Мне пять лет, я сижу у папы на шее, а подо мной — повешенные рюкзаком санки. Вокруг на километр бесконечное и бескрайнее поле, заметенное снегом. Папа проваливается по колено, я, соответственно, была бы по пояс. Он держит меня за лодыжки, я его — за уши под шапкой, так и рулю. Забор появляется как-то внезапно. Папа подсаживает меня, и несколько секунд я балансирую на тонкой линии между мирами: там, сзади, беспечные мы, довольные и похожие до одури, впереди — что-то неясное. На самом деле, просто дорога. Мы перелезаем. Через пятнадцать минут тепло, мамой накрытый стол с праздничной красно-белой скатертью и фильм про драконов в ледяной пещере. На дворе сочельник, у меня красные от мороза и ходьбы щеки. Мне шесть, и я все еще верю в сказки.
Мне десять, и у меня до мяса содраны колени и ладони — догонялки в школе закончились подножкой. Меня прочесало по наждачному асфальту около полуметра. Папа сидит на корточках и льёт перекись. Мы с перекисью шипим в унисон. Шрамов не останется, только воспоминания.
Мне двенадцать, и мы где-то в деревне около Геленджика, я пропускаю школу, а в лесу сентябрь с лопающимися от спелости виноградинами, такими сочными, что рта не разомкнешь, и грецким орехом — вот сейчас поднимай, чисти и начинай хрустеть. На мне синие резиновые сапожки и куртка на размер больше с подвернутыми рукавами. Я иду по пустой улице в крошечный ларёк, один на всю деревню, и покупаю кусок сыра. В комнате от сыра оказывается маленькая кочерыжка, все остальное — восковая кромка. Папа ругается. Меня обдурили.
Мне пятнадцать, и папины шутки в школе идут на ура. Пошлые, запоминающиеся, грубоватые, до одури смешные. Он привозит мне подарки из поездок, иногда прихватывает пирожные. Я почти пережила первую любовь, съемное жилье и расставание со своей комнатой и кошками. Я горда и все еще верю в сказки, прикрываясь цинизмом.
Мне двадцать два, и я реву в ванной, закусив ладонь и давясь всхлипами, чтобы не слышала мама. Перед глазами гигантская ель и мартовский снег, сковывающий ноги. Я прошу сигарету у московских ребят, сбившихся в отдельную стайку справа от меня, и треморными руками пытаюсь прикурить, но получается только с пятого раза. Мама не говорит ни слова. За спиной опускают гроб. Я по подбородок в горячей воде и по самую макушку в воспоминаниях. Папы нет почти полгода.