Весной 2014–го мне надо было срочно–срочно успеть на одну встречу. Случайно позвонивший мне друг вызвался подвезти меня к метро.
Вышел у «Новогиреево» и через минуту почувствовал на себе удивлённые взгляды.
«Я же в инфернальном чёрном плаще с белой подбивкой, на улице раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, у меня ослепительно–белая рубашка и чёрные брюки, я выбрит, причёсан, в туфлях плавает небо. Что не так?»
И тут я почувствовал, что мои туфли ведут себя как домашние котята: тепло, уютно, вот прямо как дома оказался. Опускаю глаза. На мне ярко–красные пляжные кроксы! А у меня через полчаса переговоры в центре Москвы. И ноги не вожмёшь в брюки.
Полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да ещё вода пела замысловатую приятную песню в фонтане. Спрятался за киоск «Роспечать» — а вдруг не заметят? О боги, боги, за что вы наказываете меня? И мысль о яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове.
Мимо, громыхая проклятым розовым запахом, прошёл полицейский конвой.
Солнце уже довольно высоко стояло над гипподромом, луч пробрался в колоннаду и подползал к стоптанным кроксам. И со слухом совершилось что–то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы, и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»
Осторожно выглянув из–за ларька, увидел, что на площади уже собралась несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей. Что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные продавцы воды. Но делать было нечего. Я на секунду закрыл глаза, резко открыл, вышел из засады, окинул взором видимый мне мир и удивился произошедшей перемене.
Пропал отягощённый розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая–то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда–то, а вместе с ними двинулся и я. Теперь меня уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев — гнев бессилия.
Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, я закурил, бросил бычок, выпрямился и пошёл, испепеляя взглядом всех встречных. Они поднимали–опускали глаза, снова поднимали, а я им заговорщически еле заметно кивал: «Угу, теперь мы сообщники!»