Надо сказать, фамилия у Глеба точно отражала его положение в школе. Ненашев. Он был будто не совсем свой или даже совсем не свой в классе, который и я-то «нашим» назвать могу лишь с натяжкой. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Кинематографом и литературой давно создан и закреплен в сознании образ этакого ученого-чудака с белой бородой и в шапочке академика, рассеянного, непрактичного, не от мира сего. А Глеб – это такой ученый в детстве. Он сидел за первой партой, в большинстве случаев один, и учился сам по себе: на физике мог заниматься математикой, на русском – химией. Мог встать посреди урока и отправиться на другой конец класса, чтобы обсудить с краснеющим и бледнеющим от смятения перед педагогом Сережкой Рыбниковым решение задачи. Вызываемый учителем для ответа, он порой досадливо морщился, недовольный, что его отвлекают от процесса изучения учебников и справочников. Почерк у него был не лучше дикции, так что учителям приходилось попотеть, выцарапывая из Глеба знания, которых в нем хватало не только на пятерки, но и на «шестерки», и даже на «десятки». Во многом такое поведение объяснялось тем, что Глеб очень плохо слышал. Его не трогали. На моей памяти только одна учительница относилась к Ненашеву плохо. Светлана Романовна Уюк, пришедшая к нам в десятом для того, чтобы титаническим усилием и драконовскими методами подготовить нас к государственным экзаменам по физике, Глеба просто третировала, чего он, правда, абсолютно не замечал. Светлана Романовна многим вызывала у меня симпатию, но только не отношением к Глебу. В своем стремлении достать его, она переступала всяческие границы. Чего стоит, хотя бы, тот случай, когда она, развернув тряпку, которой стирала с доски и обнаружив, что это нескромная деталь мужского туалета, не нашла ничего лучше как заявить: «Ненашев, это твои трусы?» Что к чему, ей-богу! Только думаю, он ее даже не слышал. Ха-ха!
Ребята Глеба не трогали. «Умный» - в то время еще не означало: «Подлежит физическому уничтожению». К тому же, Глеб занимался лыжами и плаванием и при необходимости мог бы и постоять за себя.
А мама Глеба мечтала, чтобы у сына было много друзей, чтобы они приходили к нему в гости и пили чай с вишневым пирогом. Она участвовала в родительском комитете и всегда здоровалась с нами и с охотой разговаривала. В это лето мы с ней и вовсе подружились. На почве ее одиночества и «моржевания». Тогда все моржевались. В Перми моржевалась Иринка Галанина, по-настоящему, в проруби, как сталь. Мы с моей мамой обливались холодной водой из ведра на балконе. А Нина Ефграфовна купалась в ледяной Усолке. Я составила ей компанию. Мне очень симпатична была маленькая кругленькая женщина, детей которой соблазнила своими прелестями столица, и она теперь изо всех сил боролась с четырьмя пустыми стенами и десятками пустых улиц вокруг. Она встречала безжалостную пустоту бодрой и приветливой улыбкой, она размахивала мечом самосовершенствования и щитом хобби, она пряталась среди таких же как она, сбивающихся в секты и общества.
На мой взгляд, один из худших грехов современности – то, как спокойно вырастающие дети бросают своих родителей. Это даже не называется «бросать». Это нормально. Уехать учиться в большой город, потом остаться там, продолжая тянуть из оставленного дома деньги, картошку, морковку, варенье и маринованные огурцы. Дети остаются детьми, забывая о том, что выросли, и теперь их долг – содержать вырастивших их. Обычная практика – то, что должны родителям – отдавать своим детям – какой-то замкнутый круг неблагодарности.
Кстати, в это лето я даже с Глебом встретилась. Забавненько получилось. Нина Ефграфовна настояла, чтобы я зашла к ней за книжкой по самоисцелению. «Представляешь,» – сказала она, - «Я говорю Глебушке, что общаюсь с тобой, и ты такая красавица стала. А он мне – «Не верю». Вот так вот! Это если Глеб, который, казалось и носа от книг не отрывал, считал меня неисправимой уродиной, то что же думали остальные парни! Действительно, люди чаще всего видят то, что хотят видеть. Не случайно у меня такие комплексы насчет внешности. А ведь, когда мне недавно попалось на глаза мое фото лет в двенадцать, я неожиданно для себя самой обнаружила, что была более чем симпатичной, аккуратной девочкой (а чувствовала себя лохматым и неловким пугалом).
Приятно было видеть, как Глеб, обретший к этому времени даже некоторый питерский лоск, суетился, предлагая мне стул, чаю и разыскивая очки. Поверил, представьте себе…