В начале прошедшей весны по ночам небо трескалось от мороза и звезды падали через трещины прямо на Москву, и луна светила как фонарь тепловоза.
Каждый вечер незадолго до полуночи я выходил на балкон, курил и слушал эхо динамиков из железнодорожного депо за домами, у леса. Здания и ночь разбивали слова на койсанские стеклянные звуки, такими разговаривают африканские пигмеи и пьяные женщины.
С востока на запад пролетал самолет, всегда в одно и то же время, 23.44. Кто-то смотрел из иллюминатора на Москву, на меня, курящего на балконе – я чувствовал этот взгляд.
Москва ясной мартовской ночью состоит из ниток светящихся бусин желтого электрического света и красных точек автомобильных стоп-сигналов. Она как черная матовая тарелка, куда насыпали с горкой мерцающие украшения. Как витрина идеального города под хрустальным стеклом, которое ангел протер полой своего хитона. А часть бусин выкатилась из тарелки во все стороны, и мерцает в снегу. Дальше же темнота и Сибирь, там Чук и Гек сидят на сосне, смотрят издалека на кремлевские звезды, вслушиваются в койсанские звуки и мечтают о прекрасном будущем. Я тоже сидел на сосне, я знаю. Но я не уверен, что меня можно разглядеть с самолета, если, конечно, речь идет о человеческом зрении.
А потом потеплело, звезды перестали падать, Чук и Гек слезли с дерева и стали советскими офицерами, а я перестал чувствовать неизвестно чей взгляд из самолета в 23.44, высота полета 3,5 тысячи футов, курс запад-северо-запад, поворот с южного коридора на Шереметьево.
Скоро снова зима. Буду следить за самолетом и прислушиваться к себе