Венеция всегда будоражила воображение даже самых обычных людей. А уж если образ этого уникального города брался запечатлеть художник, то особенности стиля и манеры каждого живописца проявлялись по максимуму.
Сто лет назад свои полотна посвятили Венеции сразу трое ярких мастеров, работы которых легко узнаваемы.
Маститый французский импрессионист Анри ле Сидане, которому на тот момент уже за пятьдесят, писал Венецию много и по-разному. Но картина 1918 года занимает особое место в его творчестве, поскольку это импрессионизм в концентрированном виде, доведенный чуть ли не до абсолюта, когда впечатления художника выражены настолько зримо и даже объемно, что, кажется, их можно потрогать рукой. Ступени лестницы как будто ниже воды лагуны. И это понятное впечатление, поскольку они не только визуально размыты вечерним туманом, но и наверняка скользкие (вот оно – ощущение, связанное уже с ногами, а не только со зрением!). Слева в кадр чуть втискивается нос гондолы. Она здесь явно лишняя, но как же без нее, если это Венеция? Гондола черная и характерной формы, потому что таково устоявшееся представление о ней, таково впечатление, созданное венецианскими гондолами. А величественный собор – это, вроде бы, вовсе и не собор, потому что он намалеван желтыми мазками будто впереди тумана, который должен быть между ним и зрителем. На этом месте должен быть собор с узнаваемыми очертаниями, а его купол и стены должны быть освещены заходящим солнцем. У нас такое впечатление. Эта картина ле Сидагне как бы завершает долгий путь импрессионистских городских пейзажей, среди которых многочисленные изображения Руанского собора, созданные Моне, и виды Темзы при разной погоде и в разное время суток.
Сорокалетний Борис Кустодиев, известный нам как искренний певец широкой русской души и красоты широкого же русского тела (с его купчихами, чаепитиями в Мытищах, русскими Венерами и Шаляпиными) вдруг предстает влюбленным в Венецию, причем настолько, что так сразу мало кто узнает руку именно этого мастера. Вместе с художником мы смотрим из тени колоннады, ограничивающей вид сверху и рубящей изображение на части вертикальными темными силуэтами, на праздно гуляющую публику, за которой вторым планом – «запаркованные» гондолы, за ними – лазурная вода лагуны, буквально сливающаяся с таким же небом (попробуйте разглядеть линию, из разделяющую, – от вас потребуется усилие), и в центре (в центре композиции, но и на среднем по глубине плане) – узнаваемый силуэт Венеции. Полотно Кустодиева (которое называется, между прочим, «Венеция. Воспоминание», и это, по свидетельству одного из мемуаристов, вполне осознанный ответ полотнам импрессионистов, добавлявших в названии работ слово «Впечатление») вытянуто горизонтально, что понятно, если вспомнить панораму невысокого города на воде.
Наконец, картина Александры Экстер – яркой представительницы русского авангарда, входившей в группу Малевича «Супремус», но жившей во Франции и дружившей с Пикассо и Аполлинером. Здесь Венеция увидена уже совсем иначе, в стилистике, напоминающей «солнышки» Делоне, но только гораздо более ярких цветов и в смелом сочетании множества элементов, узнаваемых, но перемешанных самым странным образом. Важность этой картины еще и в том, что современные исследователи находят много общего между этой картиной и «Герникой» Пикассо.
Но это тема другого рассказа, а пока обратим внимание, насколько разными, но при этом легко узнаваемыми были взгляды трех художников на Венецию в 1918 году, на пике века модерна.
Иллюстрация 1. Анри Эжен Огюстен Ле Сиданэ. Венеция вечером. 1918. Источник иллюстрации: The Athenaeum.
Иллюстрация 2. Борис Кустодиев. Воспоминание о Венеции. 1918. Источник иллюстрации: The Athenaeum.
Иллюстрация 2. Александра Экстер. Венеция. 1918. Источник иллюстрации: The Athenaeum.
