Творческое наследие Николая Полевого принадлежит к неприкосновенному запасу русской литературы, хранящемуся за семью печатями и ждущему своего времени. Благодаря своей энергетике оно способно качественно обновить российскую культурную парадигму и придать ей новый импульс. Непосредственным образом причастен к этому и Курский регион — родовая колыбель Полевых.
Айсберг в тумане
Пожалуй, самой большой странностью нынешнего состояния русской культуры является тот факт, что в массе своей мы не только не знаем, но даже и не догадываемся о ее истинной величине. С особенной наглядностью это видно на примере литературы.
За 100 лет тотального господства «единственно правильной идеологии» массовое представление о русской литературе намертво застыло в объеме и форме школьной программы. Во-первых, это наше все. И, во-вторых, есть только это, и ничего больше. Любая же попытка какого-либо переосмысления воспринимается в штыки, и даже само расширение оперативного пространства вызывает панику.
Вот и получается, что русская культура являет собой айсберг, подводная часть которого совершенно невидима. Здесь целый ряд грандиозных, но оставшихся в забвении имен и произведений: «Россиада» и «Владимир» Хераскова, «Петр Великий» Ширинского-Шихматова, «Ижорский» Кюхельбекера, «Фрегат «Надежда»» Бестужева-Марлинского, а также огромное наследие — литературное, историческое, публицистическое — Николая Алексеевича Полевого. И сегодня старинные творения эти подобны выдержанному марочному вину, от долгого хранения обретшему особо изысканные вкусовые качества.
Утилизация одного стереотипа
Нельзя сказать, что о Полевом в Курске не знали вообще. Посвященный ему небольшой очерк есть в книге Исаака БАСКЕВИЧА «Курские вечера». А в 2011 году патриарх местных краеведов Юрий БУГРОВ уделил внимание семье Полевых в «Литературных хрониках Курского края».
Но даже и столь скудные упоминания содержат в себе признаки комплекса, хорошо показанного в басне Крылова «Лисица и виноград»: то, что недоступно пониманию, объявляется недостаточно зрелым. Главное, на что делается упор, — то, что Полевой, дескать, романтик, который так и не смог дозреть до более высокой реалистической стадии.
Но дело в том, что романтизм как литературное направление изначально задумывался именно как реальное отображение жизни: жизнь как она есть — в противовес классицизму. Другое дело, что во главу угла ставилась жизнь внутренняя, субъективная, с бурным проявлением чувств. Иными словами, сильные чувства и неординарные личности. Но разве таковые не существуют в реальности? С другой стороны, разве загадочный Онегин и декадентствующий Печорин, которых принято причислять не к романтическим, а к реалистическим героям, — разве они не самые что ни на есть неординарные записные оригиналы? А что уж говорить про Ленского — типичного романтического героя! Чего никак не скажешь о Сидоре Сидорове — герое «Рассказов русского солдата» с реалистичными до мозга костей описаниями тягот крестьянской жизни и солдатской лямки. И посему стереотип о противопоставлении романтизма и реализма можно смело сдать в утиль.
Галерея образов
Что же представляют собой эти впервые изданные 185 лет назад — в 1833 и 1834 годах — «Рассказы»? Начнем с того, что из всех произведений Николая Полевого именно они имеют непосредственную привязку к Курску. Географическая фиксация производится уже во втором предложении: «Кажется, это было в 1817 или 1818 году. Мне надобно было ехать в Острогожск и Воронеж; я жил тогда в Курске». — После чего находим еще 16 упоминаний слова «Курск» и производных от него, в том числе с развернутыми описаниями:
«Спешить мне было некуда, и я решился ехать на долгих. Притом мне надобно было нанять надежного, доброго ямщика, потому что со мной было много денег, а ехал я один. Отправляюсь в Ямскую слободу. Положение этой слободы и вообще Курска прелестно. Город стоит на горе, которую обтекает река Тускорь, и с некоторых мест взор обнимает пространство, усеянное деревеньками, селами, перелесками, нивами верст на двадцать. Если вы будете в Курске, советую вам пойти на берег Тускори к бывшему Троицкому монастырю и полюбоваться оттуда видом на Стрелецкую слободу, окрестности ее и скат под гору к Тускори. Не менее хорош вид и на Ямскую слободу, которая раздвинулась на луговой стороне реки на Коренской дороге».
Новелла состоит из преамбулы и собственно рассказа — совершенно разных и по стилю, и по конструкции. Если ведущемуся от лица героя рассказу присуща стройность, линейная последовательность, то во вступлении автор, можно сказать, «разливается мыслию по древу». Однако расплывчатость эта настолько замечательна, что может служить образцом в вопросе «Что же такое и какой должна быть художественная проза». Или же: «Что такое поэзия в прозе».
Перед читателем открывается целая галерея образов — индивидуальных, коллективных, природных. И первый из них колоссальный в раблезианской мощи и в то же время вполне реалистичный — ямщика Василия:
«Мне попался здоровый, плечистый рыжий ямщик, взялся ездить со мною, сколько мне угодно, и на другой день в огромной повозке, прочной, крепкой, набитой свежим сеном, запряженной тройкою лошадей, с парою колокольчиков на дуге, покатились мы с Васильем — так звали моего ямщика. Помню это красное лицо, эти плечи, эту голову, где между глаз могла поместиться калена стрела. Василий был человек лет пятидесяти, веселый, словоохотливый, большой мастер петь заунывные песни; он выпивал едва ли не полштофа зелена вина для аппетита и никогда не бывал пьян; ел он ужасно, не спрашивал, что ему давали есть, смотрел только на количество, а не на качество, мог пить пиво, хлебать молоко, есть рыбу и кислую капусту, пить чай в одно и то же время. Обед оканчивался у него ковшом воды не менее знаменитого Торова рога из скандинавской «Эдды». После того он ложился спать под повозку, спал, храпел, как Илья Муромец. Но удивительно: этот человек не знал устали в работе, мог не спать сутки, сидя на передке, верно просыпался, когда надобно было поить лошадей, задавать им овса, и за них готов был он сам отказываться от сна, пищи и питья; и не жаловаться, и петь песню под голос своего тощего желудка».
Бездна поэзии
Столь же замечательно подан и старый служивый, лихой фельдфебель Зарубаев — настоящий архетип, воплощающий воистину солдатскую первоидею. Прекрасен в своей чистоте и сам рассказчик — русский солдат, поведавший трогательную, но вовсе не сентиментальную историю своей жизни. О том, как жилось ему — крестьянину-однодворцу — в курской деревне; как в результате эпидемии оспы закончилось его недолгое семейное счастье; и как по собственному желанию — дабы выручить многодетного брата — стал он рекрутом, на долгие 25 лет, впрягшись в солдатскую лямку.
По сути, именно Полевой в «Рассказах русского солдата» первым в отечественной литературе изобразил простых наших людей — крестьян и солдат — такими, какие они есть в реальности, без какого-либо приукрашивания и со всей глубиной внутреннего мира. Во многом это небольшое по объему, но очень емкое по содержанию произведение является предтечей создаваемой спустя 3-4 десятилетия и оставшейся незавершенной поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Еще на ум приходят «Вечера на хуторе близ Диканьки» — с той разницей, что если малороссийское село подано у Гоголя возвышенно-романтически, подчас сказочно-фантастически, то в описании русской деревни в «Рассказах русского солдата» Полевой остается совершенным реалистом. Вот и реши после этого, кто романтик, а кто реалист.
Но при этом какая бездна поэзии! Чистой, как слеза, как родниковая вода.
«Не диво, коли солдаты крепко стоят друг за друга: их связывает одинакая участь, их дружит общая судьбина, общая дума, что нет у них ни отцов, ни матерей, ни роду, ни племени, ни впереди надежды, ни назади памяти — приютиться негде, завидовать некому, думать не о чем, лег — свернулся, встал — встряхнулся — весь тут! Солдат, божий человек, один, как солнышко на небе у царя небесного…»
Олег Качмарский