил ему поработать на ферме за еду и ночлег. Хотя сам видит, что человек этот не то что работать - на ногах-то еле стоит. Терять ему и рисковать, сами понимаете, было особо нечем, и он, не думая, ухватился за протянутую ему руку, но, садясь в машину, уже видел себя будущим рабом. И еще, говорит, удивлялся, как хозяин не побрезговал посадить его к себе на чистое, дорогое сиденье. Человек этот,- хозяин его новый,- по дороге его обо всем расспросил,- недоверчиво так и грубовато, и надменно даже, явно показывая тем, что движет им не замыленная доброта, а нечто более сильное,- про прежнюю жизнь, как, мол, так получилось, и про здоровье спросил. И отвез он его в пригородную деревню к знакомому фермеру, которому работник такой был кстати. Жить он стал теперь в теплушке, ходить в стираном белье, и спать на мягкой лежанке, и кушать три раза за день, как подобается человеку. Да что там кушать – хозяин его еще и в больницу первым делом определил. Здоровье-то ведь, сами понимаете, прихрамывало. Потом еще лекарства несколько раз ему привозил… И знакомый мой, там на ферме, вместе с другими работниками несколько лет кормил скотину и строительством занимался: хлевы… сарай ставили, баню ему новую собрали… Тяжеловато ему порою бывало, но приемлемо. А человек тот, податель милосердный, про него не забыл. И с комнатой потом в рабочем общежитии помог. И на работу тоже, подостойнее, определил… Вот видите, юноша, как!.. Не расскажи я вам это, так вам может и не пришлось бы узнать, как тому господину,- пожилой человек кивнул головой в сторону двери,- что живут рядом с нами такие люди. А они живут, настоящие сыновья и дочери Адама и Евы! И не перед богом они выслуживаются и не в благородстве дело. Просто видят такие и ясно ощущают в себе настоящего человека, как Пушкин и Моцарт ясно видели в себе таланты. Вот и вся правда.
Договорив, человек задержал на мне свой внимательный, настойчивый, будто не допускающий не согласия с ним, взгляд, а после - вновь машинально опрокинул уже доселе осушенный стаканчик. Глянув на часы, вплотную подошедшие ко времени отъезда, я извинился, пожал его сухую, шершавую руку и, выбросив в урну смятый комочек пластика,- теплый от долгого держания в руке,- скоро направился к вокзалу. Шагая по тротуару в толпе прохожих, я трепетно пытался представить и нарисовать себе внешность того великодушного подателя: высокая, должно быть, крепкая стать, размеренный, с тенью иронии голос, пахнущая марочным одеколоном солидность сплетенная с чувством редкого человеческого величия,- который первой же мыслью ввел чужого ему человека в круг своих будничных интересов, но его образ оставался для меня довольно призрачным. Но об одном я догадался точно: тем обездоленным и брошенным человеком с городской свалки и был мой приятный, пожилой собеседник. Это виднелось в его полупрозрачных, выцветших глазах, которые в отличие от языка таиться не умеют.
Автор: Ирина Калабина, Кировская область, с. Петровское.
Участник Международного творческого конкурса «Реальная помощь»
Об авторе от первого лица:
Меня зовут Ирина Калабина. Мне 28 лет. По образованию я учитель математики. В творческом резюме мне, по существу, пока что указать нечего. С давних школьных лет я сочиняю стихи, а последние три года ещё и увлекаюсь написанием рассказов, которым, к сожалению, до сего времени так и не удалось нигде показаться! Пишу про сельскую и городскую жизнь, про её волнительность, неповторимость и мимолётность, пытаясь увидеть красивое, живое и вечное в окружающей меня обыденности. Моя проза нередко - фантазия и вымысел, но в «Человека из рюмочной» я в некоторой части вплела историю, услышанную мной в студенческие годы от женщины, сдававшей мне комнату.