Я отрабатывал новогодний концерт. «Ёлка» для маленьких школьников. Шум, гвалт, яркие вспышки и постоянные попытки сорвать моё представление. Мои пальцы сжимались от усталости, а голова жутко болела. Казалось, кто-то неустанно следит за любым резким движением, отдаваясь резкой вспышкой за каждое отклонение от нормы.
Это продолжалось долгое время. Половину программы я выполнял совершенно механически. Если очень долгое время играешь одну и ту же мелодию, то… Как бы сказать… Перестаёшь воспринимать её, как музыку. Она становится сродни шуму станка для рабочего на заводе. Совершенно фоновый звук, который проходит мимо твоего слуха.
На секунду я закрыл глаза. Провалиться в сон сейчас было так легко…
А потом дети замолчали. Я услышал песенку.
«Маааа-ленькой Ёёё-лочки холодно зимой
Из лееееесу Ёёёё-лочку взяли мы домой»
Пели не бездарные детские глотки, а струны, упрятанные глубоко в пианино.
Учителя прекратили оглядываться на меня.
Всё затихло.
Я чуть было не допустил роковую ошибку. Чуть не сделал то, что могло погубить меня, подвергнуть судьбе, куда более страшной, чем смерть.
Я зажал клавиши, собираясь закончить представление, и огляделся.
Детей не было, как и их учителей. Мои мучители исчезли. Никакой власти надо мной больше нету. Я уже успел было обрадоваться…
Как нечто с невыносимо громким свистом разорвало воздух, после чего мои глаза залились красным. От боли, пальцы резко стукнули по клавишам. И свист прекратился.
Ошарашенный, я инстинктивно продолжил наигрывать ту мелодию, на которой остановился до того, как закончилось представление. Теперь никто меня не отвлекал, никто не требовал не отступать от сценария.
Лишь красная пелена на моих глазах, скрывавшая облик моих новых хозяев, давала тонкий намек на судьбу того, кто посмеет им перечить.
Я так и не стал свободен. Стоит хоть на секунду моим пальцам отступить от мелодии, то я тут же… Стоп, ведь… А ведь действительно куда делись дети и учителя? Почему я раньше об этом не подумал. Ведь… Не могло такого быть… Не могло такого быть, что их… Убили?
Я не имел возможности даже задуматься над этим. Всю свою волю, всё своё внимание, все свои силы нужно было прикладывать для того, чтобы продолжать играть. Мои невидимые хозяева не могли терпеть инакомыслия.
Постепенно, репертуар пьесы всё более и более расширялся. От простеньких детских мелодия я переходил ко всё более сложным композициям, иногда лёгким движением мизинца касаясь классики. Но мне не давалось вознаграждение за мои старания, мне не была дана возможность понять….
В конце концов, а откуда я знал, что за мной всё ещё следят? Откуда я знал, что мне нельзя останавливаться? Ведь ничего, кроме собственных нот я слышать не мог. Ведь ничего, кроме крови, заливший мне очи и веки, я видеть не мог.
В конце концов, я принялся за музыку, написанную мной самим. Я чувствовал, как клавиши начинают скользить от пота и крови, как отдельные из них залипают. Композиция смешивается, искажается, становится гротескной пародией на саму себе. Но я снова и снова повторяю её. Раз за разом повторяю один и тот же кусок, ведь я… Ведь я… Просто забыл окончание.
Мне нельзя закончить мелодию без хорошего финала. Но как я не старался, как не напрягал каждую извилину моей памяти, призрак окончания разгонялся каскадом из бесконечно повторяющихся зацикленных мотивов.
Я уже не чувствовал рук, они постепенно отнимались, но я не мог прекращать. Приходилось поддерживать их зубами. Мои глаза, кажется, навсегда ослепли, ведь кровь успела просочиться куда-то сквозь глазные яблоки. Но я продолжал играть…
И сейчас… Когда пальцы отпускают клавиши, когда моя голова падает вниз, когда глаза начинают хоть немного проясняться, мне интересно лишь одно – а существуют ли они на самом деле?
Как вдруг, мои глаза открылись. Я увидел… Нож. Сжатый моей рукой. И пиджак, испачканный алой краской… По-крайне мере… Так мне хотелось думать…