Шёл далекий 1998-й год. В те дни дед очень плохо себя чувствовал. Практически не вставал с постели, часто ворчал и даже, порою, когда никто не видел, плакал. Время от времени его мучили боли. Иногда он впадал в беспамятство, начинал нести какую-то околесицу. При этом говорил отдельные слова и фразы на каком-то странном языке, напоминавшем по звучанию немецкий.
Так было и в тот день, когда я в последний раз принёс ему стакан воды. Дед не сразу меня узнал, обратившись ко мне по-немецки.
- Дед, ку-ку, хватит уже. Решил вспомнить школу на старость лет?
- Какая тебе школа, дурачок. Ничего ты не знаешь.
Дед сердито оттолкнул стакан и жестом указал мне сесть рядом с ним, похлопав по постели. Я поставил стакан на подоконник и подсел.
- Что с тобой, дед?
- Внучок, я тебя кое о чём хотел попросить. Когда я помру, в церкви меня не отпевать. Слыхал? Похоронить и камень поставить. На том и всё. На могилу цветов не носить. Крестов тоже не ставить.
- Ох, дед. Всё ты со своим коммунизмом головного мозга. Давно уж никто никого за веру не судит. Партии нет, СССР нет. Чего бояться-то?
- Есть чего бояться. Есть. Вон, возьми с полки моё свидетельство о рождении.
- А зачем тебе оно?
- Бери говорю.
Я поднялся с кровати и взял с полки то, что он просил. Заглянул в старую книжечку с гербом СССР. В книжечке гордо красовалась звучная украинская фамилия деда, место рождения – Украинская ССР, фамилии и имена его родителей – прадеда и прабабки.
- Зачитай. – сказал дед. – Вслух.
- Гетманцев Евпатий Наумович. Место рождения Украинская ССР. Национальность – украинец.
- Бист ту мэгуше?
- Что? Дед, ты опять чудно разговаривашь!
- Ой, не канифоль мозги. Читай ещё раз. Мои очки вон возьми.
Я снисходительно посмеялся над дедом, но решил удовлетворить его старческую прихоть.
- Ладно-ладно, дед. – сказал я, снова открывая книжечку с гербом СССР. – Гетманцев Евпатий Наумович. Место рождения Украинская ССР. Национальность…
Тут моё лицо буквально перекосилось от удивления. Вместо привычного слова «украинец» мои глаза читали что-то совсем другое.
- Дед, это как понимать? Это чьё свидетельство вообще? У тебя ж всегда «украинец» написано было?
Дед молча кивнул. Я снова глянул в свидетельство. В графе «родители» тоже волшебным образом поменялась национальность и отчества прадеда с прабабкой. Я был в шоке.
- Вот ты меня как-то спрашивал в бане: «Дедуль, а почему у тебя кожа на ху…»
- Дед! Хорош!
- Ну вот теперь ты понял, почему?
В воздухе повисла неловкая пауза.
- Он не на немецком разговаривал. – сказала вошедшая в комнату бабушка. – И учил он его не в школе.
- Маша, выйди – строго сказал дед. – Дай, я сам!
- Да ты еле живой сидишь!
- Маша!
С минуту они с дедом пререкались, но в конечном итоге дед взял своё. Бабушка ушла на кухню. Я молча сидел на табурете у окна и, вглядываясь в книжечку, не верил своим глазам.
- Дед, да как же это… мы, это, жиды что ли? И бабушка?
- Язык прикуси! Да. И бабка твоя тоже. Правда, она, старая дура, своё свидетельство о рождении настоящее сожгла в войну.
- Мы ж ездили в деревню, к её родственникам, помнишь? Они-то и близко…
- Да не её это родственники, не её. Потерялась она в войну, чужие люди вырастили. По их же советам и документы уничтожили её. С наших краёв она. Я её с детства знал.
- Вы ж на заводе познакомились?
- Нихрена. Не познакомились, а я её узнал. С трудом, но признал. Так потом и поженились.
Впервые за долгие годы я увидел как у деда в глазу блеснула скупая старческая слеза.
- Так ты что же, дед, на иврите что ли разговаривать умеешь?
- Это идиш, дурачок. Настоящие евреи говорят на идише. Ну кроме твоей бабки. Забыла она, среди чужих людей.
- А что ж ты никогда не рассказывал раньше?
- Не было повода. Да и проблемы были бы. Мы всю жизнь с бабкой скрывались: сначала от фашистов, потом от своей же коммунистической партии. У нас в стране, как ты знаешь, евреем быть не шибко почётно было.
- Почему?
- Почему-почему. Как это, скажи, у человека может быть две родины? Вот я в армии служил, мне командир этот вопрос задал. Дал мне в зубы это свидетельство и говорит: езжай в отпуск и без нового свидетельства чтоб я тебя не видел. Ну, поехал, деньги уплатил и стал «украинцем» по липовой бумажке. И от многого меня это спасло в жизни. Ой как от многого.
Дед посмотрел в окно и молча вздохнул. Его старческие очки с толстыми линзами чуть поблёскивали.
- Родина-родина… - продолжил вдруг дед. – Где теперь эта Родина? Всё развалилось. Сколько мы пахали на этом заводе и всё впустую оказалось. Сколько было пламенных речей на партсобраниях – и нету больше никакой партии. Раньше у меня было две родины. А теперь у меня, походу, одна только Родина и осталась. Там. Здесь толков уже не будет. Да вот только старый я уже совсем стал. Не доеду.
Дед снова перевёл дыхание и продолжил:
- Внучок, ты – человек молодой. Мой тебе старческий предсмертный совет. Не брезгуй ты своей нацией, как мы с бабкой брезговали. Мы по большой нужде брезговали, в такой стране жили, а тебе брезговать нечего. Возьми документ, поезжай в ту самую землю обетованную, поклонись ей от меня. И живи там. Я бы много чего отдал, чтоб мне в твоём возрасте такую возможность дали. Но…
Я в последний раз посмотрел на деда. Его старые выцветшие глаза смотрели куда-то далеко-далеко, за тысячу километров. Наверное, его поглотил омут памяти тех долгих лет, прожитых и пережитых. Война, концлагерь, голод, тяжелый физический труд после войны… и до конца жизни. Тайны от всех, даже от своих собственных детей и внуков.
Когда деда хоронили, знакомые на поминках возмущались его последней волей. Как же так, не по-христиански, без отпевания. Без цветов. «А я вам говорю, - слышал я шёпот каких-то мужиков с завода на поминках. – наш Наумыч из этих был! Я с ним как-то в бане сидел, сам видел!» - «Да брось пургу мести, разве еврей на завод бы пошёл? – вступился за покойного другой мужик. – На физическую работу? Смеёшься что ли? Они тяжелее скрипки в жизни ничего не поднимали».
Поднимаясь в самолёт до Тель-Авива, я в последний раз обернулся вслед стране, которую всю жизнь считал Родиной. И которая, после разговора с дедом, стала такой чужой. На минуту мне показалось, что где-то там в сумеречной темноте взлётной полосы стоит едва различимая фигурка деда, махающего мне вслед.
Но нет, это был всего-лишь лёгкий туман, уносимый сильным ветром.