Ян Ващук

В процессе получения немецкого паспорта потребовалось перевыпустить свидетельство о рождении, имевшее на обложке слегка выцветший земной шар в лучах Амона с падающими на него серпом и молотом и полярной звездой в обрамлении колосьев, которые, должно быть, уже в момент выпуска выглядели смешными и нелепыми — точно так же, как профили вождей и красные знамена, как слова «Совет народных комиссаров» и прочий вокабулярий из эпохи конных красноармейцев, чья кровь и отвага уже полвека как растворились в бульоне с неясным вкусом чего-то родного, плескавшемся между стенами неуклюжих панельных зданий теплым...

Угловой дом в Вырице. Белые штрихи забора на черных штрихах. Голубое небо между кусочками зелени, черное пятно компостной кучи, красное пятно туалета. Прозрачность веранды, неподвижность метлы на крыльце. Пластмассовый стул на мокрой осоке в саду, на нем силуэт человека, читающего Чехова. Что еще может читать человек, чилящий на пластик чейре в такой час? Когда над участком ползут, скучиваясь и рассредоточиваясь, легкие булки-облака, превращаясь то в Америку, то в Соединенное Королевство, то в слегка наклоненную шею Анадиомены, то в запрокинутую голову кокаинистки, когда их жесткие сестры-машины...

Среди чашек и бликов, голосов скрипучих и звонких, сквозняков и цыганских вожжей, засохшей грязи в колеях на переулке и прозрачной зелени осоки, просеивающей полуденный свет, затерялись мои ориентиры — вещи и события, за которые держится рука, когда через толщу геологических пластов своих собственных повторений пытаешься нащупать то, к чему действительно подходит слово «реальность» — не потому, что оно попадается тебе на странице открытой наугад книги в сельской библиотеке, где на бумаге проступают темные пятнышки, когда ее просвечивает висящее за пыльным окном чеховское солнце, а потому...

— А это что? — спросил я, когда из колонок раздались первые звуки перегруженной гитары, сложные барабаны и высокий вокал, который мне чем-то сразу понравился. — Это «Кинг Даймонд», — объяснил Вова, взглянув на меня с покровительственной улыбкой римлянина, открывающего неотесанному варвару глаза на мир. — Это тяжелее «Металлики». Либо ты сейчас загнешься, либо попросишь послушать! — Дай послушать, — сказал я немедленно, наклоняясь вперед, в луч солнца, который пересек мое лицо и проник между полуоткрытыми губами, как бы подчеркивая гармонию чувства, когда твои подхалимские слова, произносимые, чтобы подтвердить принадлежность к клану, совпадают с твоими реальными желаниями...

Фасады Высшей школы экономики, фасады домов на Садовом — ты помнишь эту зиму, когда мы познакомились? Этот солнечный день, когда у каждого из нас было по замороженной слезинке под восторженным глазом, по белой ленточке, по маленькой и кажущейся нелепой мечте о том, как добро победит, и по большому, испуганному, сжимающемуся, выскакивающему, колотящемуся, горячему девчачьему / мальчишечьему сердцу? Помнишь эту зиму — которая, кажется, была сто тысяч лет назад, так давно, что ее завалили слои геологической истории с окаменевшими видами существ, которые оказались слишком слабы для этой планеты?...

Ладно, я расскажу тебе всю правду. Ее звали Лина, меня Ваня, мне было 24, ей 17. Мы жили в этом мире, нам было тесно, зелено и возбужденно. Через огромный и тускло блестящий мир тек один-единственный проспект, который назвался Ленинский, он светился многими огнями, большими и маленькими, движущимися и неподвижными, от него исходил запах черемухи, запах бензина, запах новой одежды и запах высокого общества. Летело, соловело, пенилось, кричало, стучало колесами, вращало глазами, бежало быстрой полосой за высоким окошком. Летело лето, шарахались прохожие, билось сердце, чернела черта бедности,...

«Осторожно, двери закрываются!» — говорил глухой хриплый голос, принадлежавший реальной персоне, живому человеку — усталому машинисту, нажимавшему на выцветшую кнопку в пообтертой кабине тусклого поезда, утекавшего по блеску рельс в недальнее Подмосковье из надутой и горячей Москвы. В поезде не пахло гражданской войной, в поезде пахло пустотой, книжками, ветчиной, немного пивом, немного мочой, немного кожаной летной курткой, немного щедро надушенной маминой шеей. Был вечер, цвела тишина и распускалось безвременье. Я вытаскиваю из моей памяти, как загрубелый солдат сигареты из мятой пачки, хрупкие фрагменты прошлого, механически ища спички и пихая локтем задремавшего сослуживца...

Недавно где-то — то ли по радио, то ли в какой-то по неосторожности посмотренной политической передаче — я услышал словосочетание «ядерная война», впервые (по крайней мере, согласно моему субъективному опыту) употребленное в прямом смысле и в контексте реального мира (а не воображаемой антиутопии) со времен угловатых советских ракет под сенью карибских пальм и длинноносых самолетов-разведчиков U-2 над плоскими пейзажами тайги. Я почесал голову и стал думать, как бы впитывая и пытаясь уместить это в мою картину мира, от природы узкую, как талия выходящей из бассейна незнакомки на вечерине...

В доме на даче было два входа — один парадный, который еще назывался «крыльцо», куда выходил долгий рейчатый коридор, из коридора дедушка, из дедушки дым, из дыма еще дым, дым крепких дымных папирос, смешивавшийся с кустарниками в солнечную дырочку и ягодную точечку; второй вход — «черный», или еще «задний», со стороны кухни, откуда выходила бабушка, запахи кухни, грохот кастрюль и поварешек, шипение жарящихся блинов, катание скалки и избыток сладких сумерек, накапливавшийся в доме за ночь и просачивавшийся наружу с наступлением утра, когда кухонная дверь на пружине взламывала покрытую росой плоскость...

Школа подходила к концу, классы навинчивались на мое утомленное диктантами и домашками запястье, и что-то большое начинало проступать в бесфонарной ночи, напичканной крышами Патриарших и пляжами Атлантики. Было шелково и серебряно, кончался февраль, летели конфетти, густела каша, текла пространственно-временная акварель. Когда зима закончилась, я достал из моей душной и непрозрачной квартиры, наполненной запахами нестиранного, свежего, жидкого, волосатого, пустого и звонкого, а также многого-многого другого, невероятно густого и остро-колючего, достал из нее наконец дождавшийся своих погод длиннющий...

Расплывчатый оникс неба В оправе заневских карнизов За вычетом пары планет Иссиня-дворцово-сизый Костлявая божья длань Шуйца ли десница ли Отмахивает джетлаг Заката тире зари Высокие этажи Смеются кроша бетон Наследия в кислые щи Рождественской маеты Мечтает взобравшись на шпиль Понурая Сейлор Мун Как треснув июнь зашипит И как прибежит июль Железные балюстрады Наморщенная река Проглоченные мостами Бесперые облака Течение темноты Меж линиями В. О. Прихожие и коты Дрожание альвеол Пустые залы музеев Недвижные марши...

Обмылок Луны в полой мыльнице неба Ребристой узором литых облаков Что движутся медленно сыро и лепо Под недосягаемым потолком Обломок Луны в дырке между ветвями Лоснящейся лунным в отсутствие сна Лист переложенный желтыми окнами вянет За толщей ночей вызревает весна Луна на брусчатке Юпитер в колодце На лестничной клетке с полями перил Невидимый список фамилий и отчеств Всех кто однажды здесь нервно курил Квадрат электричества ночи полоски Границы ключиц нарушаемые щекой Которая может то мило колоться То вдруг искажаться надрывной дугой Неясно отчаяния или боли Когда человек улыбается так Что хочется...