1,0×
00:00/14:55
Старик, Василий Гроссман ,Военная Проза ,читает Павел Беседин
О старике Семене Михеиче говорили как о самом тихом человеке в селе. Он не пил, не курил, никогда не досадовал на соседей. Ни разу не слышали, чтобы он поругался со своей старухой. Голос у него был мягкий, тихий. И движения были мягкие, тихие.
Когда начали подходить немцы, кто-то из соседей стал собираться в партизаны.
— Диду, пошли в партизаны, — говорили ему шутя.
Но он отвечал:
— Это не моей души дело — стрелять да убивать.
— Ты за немцев, что ли? — спросил его сосед Федька.
— Какое там «за немцев», — отвечал Семен Михеич, — у них правды нет. Только какой из меня воин? Не та во мне природа. Мне лошадь кнутом ударить совестно. Сердце у меня мягкое.
Старуха Филипповна, заступаясь за мужа, сказала:
— Он же все с пчелами. Вот и стал такой тихий. Пчела не любит сердитого человека.
— Верно, не любит, — подтвердил старик. — Вог наш председатель Прокофий, — его пчела не выносит, шумный он, скорый.
Во время этого разговора подошел сам председатель. За поясом у него были две гранаты, за плечами винтовка.
— О чем разговор? — спросил он.
— Да вот, суровый ты человек, — сказал Семен Михеич. — А вот у нас в роду никто крови не проливал. Мать курицу зарезать боялась, соседок просила.
— Смотри, дед, — ответил на это председатель, — до немцев очень добрым не будь, ответишь за это перед народом.
И он пошел широким шагом вдоль по улице.
Старик только покачал головой, а старуха так обиделась на председателя, что даже сплюнула.
.. .Немцы простояли в селе три месяца без двух дней. Сначала здесь прошли передовые части германской армии. Они ограбили село начисто. Бабы заходили в темные хлевы и плакали, вспоминая коров. Исчезали из хат полушубки, вышитые рушники, ватные кацавейки, одеяла, подушки. Днем бабы и старики собирались и проклинали немцев, перечисляли свои обиды.
Семен Михеич молчал, слушал гневные разговоры и вздыхал. Он пострадал от немцев не меньше других. Они разорили его любимые ульи, забрали запасы меда, пшеницы. Даже старинную кровать, на которой сн спал долгие десятилетия, вывез на грузовике какой-то красноглазый унтер.
Вечером старики становились у икон и молились богу в темной пустой хате. Ночью старуха плакала, а старик утешал ее.
— Ну, что плакать! — говорил он. — Ведь это горе все терпят, весь народ страдает. Мы с тобой одинокие, старые, проживем как-нибудь.
В декабре приехал штаб немецкой дивизии. Квартирьеры выбрали лучший дом под железной крышей для генералов, согнали баб белить стены и мыть полы, а мужиков заставили мостить перед домом тротуар из красных кирпичей. Деду Семену приказали вымостить длинную кирпичную дорожку от двора до уборной на огороде. Унтер-офицер сердился, что Семен Михеич неаккуратно ладит дорожку, и два раза приказывал ему перекладывать кирпичи. Дед впервые в жизни выругался нехорошим словом.
В избе у Семена Михеича поселился врач. Это был худой человек с маленькой лысой головой. Семена Михеича и Филипповну выселили в холодные сени. Ночью они из-за холода не могли спать и слышали, как врач кричал каркающим голосом в телефонную трубку:
— Камышеваха! Камышеваха!
Он требовал вагонов для эвакуации раненых. Раненых и обмороженных было много, а поезда почти не ходили — партизаны разрушали пути. «Должно быть, Прокофий старается», — думал старик.
«Арцт» кричал охрипшим голосом на приходивших к нему и то и дело вызывал денщика для разных поручений. Денщик боялся его до полусмерти. Каждый раз у денщика, заходящего в комнату, было такое страдающее, поблекшее лицо, что Семену Михеичу даже жалко становилось.
Врач приказал Семену Михеичу рубить дрова для печки. Ему нравилось слушать звуки топора. Иногда ночью он вызывал денщика и приказывал гнать Семена Михеича рубить дрова.
— Почему русский не работает? Русский слишком много спит.
И Семен Михеич рубил в темноте дрова под окнами у немца. Он стал сумрачен, молчалив, по нескольку дней иногда не произносил ни слова. И вздыхать перестал. Глядел молча, как каменный. Старуха со страхом поглядывала на него: не спятил ли старик?
Однажды ночью он сказал ей:
— Знаешь, Филипповна, зверь сожрет, что ему надо, корову зарежет, улей разорит, — это бог с ним. А эти душу мою заплевали. Звери души не трогают.
Я думал, не люди они. А теперь вижу: и не звери. Хуже диких зверей.
— Ты помолись богу, легче будет, — сказала ему Филипповна.
— Нет, — сказал старик, — не будет легче.
Утром, вся в слезах, пришла соседка Галя Якименко. Шепотом, оглядываясь на дверь, за которой сидел страшный «арцт», она стала рассказывать о своих постояльцах. У нее в избе жили пять штабных офицеров.
— Жрут и пьют, как медведи, день и ночь. Напьются — кричат, блюют, передо мной голые ходят без стыда. А теперь, как морозы пошли, вы, дедушка, не поверите даже, до чего дошло! Стали в постели себе гадить! Раньше хоть на пол нужду справляли, а теперь не встают с постели. Потом снимут белье загаженное — стирай. Я говорю: не буду стирать, убейте лучше! Бить меня стали.
#ВасилийГроссман
#ВоеннаяПроза
#читаетПавелБеседин
Когда начали подходить немцы, кто-то из соседей стал собираться в партизаны.
— Диду, пошли в партизаны, — говорили ему шутя.
Но он отвечал:
— Это не моей души дело — стрелять да убивать.
— Ты за немцев, что ли? — спросил его сосед Федька.
— Какое там «за немцев», — отвечал Семен Михеич, — у них правды нет. Только какой из меня воин? Не та во мне природа. Мне лошадь кнутом ударить совестно. Сердце у меня мягкое.
Старуха Филипповна, заступаясь за мужа, сказала:
— Он же все с пчелами. Вот и стал такой тихий. Пчела не любит сердитого человека.
— Верно, не любит, — подтвердил старик. — Вог наш председатель Прокофий, — его пчела не выносит, шумный он, скорый.
Во время этого разговора подошел сам председатель. За поясом у него были две гранаты, за плечами винтовка.
— О чем разговор? — спросил он.
— Да вот, суровый ты человек, — сказал Семен Михеич. — А вот у нас в роду никто крови не проливал. Мать курицу зарезать боялась, соседок просила.
— Смотри, дед, — ответил на это председатель, — до немцев очень добрым не будь, ответишь за это перед народом.
И он пошел широким шагом вдоль по улице.
Старик только покачал головой, а старуха так обиделась на председателя, что даже сплюнула.
.. .Немцы простояли в селе три месяца без двух дней. Сначала здесь прошли передовые части германской армии. Они ограбили село начисто. Бабы заходили в темные хлевы и плакали, вспоминая коров. Исчезали из хат полушубки, вышитые рушники, ватные кацавейки, одеяла, подушки. Днем бабы и старики собирались и проклинали немцев, перечисляли свои обиды.
Семен Михеич молчал, слушал гневные разговоры и вздыхал. Он пострадал от немцев не меньше других. Они разорили его любимые ульи, забрали запасы меда, пшеницы. Даже старинную кровать, на которой сн спал долгие десятилетия, вывез на грузовике какой-то красноглазый унтер.
Вечером старики становились у икон и молились богу в темной пустой хате. Ночью старуха плакала, а старик утешал ее.
— Ну, что плакать! — говорил он. — Ведь это горе все терпят, весь народ страдает. Мы с тобой одинокие, старые, проживем как-нибудь.
В декабре приехал штаб немецкой дивизии. Квартирьеры выбрали лучший дом под железной крышей для генералов, согнали баб белить стены и мыть полы, а мужиков заставили мостить перед домом тротуар из красных кирпичей. Деду Семену приказали вымостить длинную кирпичную дорожку от двора до уборной на огороде. Унтер-офицер сердился, что Семен Михеич неаккуратно ладит дорожку, и два раза приказывал ему перекладывать кирпичи. Дед впервые в жизни выругался нехорошим словом.
В избе у Семена Михеича поселился врач. Это был худой человек с маленькой лысой головой. Семена Михеича и Филипповну выселили в холодные сени. Ночью они из-за холода не могли спать и слышали, как врач кричал каркающим голосом в телефонную трубку:
— Камышеваха! Камышеваха!
Он требовал вагонов для эвакуации раненых. Раненых и обмороженных было много, а поезда почти не ходили — партизаны разрушали пути. «Должно быть, Прокофий старается», — думал старик.
«Арцт» кричал охрипшим голосом на приходивших к нему и то и дело вызывал денщика для разных поручений. Денщик боялся его до полусмерти. Каждый раз у денщика, заходящего в комнату, было такое страдающее, поблекшее лицо, что Семену Михеичу даже жалко становилось.
Врач приказал Семену Михеичу рубить дрова для печки. Ему нравилось слушать звуки топора. Иногда ночью он вызывал денщика и приказывал гнать Семена Михеича рубить дрова.
— Почему русский не работает? Русский слишком много спит.
И Семен Михеич рубил в темноте дрова под окнами у немца. Он стал сумрачен, молчалив, по нескольку дней иногда не произносил ни слова. И вздыхать перестал. Глядел молча, как каменный. Старуха со страхом поглядывала на него: не спятил ли старик?
Однажды ночью он сказал ей:
— Знаешь, Филипповна, зверь сожрет, что ему надо, корову зарежет, улей разорит, — это бог с ним. А эти душу мою заплевали. Звери души не трогают.
Я думал, не люди они. А теперь вижу: и не звери. Хуже диких зверей.
— Ты помолись богу, легче будет, — сказала ему Филипповна.
— Нет, — сказал старик, — не будет легче.
Утром, вся в слезах, пришла соседка Галя Якименко. Шепотом, оглядываясь на дверь, за которой сидел страшный «арцт», она стала рассказывать о своих постояльцах. У нее в избе жили пять штабных офицеров.
— Жрут и пьют, как медведи, день и ночь. Напьются — кричат, блюют, передо мной голые ходят без стыда. А теперь, как морозы пошли, вы, дедушка, не поверите даже, до чего дошло! Стали в постели себе гадить! Раньше хоть на пол нужду справляли, а теперь не встают с постели. Потом снимут белье загаженное — стирай. Я говорю: не буду стирать, убейте лучше! Бить меня стали.
#ВасилийГроссман
#ВоеннаяПроза
#читаетПавелБеседин
…