Керины сказки

«Буханка» «скорой» вгрызалась треснутыми фарами в новогоднюю ночь, то прыгая на ухабах, то зарываясь колёсами в подтаявший грунт и выбрасывая из-под колёс комья размокшей грязи, будто кот, старающийся побыстрее закопать нагаженное. Разбуженные рёвом ели злобно отвечали машине хлёсткими пощёчинами по лобовому стеклу, отчего водитель Горемычный морщился будто от боли: за 30 лет стажа он вошёл с ней в симбиоз – они кряхтели и трещали одновременно. «Я не должен быть здесь…» - думал Сливко, уныло пересчитывая косые стрелки дождя, появляющиеся на стекле...

Клюквин любовался несущимися по снегу борзыми. Они грациозно летели, едва касаясь белоснежного наста, словно пущенные кем-то рыжие, чёрные и пятнистые стрелы. Надо признать, егеря на заимке своё дело знали – свора работала слаженно, выглядела эффектно. В собачьих движениях угадывался профессионализм, а в глазах – горе всему, на что есть охотничья лицензия. Восхитительное было бы зрелище, если бы не одно «но».  Целью борзых являлся сам Клюквин. Потому что Клюквин был зайцем.  Другой бы на его месте уже включил форсаж, хаотично петляя по перелеску...

- Я дома! Таксист Пряхин, выбив ирландским танцем остатки снежной жижи из подошв, зашёл в квартиру и с шумом закрыл дверь. - Привет! – отозвалась из своей комнаты дочь Пряхина, - Как смена? - Да как обычно в выходные. Полдороги выделываются, полдороги блюют в карман сиденья. - Ну пааааааап! - Извини. – Пряхин заглянул в комнату: дочь по-турецки сидела на диване и что-то набирала в ноутбуке, закусив пухлую губу. – У нас пожрать есть чо, Даш? - Слуууууушай. У меня колок завтра, сижу впитываю с утра,...

В начале двухтысячных довелось мне снимать квартиру. В одной из типичных таких девятиэтажек-«столбиков» - строений белого колеру и с пучком трещин, которому бы позавидовало устье Волги. Полгода я нежился в квартире один, выбив пять грехов из семи возможных. Но потом расцвёл кухонный кактус. Сначала он мне нравился. Если бы я был дворянином, он был бы на моём фамильном гербе. Как символ того, что я почти не пью и болезненно реагирую на излишнее любопытство к своей персоне. Но однажды этот брутальный ёж кинул вверх зелёную стрелку ростка, который завершился чем-то ромашкообразным цвета фукси...

- Котик! Вон! Вон, в окне! Беееедненький! Какая-то девочка из разноцветной кляксы зевак, расплывшейся по двору, затыкала пальчиком в окно шестого этажа полыхающего дома. Там, снося мохнатым боком стаканы с засохшей рассадой, метался по подоконнику здоровенный рыжий котяра, требуя от ненавистного человечества его немедленно спасти. Но у этих двуногих подонков внизу были совершенно другие заботы: по асфальту расползались длинные змеи рукавов; по двум-трём лестницам карабкались ввысь рыцари-огнеборцы – к окошкам своих принцесс в виде пенсионерки Харитоновой и начинающего наркомана Соловейко...

Как обычно, плотно позавтракав надеждами на лучшее, я вышел из дому в холодный март. Настроив походку так, чтобы не заляпать сзади штаны, я зашлёпал вдоль несущегося по асфальту ручья в сторону электрички. Я не сразу заметил, как мокрый бездомный пёс вылез из-под насиженной бабками лавки и засеменил рядом. - Мне нечего тебе дать. – Произнёс я вслух. - Я в принципе не голоден. Я остановился. Определённо это сказал пёс. Я мысленно записался на МРТ. - Это же ты сейчас говоришь, да? - Прикинь. Я нацепил на себя отстранённый вид...

Вечерний сосновый бор, основательно, до овражьего дна прогретый летним солнцем, был чудо как хорош. Жёлтый веер косых лучей мягко высвечивал старые матовые стволы, натянутые струны паутин да рыжие шляпки лисичек, выглядывающих из-под игольчатого настила. Где-то высоко над головой застрочил очередями невидимый дятел. Сказочный, гофмановский лес… Словно ожившая детская фантазия… Рудольф почувствовал, что спина от долгого сиденья немного занемела, сел поудобнее, коротким рывком освободив прилипшие к стволу волосы...

Маньяк Филипов вышел из душного метро в вечернюю хмурь, блаженно втянул загазованного воздуха и направился к дому. Вечер обещал быть потрясающим – его ждал протёртый диван, унылый футбол под вчерашнюю курочку-гриль и жалобы на жизнь в настенный ковёр. Главное, чтобы не появились они, думал Филипов, кутаясь в шарф. Загадят такой замечательный досуг.  - Филиииииипов… Привет, Филииииипов… - Вкрадчиво зашептали Голоса. - Да ё. – Вздохнул Филипов, закатывая глаза в серое небо, - Начинается… - Посмотри...

В два часа ночи Бог перепутал «фазу» с «землёй», и ночь над городом растрескалась паутинами молний. Дождь бешено заколотил в окна, будто умоляя спрятать его от громовой канонады. В такие погоды обычно сосут кровь из фарфоровых шей обморочных графинь. Ну или на худой конец стоят на крыше небоскрёба и вопрошают в атмосферу «Кто яяяяяяяя???!!!», наблюдая, как тело меняется с трусливого на супергеройское. Подлесная не была супергероем и в вампиров не верила. И тем не менее её нечёсаная голова вынырнула на поверхность одеяла...

- Тимохин, подъём! Ти-мо-хииииин!  - Пожалуйста, отвалите… Тимохин плотнее завернулся в тёплое ватное одеяло линяло-красного коленкору. Но Сова не унималась и бродила по нему взад-вперёд, цепким клювом стараясь приобщить колдуна Тимохина к свету. - Ну дай ты поспать человеку! – брехнул Пёс. - Я жрать хочу. И кстааааати! Кто-то обещал по утрам бегать. - Когда это?! – возмутился из-под одеяла Тимохин. - Вообще, было дело, - Пёс отложил «Советский спорт» и спрыгнул с кресла. - В четверг, не? - Факт!...

Улитка доползла до середины лба. Значит, пора вставать. Клёпин открыл глаза и уставился на четверг. Четверг, в свою очередь, смотрел на Клёпина густой зябкой полночью, протекающей сквозь толстые корни вздыбленного пня. Гном потянулся, треская суставами, встал и отряхнулся от одеяльной листвы. Заправив бороду в штаны (так теплее, да и уменьшается вероятность запутаться в ней ногами и грохнуться в овраг), Клёпин взял ящик с инструментом и вышел из пня. Пора настраивать лес. Первым делом - уменьшить ветер...