Почему мы так не любим думать о демократии, хотя и знаем, что против нее можно сказать довольно много плохого? Наверное, потому что боимся этого. Боимся быть обвиненными в злых симпатиях. По этому вопросу можно услышать десятки разговоров, и было бы совершенно неудивительно услышать подобный «щелчок» от тех глав правительств, кого это однажды коснулось, щелчок, вроде цитаты Уинстона Черчилля на выступлении в Палате общин в ноябре 1947 года, который вспоминается наиболее часто:
«Много форм правления применялось и еще будет применяться в этом грешном мире. Все понимают, что демократия не является совершенной. Правильно было сказать, демократия - наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени».
Но так ли это на самом деле? Используем ли мы слово «демократия» для описания системы, которая похожа на демократию и совпадает с ней, но демократией не является? Недавние события в Турции, в которых Реджеп Тайип Эрдоган использовал демократию для уничтожения свободы слова и права в своей стране, являются только одним из примеров этой проблемы, на которую мы обращаем наши озадаченные и искалеченные умы. В 1933 году в Германии был еще один столь же сильный пример. Но он был настолько мощным и очевидным, что из-за странного парадокса его никто не помнит, и он не выдерживает никаких споров. Существуют подозрения, что это связано с тем, что мы отправили все события эпохи Гитлера на отдельную полку «Прошлое», отмеченную, как «Совершенно исключительный пример. Здесь нет никаких уроков, которых мы могли бы извлечь.»
И все же уроки здесь есть. Но, если людям не нравится конкретно этот пример, возможно, мы можем получить их в другом месте. Например, в Китае. В тех временах, когда крупнейшие китайские города еще не стали богатыми, а Гонконг был британской колонией, ярко контрастировавшей на фоне остального коммунистического Китая. Это путешествие прямо в конец старого мира, который умер в 1990-х годах, и которые мы оценили недостаточно хорошо. В этом мире свобода по-прежнему была синонимом процветания и цивилизации, а деспотизм в равной степени был синонимом пыльной нищеты.
Колониальный Гонконг был одним из лучших мест для изучения этого феномена (другие — Корея и Берлин). Но, в отличии от Западного Берлина и Южной Кореи, Гонконг никогда не был демократией, что смущало многих людей и вызывало болезненные вопросы, когда в 1997 году Британия передала свое прежнее владение коммунистической партии Китая. Пекин мог легко подавлять всех тех, кто искал в новом специальном автономном районе демократическую систему правления, ведь Британия подобной вещи им не давала, так почему ее должен давать Китай?
До передачи этого района в 1997 году, все указы и полномочия в Гонконге получались, в конечном счете, из Лондона, и осуществлялись через государственную и правовую систему, основанную на британском праве и практике. Тем не менее, особенно в сравнении с Пекином, на тот момент очень серым, конформистским и поразительно бедным коммунистическим городом, недемократический Гонконг был удивительно чистым, свободным, процветающим и счастливым районом. Его суды, в целом, были справедливыми, а его пресса бдительна. Он сравнительно мало страдал от коррупции, которая процветает, как грибок, в тени промозглой и неподотчетной власти. После грязного Китая, где «верховенство закона» являлось синонимом «полицейскому государству», Гонконг был олицетворением радости. Возможно, прежде всего, дело было в достаточно свободной прессы, и общей способности каждого сказать, что они думали — после тоскливого и полумертвого города на севере, это казалось чудесным изменением.
И после этого, в голове возникает еретическая мысль. Возможно, демократия не являлась жизненно важным различием, как это кажется всем остальным? Возможно, это не то же самое, что свобода. Как горчичное семя в притче, «которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его», это подозрение росло и росло в моем сознании. Как можно заметить, даже после прихода всеобщей избирательной демократии в Россию и в другие бывшие коммунистические страны после падения СССР, в них было довольно мало хорошего. И энтузиазм запада в этом не был таким большим, как казалось. Когда Борис Ельцин послал танки, чтобы разорвать свой собственный парламент, «свободный Запад» смотрел, снисходительно улыбаясь. И это было не столько предательством «демократии», сколько обыкновенным цинизмом. Позже западные страны проигнорировали и вопиющую покупку голосов за переизбрание Ельцина. И кто может обвинить их в этом? Ведь если бы они этого не сделали, то вполне возможно, что коммунисты смогли бы победить на выборах. Только представьте эффект от этого, как люди, снова, причем добровольно, выбирают недемократическую власть. Какой удар по западному самолюбию!
Можно было наблюдать и за неуверенным в себе предполагаемым введением демократии в Ираке после вопиющего западного вторжения, и глупостью на сваях «Арабской весны», особенно в Египте, где избирательное право наделяло полномочиями религиозно-политическую ассоциацию «Братьев-мусульман». И про демократию Западу пришлось окончательно замолчать, когда мусульманских братьев охватил военный путч, а те, кто защищал демократический вердикт, были убиты на улицах Каира или закинуты в переполненные и грязные тюрьмы после поддельных судебных процессов.
Если мы, говоря про демократию, не имеем в виду то, что говорим о демократии за рубежом, имеем ли мы право говорить о демократии дома?
Отто фон Бисмарк однажды сказал, что если бы вам нравилась политика или колбасы, вы были бы мудрыми людьми, если бы не смотрели, как что-то из них создается. И это правда. Даже те, кто приходил работать в недра британского парламента, не находили там того царства ума, где мудрые правители искали бы для людей лучшего — скорее убогое место для сделок и сплетен. Самое главное, очевидное различие между двумя племенными партиями было иллюзией. У них было гораздо больше общего, чем им хотелось. И любой продуманный анализ избирательной системы показал две важные вещи. Во-первых, кандидаты были отобраны в безопасных районах (где одна партия была обязана победить, а другая - проиграть) на небольших секретных партийных комитетах. Во-вторых, редко где-либо встречалась подлинная идеологическая или политическая борьба. Утвержденные комитетом кандидаты, уже находящиеся в долгу перед партийным руководством, были одобрены избирателем, который голосовал исключительно по внутрипартийным линиям. Настоящие народные восстания против подобной системы были крайне редки и, как правило, недолговечны.
Так действительно ли предполагаемые представители людей выбираются именно ими? Наоборот. Они представляют политические партии, и в конечном итоге правительство, но не народ. В старой, наследственной Палате лордов, члены которой были обязаны своим местам недемократическому королю или королеве, давно умершим, существовала гораздо большая независимость ума и устойчивость к исполнительной власти, чем когда-либо в современности, в предположительно демократической Палате общин. Ее члены обязаны своими местами и доходами недемократической партийной машине, ставшей более дорогой и менее эффективной, но которая до сих пор живее всех живых.
Что касается привлечения и расходования денег, а так же зависимости всех партий от одобрения крупных организация эфирного вещания, которые сами контролируются самовоспроизводящимися элитами, это не имеет значения. Сегодня вещатели действуют так же, как средневековая церковь, давая благословения избранной партии, и отлучая от себя наиболее неугодную. Это имело очень интересный результат в Британии, где лейбористская партия, ранее одобренная BBC из-за ее надежной политики еврокоммунизма, приняла более грубую и вопиющую форму левизны. В результате, номинально «консервативная» партия, чьи лидеры так же добиваются еврокоммунизма, не будучи в состоянии публично заявить об этом, уже сами получили поддержку BBC вместо лейбористов. Пресса из-за влияния времени постепенно уменьшает свою роль в выборном процессе, но партизанская журналистика в Британии по прежнему очень сильно регулирует парламент, и любой депутат, показавший себя не в ногу с «правильным» политическим взглядом, будет уничтожен практически наверняка с помощью своей же собственной партийной машины. Подлинно индивидуальные голоса и депутаты действительно крайне редки. Сами же выборы часто проводятся с использованием бесстыдной лжи и манипуляций.
Именно поэтому Черчилль и Бисмарк отлично понимали, что имидж демократии был и всегда будет ложным. Это поймет любой, кто вступит с этой системой в контакт слишком тесно. И даже если заговорить о всех этих проблемах публично, даже в знакомых кругах, заявив, что демократия не так уж и прекрасна, вы почувствуете, как в комнате пробегает иррациональная ярость. Это то, что может легко заставить вас завывать, а затем, возможно, вас изгонят из общественной жизни, если вы будете упорствовать в своих взглядах. Можно практически слышать невысказанное шипение «Фашист!» от своих же соратников по платформе и аудитории. А указание на то, что Гитлер пришел к власти демократически — хотя это и очень мощный ответ на обвинение в том, что подозрения на неэффективность и проблемность демократии делают вас «фашистом» — не помогло бы вам против иррациональной ярости. Как минимум, это было так до недавнего времени.
Теперь же, после победы Дональда Трампа на президентских выборах в США и поражения сторонников Европейского Союза на британском референдуме 2016 года, уже можно обнаружить, что люди, которые когда-то называли других людей «фашистами», начали развивать свои собственные сомнения в демократии. Пользуясь этой системой в течение десятилетий, чтобы преследовать свои цели, они внезапно обнаружили, что их оружие обернулось против них, и теперь они уже не так уверены в ее правильности.
Но они оппортунисты, пришедшие к правильному выводу из раненых личных интересов, а не из-за честных и открытых мыслей. Тем не менее, даже такое изменение их сознания может облегчить обсуждение вопроса. Верховенство закона и свобода - великие сокровища, которые возникли из уникальной истории Англии и действительно существовали, по крайней мере до недавнего времени, в англосфере, и, возможно, в Швейцарии, правда в другой форме. В целом, все они основаны на принципе Великой Хартии, нахождении закона выше власти, свободе слова, практической презумпции невиновности. Они появились в Великобритании в 1689 году, в США спустя столетие, где Томас Джефферсон основал Билль о правах. Это задолго до всеобщей избирательной демократии, пришедшей в любую страну.
В Великобритании полное всеобщее избирательное право не было достигнуто до 1948 года, когда выпускники университетов Англии и Шотландии наконец потеряли свои дополнительные голоса. Многим бедным мужчинам и всем женщинам было отказано в голосовании до 1918 года. Во многих частях раннего США лозунг «Налоги без представительств — это тирания!», который вследствие стал «Нет налогам без представительства», означал мнение только 70% взрослых мужчин, впервые получивших право голоса. Эта доля росла в середине 19-го века главным образом потому, что политические партии хотели расширить рынок своей лжи и обещаний, жертвуя квалификацией голосующих людей. Все же голоса, вопреки мифам, гораздо чаще отдаются, нежели за них сражаются. Тайного же голосования не было в США до конца 19 века. Когда в Америке отменили рабство, и когда разрешили рабам голосовать в реальности, так же всем прекрасно известно.
Сенат США был специально разработан для защиты от того, что Эдмунд Рэндольф, первый генеральный прокурор Соединенных Штатов, назвал «яростью демократии». Именно поэтому сенаторы и имеют гораздо более длительные сроки, нежели члены Палаты представителей. До принятия 17-й поправки в 1913 году, которая столкнулась с сильной и почетной оппозицией со стороны нескольких ведущих фигур, сенаторы США не избирались всенародным голосованием, а избирались законодательными органами своего государства.
В США так же есть третья, полностью неизбираемая палата правительства, Верховный суд, который во многих отношениях более силен, чем Белый Дом, Сенат или Президентство. Многие из самых радикальных изменений в американской жизни, особенно легализация абортов, были вызваны этим органом. Подозреваю, что социал-либералы были бы встревожены любым предложением о демократизации Верховного суда. Подобный суд вряд ли будет содержать еще одного Антонина Скалиа.
Ранние периоды правления недемократической и даже монархической власти постоянно расширяли права людей, двигая общество в сторону свобод и сплоченности, теперь же британская демократия в последние годы отменила единогласное жюри присяжных, право на молчание, правило против риска дважды понести уголовную ответственность за одно и то же преступление. Демократия уклонилась от презумпции невиновности, особенно в случаях изнасилования. Под предлогом борьбы с террором, демократия напала и на хебеас корпус. Закон о патриотизме сделал аналогичные вещи и в США. Социальные сети и медиа, одни из форм прямой демократии, стали страшным двигателем власти толпы и нетерпимости.
Есть ли альтернатива подобной системе? На самом деле, альтернатив огромное множество. От возврата к старым формам монархии, или же эволюции демократии в своеобразную форму меритократии, дающую дополнительные голоса за социальные достижения, акты самоотверженного мужества, воспитания детей, и другие различные достижения, вплоть до корпоративных форм неореакции, которые лишают людей, так легко поддающихся на лживые выборные уловки, права голоса, ликвидируя все проблемы, вызванные исключительно из-за демократической пропаганды и популизма.
Но возможно, что изменения никогда не произойдут, и более совершенная система никогда не придет на смену демократии. Ведь демократия дает людям иллюзию власти. А от вещей, названных властью, люди никогда не отказываются добровольно. И словно тиранию, свергнув всего одного человека, эту систему более не побороть.