Отпуск — слово, которое я всегда произносил с недоверием. Словно чужое. У нас в Комитете было не принято отдыхать. Отпуск — это когда человек выпадает из дела. А если выпал — значит, либо подох, либо его больше не считают нужным. Но теперь я — майор. Руководитель отдела. И мне, как оказалось, положено.
Путёвка в санаторий «Аврора» пришла в кремовой папке, с аккуратной печатью и запиской от Шумского: «Отдохни, Серёгин. Приказ сверху». Приказа я не нарушаю.
Мы сели в поезд на Киевском вокзале — я, Ирина и Руслан. Тепловоз дёрнулся и поволок нас сквозь московские окраины, дачные участки, леса. Ирина сразу же раскрыла журнал «Работница», Руслан уткнулся в окно и прижался щекой к стеклу. Я смотрел на них обоих и ловил себя на странном чувстве — будто не мы едем в отпуск, а нас ведут… на проверку.
— Ты хоть раз в жизни был в настоящем санатории, Володя? — спросила Ирина, не поднимая глаз от журнала.
— Был. В командировке. В шестьдесят девятом. Только это был санаторий МВД. Не то чтобы отдых, — я усмехнулся. — Скорее, прикрытие.
— А здесь, говорят, даже танцы бывают. Представляешь? Ты и я — на танцплощадке, как в кино.
— Я не танцую.
— А вот и нет. На свадьбе ты кружился, как вихрь.
— Это было двадцать лет назад.
— А мне запомнилось.
Я ничего не ответил. Она знала, как меня смутить — нарочно делала это в присутствии Руслана, будто хотела показать: папа — не только строгий и молчаливый, но и человек. Он действительно смотрел на меня с улыбкой. Ребёнок у нас вышел светлый. Слушается, но не забитый. Любит собирать самолёты из картона и воображать, что он летает над Кремлём.
— А в этом санатории самолёты будут? — спросил он.
— Самолётов нет. Но там есть речка и сосновый лес. Может, найдем выдру.
— А лучше медведя.
— С медведем лучше не встречаться. У него отпуск пожёстче нашего.
Станция «Тучково». Отсюда нас должен был забрать ведомственный автобус. Машина подошла с опозданием, старенький «ЛАЗ», с облезлой эмблемой. Водитель — сутулый мужик в форменной куртке — не проронил ни слова, только кивнул, глядя на моё удостоверение.
Дорога до санатория заняла около сорока минут. Лес шёл стеной по обочинам, ливень глухо бил в крышу автобуса, Ирина задремала, Руслан уснул на моём плече. Я сидел, не двигаясь, и слушал, как машина гремит на кочках. И думал: интересно, сумею ли я хоть раз за эти две недели забыть, кто я.
Санаторий «Аврора» оказался не таким уж скромным, как я себе представлял. Здание из светлого кирпича, с колоннами и полукруглой верандой. Возле входа — аккуратные клумбы и девушка в халате с повязкой на голове. Она вежливо записала наши фамилии в журнал и проводила в корпус номер два.
— Семейный. У нас здесь обычно врачи, сотрудники органов, дипломаты с детьми, — с улыбкой сказала она.
— Кем вы нас считаете? — спросил я.
— Отдыхайте, товарищ. В отпуске вы — просто семья.
Комната была просторной, с деревянными кроватями, высоким потолком и видом на внутренний дворик. Руслан тут же кинулся к окну:
— Мама! Там белка! Смотри! — он прижался к стеклу, как будто пытался сквозь него пройти.
— Не пугай животину, — сказала Ирина и, наконец, опустилась на край кровати. — Как хорошо, что мы выбрались. Правда, Володя?
Я посмотрел на неё. Она улыбалась — по-настоящему, без натяжки. Дома она редко улыбалась вот так. В Москве всё было… как сказать… на нервах. И соседи, и вода по расписанию, и стены тонкие, и Петрович за стенкой с вечной пьяной песней. А тут — будто другое измерение.
— Хорошо, — тихо сказал я.
В тот вечер мы долго гуляли. Воздух был пропитан хвоей, в лесу пахло сырой землёй, а вдоль тропинок стояли аккуратные фонари, слабые, жёлтые, но достаточные, чтобы видеть дорожку. Руслан шёл вперёд, размахивая палкой как мечом, изображая «командира экспедиции». Ирина шла рядом со мной и вдруг взяла меня под руку.
— Спасибо тебе, Володя, — сказала она, — за то, что выбил эту путёвку. Я думала, мы уже не бываем вот так, вместе. Без беготни, без звонков, без работы.
Я кивнул, и мне стало стыдно. Не выбивал я ничего. Это Шумский сам подсуетился. Может, хотел меня убрать на время. Или проверял, как я поведу себя вне строя. А может, и правда — забота. Кто разберёт.
Вернулись в номер. Руслан почти сразу уснул. Я остался у окна — курил и смотрел, как тени от сосен ползут по траве.
Ветер поднялся внезапно. Один из фонарей за окном моргнул. Потом снова загорелся. Я подумал — слабое напряжение. Дело житейское. Но почему-то не мог отвести взгляда от того фонаря. Будто в нём кто-то прятался.
И тогда я впервые почувствовал — что-то здесь… не так.
Утро началось с запаха варёных яиц и липового чая. В столовой было шумно — кто-то опрокинул чашку, кто-то ругался с официанткой за холодную кашу. В углу играло радио, негромко, вполголоса: утренние новости, спортивные результаты, прогноз погоды. Ничего особенного.
Я ел медленно, впитывая каждую деталь вокруг — привычка, от которой не отказываешься даже в отпуске. За соседним столом сидел высокий мужчина с девочкой лет десяти. Он раз за разом поправлял ей воротничок, бормоча что-то себе под нос. Поодаль — женщина с книгой, зачитанной до корешка. Все словно сливались в одну общую сцену размеренного санаторного утра.
Ирина болтала с пожилой медсестрой, с которой уже успела познакомиться. Руслан сидел напротив, ковыряя вилкой в омлете и мечтая вслух:
— А может, сегодня найдём чьё-нибудь гнездо? Или пойдём к речке? Там могут быть выдры. У них лапы как у людей, только с когтями.
— Сначала завтрак, потом — терренкур, — сказал я. — По расписанию. А дальше — по результатам разведки.
— Терренкур — это когда ходить по горам?
— Здесь — просто по дорожке с камушками. Санаторная дисциплина.
— Значит, марш-бросок!
И он снова заулыбался, уже полностью проснувшийся, с розовыми щеками и растрепанными волосами.
После завтрака нас повели на инструктаж. Все отдыхающие собрались в актовом зале — нечто среднее между пионерской комнатой и библиотекой сельского клуба. Стены с плакатами о гигиене, расписание процедур, рядом — ковер с гербом СССР. Выступала главврач — женщина лет пятидесяти, крепкая, с волосами, собранными в тугой узел.
— В нашем санатории проводятся оздоровительные программы для разных категорий граждан, — говорила она с интонацией человека, повторявшего это много раз. — Медицинские процедуры согласовываются с лечащим врачом. Просьба не нарушать распорядок, соблюдать тишину в коридорах и не посещать технические зоны.
— А речка далеко? — спросила с места женщина из второго ряда.
— Речка — в километре. Купание не рекомендовано. Вода холодная, течение сильное. Но воздух у нас лечебный — это главное.
— А танцы когда?
— По пятницам. В холле корпуса номер один. Живая музыка.
Я краем глаза посмотрел на Ирину — та кивнула с довольным видом. Знала, что я всё равно попытаюсь отвертеться, но шанс оставить ей этот момент был важен.
После собрания мы пошли гулять. Дорожки выложены плиткой, клумбы ухожены, у каждого корпуса — скворечник. У третьего здания, самого дальнего, стояла табличка: «Служебное помещение. Посторонним вход воспрещён».
Руслан подошёл к забору, заглянул между досками:
— А что там?
— Склад, наверное, — сказал я.
— Или лаборатория? — Он взглянул на меня снизу вверх, заговорщицки. — Там, наверное, учёные. Которые спасают Землю.
— Может, и так.
Я не стал объяснять, что лаборатории в санаториях не держат. А может, и держат — если надо. Был у меня случай в Житомире. Но это совсем другое.
В тот день мы долго гуляли. Сфотографировались на фоне башенки у водонапорного колодца. Руслан нашёл в траве деталь от старого фонарика, решил, что это часть инопланетного корабля. Ирина собирала шишки. Всё было почти безмятежно.
Но вечером, когда я вышел покурить на балкон, заметил: лампа у третьего корпуса снова моргнула. То ли брак проводки, то ли дежавю. Только в этот раз — она моргнула трижды, строго с интервалом. И остановилась. Окно на втором этаже оставалось тёмным, но за шторой… будто кто-то стоял.
Наутро за завтраком Ирина жаловалась, что не выспалась.
— Мне снилось, будто я иду по какому-то школьному коридору. Всё пусто, и только двери, двери, двери. А одна приоткрыта. Там свет, и я знаю, что надо туда — но ноги не идут.
— Странно, — сказал я. — Мне снилось похожее.
— Правда?
Я не стал рассказывать деталей. Она у меня чувствительная, особенно если дело касается снов. Верит, что сны могут предсказывать. Я — не верю. Я просто запоминаю. У меня память устроена иначе — всё, что хоть раз насторожило, остаётся в голове до конца. А таких «мелочей» у меня за двадцать лет — на полжизни хватит.
В обед Руслан ушёл в кружок — «юный геолог». Ирина пошла на процедуры. Я остался в номере. Листал методичку санатория, изучал распорядок. Привычка всё контролировать — в отпуске не гаснет.
Тут же обнаружил странность: третий корпус не значился в плане. Как будто его не существовало. Ни в карте, ни в списке зданий. Хотя я его видел. Мы все видели. И Руслан туда заглядывал.
Я вышел на крыльцо и спросил дежурную:
— А что у вас в третьем корпусе?
Она на секунду замерла, как будто не расслышала.
— Там… склад. Старое здание. Мы его не используем.
— А ночью там свет горит.
— Может, электрики что-то делают, — сказала она быстро и уже отвела глаза.
Вот тогда я понял. Что бы это ни было — к отдыху оно отношения не имеет. И к складам — тоже.
Я провёл остаток дня в тени, на лавке у детской площадки. Смотрел, как Руслан вместе с другими мальчишками бегал с палкой, изображая автомат. Кричали что-то про «чужих», делили территорию, строили базу из веток. Вроде бы — обычное детство. Но я вдруг поймал себя на мысли, что ни один из этих детей не приближался к дальнему углу площадки, где начиналась дорожка к третьему корпусу. Место будто выгорело — трава там была примята, земля сырая, но никто туда не ступал. Даже мяч, случайно скатившийся в ту сторону, так и остался лежать без внимания.
Ирина подошла с кружкой в руках — ромашковый чай. Присела рядом, прикрылась от солнца ладонью:
— Ты всё наблюдаешь?
— Работаю.
— В отпуске?
— Привычка.
Она тихо посмеялась, потом стала рассказывать, как на массаже медсестра спросила, не актёр ли я. Мол, лицо у меня знакомое. Я пожал плечами: лицо у меня обычное — суровое и молчаливое. Таких половина страны. Но подумал — интересно всё же, что в этом месте даже массажистки всматриваются в тебя внимательнее обычного.
Ночью я снова не спал. На этот раз всё было иначе — не сон, а ощущение. Будто кто-то стоит у двери. Я открыл глаза — темно. Тишина. Но воздух — как перед грозой: напряжённый, тяжёлый. Я встал, вышел на балкон. Всё спокойно. Только где-то далеко в лесу ухнул филин.
Возвращаясь в комнату, я услышал: Руслан что-то шепчет во сне. Наклонился. Он говорил очень тихо — почти без звука. Слова неразборчивые, но повторялись: «не ходи», «он там», «за стеклом». Я дотронулся до его плеча, он вздрогнул, повернулся на бок и снова заснул.
Утром я пошёл в административный корпус. Назвался. Протянул служебное удостоверение. Меня повели в узкую комнату, где пахло сигаретами и бумагой. За столом сидел мужчина — высокий, под шестьдесят, с лицом, которое бывает только у старых оперов: всё про тебя понял, ещё до того как ты открыл рот.
— Майор Серёгин? — спросил он без приветствия. — Я — Подосинов. Зам по безопасности объекта. Знаю, вы в отпуске. Но... вы же понимаете, отпуск — понятие относительное.
Я молча кивнул.
— Вы что-то заметили?
— Склад, который не числится. Лампочки, которые моргают не от перепадов. Сны, которые повторяются. И мальчик — с глазами, как чернила.
Он немного помолчал, потом вытянул из ящика папку. Без маркировки, без обложки. Просто серый картон.
— Третий корпус. Формально — экспериментальный оздоровительный блок. На деле — база наблюдения за детьми с отклонениями. Талантами. Кто как называет. Не мы их собрали — нам их прислали. Утверждено по линии Академии, часть через Министерство обороны. Четверо детей. Один из них — под наблюдением особой группы.
— Что случилось?
— Он вышел из режима. Два дня назад — всплеск. Дежурный психофизиолог исчез. Камеры — выключены. Радиосвязь — мертва. И мы не можем туда войти. Те, кто пробовал, возвращались… странными. Тревожность, спутанность речи. Один — молчит с тех пор. Мы называем его Мальчик номер три. Настоящее имя — не важно.
Я почувствовал, как внутренне сжимаюсь. Всё, что я слышал, походило на те материалы, что хранились у нас в спецархивах. Та категория дел, что шли под грифом «чрезвычайной природы». Случаи, в которых физическое объяснение отказывалось работать.
— Зачем вы мне всё это рассказываете?
— Потому что вы — здесь. И потому что приказ о вашем привлечении пришёл прямо с Лубянки. Вы — один из немногих, кто прошёл «Зеркало». А значит, знаете, когда тень — это не просто тень.
Я откинулся на спинку стула. Снова отпуск. Снова семья рядом. И снова — чёрная дыра в самом сердце, куда кто-то роняет камни.
— Что от меня требуется?
— Установить контакт. Выйти на него. Выяснить, насколько он осознан. И, если угроза реальна — локализовать. Или ликвидировать.
— А если он — ребёнок?
— Тогда действовать так, как подскажет разум. Или сердце. Если оно у вас осталось.
Он встал, открыл шкаф. Протянул мне пакет с надписью: «Аксесс». Внутри — простой пиджак, на вид ничем не отличающийся от моего. Но я знал эти ткани. Защитная сетка. Специальная подкладка.
— Вас проведут. Сегодня вечером. Когда "он" активнее всего.
Когда я вышел на улицу, солнце уже клонилось к закату. На дорожке стояла Ирина с Русланом. Сын махал рукой, крича:
— Папа! Папа, мы пойдём за грибами! Пойдёшь с нами?
Я кивнул, но внутри уже знал — вечером я буду не в лесу. А в третьем корпусе. Там, где свет не включают просто так. Где мальчик с чёрными глазами ждёт меня... не во сне.
После ужина я вернулся в номер. Руслан мирно храпел, укрывшись с головой. Ирина расчесывала волосы у зеркала и вполголоса пела — редкость, которую я всегда ценил молча. Всё выглядело так, будто день прошёл спокойно, и в жизни нашей семьи не было ничего странного.
— Ты куда вечером? — спросила она, не оборачиваясь.
— Встреча со старым знакомым, — сказал я, не поднимая глаз от газеты.
— Он из Комитета?
Я кивнул.
Она не спрашивала больше. Мы прожили достаточно лет вместе, чтобы научиться молчать в нужный момент. Она понимала: если я сказал так — значит, дело касается не отпусков.
Я вышел около девяти. Сумерки уже растеклись по аллеям. Дежурный у служебного входа посмотрел на меня внимательно, потом нажал кнопку на стене. Замок щёлкнул.
— Третий корпус — по левому крылу, второй этаж. Вас уже ждут.
Коридоры были другие. Здесь не пахло мылом и хвоей, как в жилых корпусах. Здесь пахло озоном, как перед разрядом. Стены — серые, металлические двери с номерами, никаких картин. Где-то капала вода. Шаги гулко отдавались в тишине.
У кабинета номер шесть меня встретил молодой человек в белом халате, представился как Вадим.
— Я клинический нейропсихолог, — быстро сказал он, будто заранее готовился. — Курирую группу. Мы будем наблюдать с пункта мониторинга. В помещении вы будете один. Общение желательно спокойное. Без резких движений.
— Он понимает речь?
— Более чем. Он... слышит даже то, что не произнесено. Иногда — до того, как вы это подумаете.
Я взглянул на него.
— Это не гиперболы?
— Вы всё увидите сами. Только помните: он не агрессивен сам по себе. Всё зависит от состояния. Как у антенны — если настроена, она принимает сигнал. Если сбита — искрит.
Мне выдали наушник, тонкую металлическую пластину — датчик пульса — и ввели в комнату. Там было прохладно. На стенах — ничего. Только мягкий свет и стол. В углу — койка. На ней сидел он.
Парень лет пятнадцати. Худой. Лицо бледное, как фарфор. Волосы короткие, почти под ноль. На нём — серая форма, что-то вроде пижамы. Ноги босые. Он сидел неподвижно, глядя в стену.
— Здравствуй, — сказал я.
Он не повернулся, но уголки губ чуть дрогнули. Как будто услышал и отреагировал.
— Меня зовут Владимир. Я пришёл поговорить.
Он медленно повернул голову. Глаза — те самые. Чёрные, густые, будто в них уходит свет.
— Ты офицер, — произнёс он. Голос был низкий, спокойный.
— Да.
— Но боишься.
Я сел за стол.
— Осторожность — не страх. Это часть моего дела.
— У тебя семья. Жена. Мальчик. Он рисует монстра.
Я сжал пальцы под столом. Он не мог знать. Не должен был. Но продолжал:
— Он нарисовал меня. Не совсем точно. Но я узнал.
Я замолчал. Внутри начало подниматься то странное чувство, которое не поддаётся логике. Как если бы тебе вдруг сказали, что ты умер — и ты почти веришь.
— Как тебя зовут?
— У меня нет имени. Они называют меня «третий».
— А раньше?
Он немного подумал.
— Было имя. Но оно отвалилось. Как шелуха.
— Почему ты не разговаривал с другими?
— Они не слушают. Ты — слушаешь.
— Что произошло три дня назад?
Он долго молчал. Потом встал. Подошёл к стене и провёл пальцами по бетону.
— Кто-то вошёл. Не человек. Он шепчет сквозь стены. Я пытался удержать его внутри. Но он вышел.
— Кто он?
— Он как радио. Только на другой частоте. Он говорит не словами. Я слышу его слишком громко. Голова болит.
— Это ты исчезал людей?
Он покачал головой.
— Я только убирал шум. Они кричали, даже когда молчали. Я хотел, чтобы было тихо.
— Где они теперь?
Он посмотрел в потолок.
— Там. Где не больно.
— Ты знаешь, что это пугает других?
— Я знаю. Я сам боюсь. Но бояться — не значит быть плохим.
Тишина зависла. В наушнике — щелчок. Вадим говорил:
— Давление в норме. Пульс ровный. Он стабилен. Продолжайте.
Я отключил звук. Посмотрел на мальчика. Он снова сел на койку, поджав ноги.
— Что ты хочешь?
Он ответил сразу.
— Чтобы не было крика. Чтобы всё остановилось.
— Это можно сделать?
— Ты можешь. Ты — выключатель.
Я замер.
Он снова улыбнулся, очень тихо.
— Но я не хочу, чтобы ты исчез. Ты тоже тихий.
На этом всё оборвалось. Свет в комнате погас. Включилось резервное освещение — красный тусклый свет. За стеклом — движение. Кто-то кричал в коридоре. На мгновение я почувствовал, как воздух сгустился. Не просто тревога. Что-то входило сюда.
Мальчик встал, посмотрел на дверь.
— Он пришёл. Не я.
Взгляд его потемнел. И тогда я понял — всё только начинается.
Я выскочил в коридор на звук — не бежал, а шёл быстро, чуть наклонив корпус вперёд, как учили. Рука в кармане сжимала стальной корпус «Осы» — я не должен был его брать, но взял. Привычка, которой не учат. Слева по коридору мелькнула тень. Не человек. Ни по росту, ни по движениям. Я видел достаточно тел, чтобы отличить походку живого от чего-то… иного.
Вадим стоял у панели управления, бледный, будто всё стекло из него вытянули.
— Система наблюдения отключена, — произнёс он с дрожью. — Двери автоматически… я не понимаю, что происходит.
— Где охрана?
— Охрана не входит в этот сектор. Мы сами.
Секунду я просто стоял. Потом сказал:
— Выводите всех из корпуса. Без паники. Я останусь.
— Но…
— Это приказ.
Он кивнул. Побледнел ещё сильнее. Но ушёл.
Я вернулся в комнату. Мальчик сидел на том же месте. Но теперь его взгляд был пустым. Он не моргал. И не дышал.
Я приблизился — медленно, на полшага, потом ещё. Его грудь не поднималась. Но он был жив — я это чувствовал. Как будто тепло от него исходило через полметра. Воздух вибрировал, едва уловимо, как перед грозой или в серверной, где пульсирует электричество.
— Ты слышишь меня?
Он не ответил. Но пальцы на левой руке дёрнулись. И в этот момент из коридора раздался скрежет.
Дверь. Она закрылась сама.
Без щелчка, без замка. Просто захлопнулась.
Я бросился к ней. Ручка не поддавалась.
— Спокойно, — сказал я сам себе. — Ты в отпуске, Серёгин. Всего лишь отпуск.
За дверью — глухо. Ни шагов, ни голосов. Я достал рацию, нажав кнопку — тишина. Мёртвая.
Внутри снова мелькнула мысль: я не один. Здесь что-то есть.
Повернулся к мальчику — он стоял. Глаза закрыты. Ладони вытянуты вперёд. Будто держит невидимую чашу.
И тогда я услышал: прямо в голове, как мысль, не своя.
«Он разлёгся. Широко. Он — не тело. Он — щель».
Я подошёл к нему. Рядом с койкой — металлический стул. Он вдруг двинулся сам. Пропахал пол, как будто толкнули. Мальчик не двигался.
«Я держу его. Пока могу. Но если отпущу — он полезет в других».
— Кто он?
«Он был тут до нас. До санатория. Он живёт в углу. Там, где никто не смотрит. Подвал, лестница, тень. Он питается вниманием. Чем больше страха — тем больше сил».
— Ты впустил его?
«Я хотел помочь. Он был тихий. Как я. Но теперь — не я».
И в этот момент лампа на потолке мигнула. И снова. И снова. Потом вспыхнула ярко — и погасла.
Темнота. Но не обычная. Живая.
Я нащупал фонарик. Щёлк. Луч вырвался наружу, но будто натыкался на плотную завесу.
Мальчик пошатнулся. Его пальцы тряслись. И тогда я увидел — за его спиной тень. Вроде бы от него. Но она двигалась не в такт.
Тень дышала.
Я сделал шаг вперёд. Включил голос — тот самый, что включается, когда на допросе всё выходит из-под контроля.
— Послушай. Ты не один. Мы справимся. Нужно только, чтобы ты отпустил. Пусть он уйдёт.
«Если я отпущу — он найдёт Руслана».
Сердце дёрнулось.
— Откуда ты знаешь имя моего сына?
«Он чистый. Он яркий. Таких он любит».
Я подошёл, взял его за запястье. Кожа была холодной, будто влажной. Он открыл глаза.
— Мне больно.
— Мне тоже, — сказал я. — Но это не повод отступать.
И тогда я услышал, как за спиной снова открылась дверь.
Свет в коридоре тускло загорелся. Мужчина в противоударном костюме, с повязкой на руке и прибором в руке.
— Время, майор. Приказ сверху. Изъятие объекта. Изоляция или нейтрализация.
Я не двинулся.
— Рано. Он держит нечто.
— Он — нестабилен. Приказ есть приказ.
Я оглянулся на мальчика. Он тихо прошептал:
— Я могу закрыть. Но мне нужно твоё слово.
— Какое?
— Что ты поможешь. Не дашь ему уйти.
Я кивнул. Честно. Не перед Комитетом. Перед ним.
Он выдохнул — впервые за всё время. И в тот миг всё исчезло: вибрация, тень, тяжесть. Комната — просто комната. Свет — обычный. Воздух — холодный, но живой.
Мальчик потерял сознание. Я подхватил его. Передал тому, в костюме.
— А если он проснётся? — спросил тот.
— Тогда мы все уже не проснёмся.
Я вернулся в номер ближе к полуночи. Дверь отперлась легко. Всё выглядело как всегда: кровати ровные, тишина, окно приоткрыто, ночник в углу бросал жёлтый овал света на штору. Ирина лежала спиной ко мне, дышала ровно. Руслан, как обычно, скинул одеяло и закинул руку за голову.
Я разделся молча. Присел у края кровати, смотрел, как спит сын. Взгляд его был отрешённый, будто он уже не здесь. В детстве я тоже иногда так спал — после особенно тяжёлых дней, когда отец орал, а мать молчала и курила, глядя в окно.
Потом я лег. Закрыл глаза. И только тогда понял, насколько я вымотан. Не телом — мозгом. Тем напряжением, которое держит тебя даже во сне. А в этот раз — особенно. Потому что впервые за долгое время я почувствовал… страх. Настоящий. Не перед оружием, не перед провалом задания, не перед разоблачением. А страх за тех, кто рядом.
Проснулся на рассвете — от того, что Руслан дёрнулся во сне. Шептал что-то, как тогда. Я склонился к нему.
— Он пришёл, — пробормотал он. — Он просил поиграть. Но я сказал — нет.
Я не стал будить его. Только тихо накрыл одеялом и встал.
На улице было сыро. Туман стелился по дорожкам, сосны стояли недвижимые. Я прошёл мимо второго корпуса, потом свернул к столовой. Рано. Открыта только дверь у дежурной медсестры.
— Доброе утро, — сказала она, заваривая чай.
— Как ночь прошла?
— Спокойно, — она пожала плечами. — Правда, один пациент жаловался на головную боль, а одна женщина — на шум в трубах. А так всё как обычно. А что?
Я не стал отвечать. Подошёл к окну. За деревьями, там, где третий корпус — пустота. Ни света, ни движения. Только забор, слегка наклонённый.
Позже, за завтраком, Ирина рассказывала, что сегодня обещают экскурсию на местную пасеку, потом будут занятия по дыхательной гимнастике.
— Может, поедешь с нами? — спросила она. — Или опять… с друзьями?
Я молча кивнул. Слишком устал, чтобы придумывать отговорки. Руслан ел гречку, не поднимая глаз. Что-то в нём изменилось — тонко, почти незаметно. Будто стал тише внутри.
— Сегодня не пойдём к тому дому? — вдруг спросил он.
— К какому?
— Ну, который с табличкой. Где окна всегда закрыты.
— Не пойдём, — сказал я.
— Там что-то плохое, да?
Я не знал, что ответить. Он смотрел внимательно, будто ждал не слов, а реакции.
— Плохое бывает везде, сын, — сказал я. — Но мы с мамой всегда рядом. И это главное.
Он кивнул. И снова стал обычным мальчиком. Почти.
В полдень пришёл Подосинов. Мы сидели на скамейке возле фонтана, в стороне от остальных.
— Он спит. В изоляторе, — сказал он. — После вашей встречи он не просыпался. Давление стабильное. Повреждений нет. Но энергетический фон понижен.
— И что теперь?
— Ждём решение сверху. Либо его увозят в институт, либо... оставляют. Под наблюдением. Вы сделали то, что не удалось ни медикам, ни физикам. Он пустил вас внутрь.
— Это не заслуга. Это совпадение.
Он помолчал.
— Мальчик назвал вас «тихий». Это что-то значит?
Я пожал плечами.
— Наверное, потому что я молчу, когда нужно. А не лезу с объяснениями.
— Он мог бы быть оружием, — сказал Подосинов. — Или спасением. Но пока — он аномалия. Мы не знаем, как таких держать. Ни клетки, ни инъекции не помогают.
Я не ответил. Ветер качнул ветви, заскрипел старый турник.
— Кстати, — добавил он. — Мы проверили бумаги. Имя мальчика — Андрей. Настоящее. Приёмный. Родителей нет. Бывшая школа — закрыта. Один учитель попал в психиатрическую после того, как увидел, как Андрей… задержал время.
— Задержал?
— Он говорил — «сделал паузу». Весь класс стоял, как куклы. Четыре минуты. Потом всё пошло, как ни в чём не бывало. Учитель говорил, будто просто выключили звук мира.
Я вздохнул. И посмотрел на здание второго корпуса. Там, за окнами, двигалась Ирина. Махала платком. Улыбалась.
Мир не выключился. Но трещина в нём появилась.
Я встал.
— Пусть Андрей спит. А если проснётся — сообщите. До конца отпуска я здесь. Как отец. Не как майор.
— Понял, — кивнул Подосинов.
И я пошёл обратно. К семье. Где всё ещё было возможно удержать.
Хотя бы на время.
День прошёл спокойно. Почти.
Мы ездили на пасеку. Руслан в защитной сетке держал рамку с пчёлами, Ирина фотографировала на старенький «ФЭД», улыбалась так, будто всё было как в прошлом, будто за нашими спинами не дышала тьма. Я старался не думать. Держать лицо. Жить эти часы, как будто они настоящие.
Но даже мёд с липой показался мне горьким.
Вечером — ужин, прогулка, детский концерт в клубе. Всё как по буклету. Только Руслан всё чаще останавливался и прислушивался к чему-то. Будто ловил звуки, которых никто не слышал.
— Ты чего? — спросил я, когда он в пятый раз застыл на дорожке.
— Там кто-то дышит.
— Где?
— Под землёй. Или в стенах.
Он говорил это спокойно. Словно констатировал.
Ирина лишь вздохнула:
— Володя, он просто воображает. Ты же сам в его возрасте видел привидение у бабушки.
— Я не видел, — сказал я.
— Но рассказывал! Неделю потом молчал, только в окно смотрел.
Я не ответил.
В ту ночь Руслан заснул быстро, как всегда. Я снова не спал. Ирина дышала ровно. Я сидел у окна и курил. В голове не было мыслей — только ощущение, будто я упустил нечто. Как будто стоял у реки и видел, как что-то большое уходит под воду — тихо, без всплеска. Но всё равно знаешь: оно было.
В четыре утра я услышал звук. Скрежет. В комнате.
Повернулся — Руслан стоял у стены, босиком, лицом к обоям. Руками водил по ней, как будто пытался что-то нащупать.
— Руслан, — я встал, подошёл. — Ты что?
Он не реагировал. Лицо было пустое, глаза открыты. Я взял его за плечо — он резко дёрнулся и посмотрел на меня.
— Я искал дверь, — сказал он. — Она здесь была. Только закрылась.
— Какую дверь?
— В ту сторону. Где не больно. Где он тихий.
Я почувствовал, как спина покрылась потом. Аккуратно повёл его к кровати. Он лёг, завернулся в одеяло. Заснул почти сразу. Как будто ничего не было.
Я больше не спал.
На утро я повёл Руслана в медпункт. Психолог — молодая женщина, с усталыми глазами, привычная к детским страхам — выслушала внимательно. Посмотрела на сына, попросила нарисовать что-нибудь. Он нарисовал круг. Внутри — глаз. Вокруг — нечто, вроде трещин или лучей.
— Это что?
—Он. Глаз. Он смотрит, когда никто не смотрит.
Она улыбнулась. Сказала, что у детей часто активная фантазия. Что можно дать лёгкое успокоительное. Я поблагодарил и ушёл, не взяв ничего.
Потом зашёл в корпус к Подосинову.
— Мальчик номер три?
— Спит. Уже почти сутки. Давление в норме. Мозговая активность — нестабильна, но не опасна.
— Я думаю, он открыл что-то. И это вышло не наружу. А внутрь.
— Что вы имеете в виду?
— Руслан начал чувствовать. Во сне. В речи. В рисунках.
Он замолчал.
— Вы хотите сказать, что это… передаётся?
— Не передаётся. Проникает. Как радиация. Или как вера. Если её долго слушать — начинаешь верить.
Он потёр виски.
— Майор, это не входит в вашу зону ответственности.
— Ошибаетесь. Теперь входит.
Я ушёл. На улице начался дождь. Короткий, тёплый, липкий. Люди бегали с полотенцами, дети кричали от радости. Но Руслан не радовался. Он стоял под деревом, мокрый, и смотрел на небо.
— Оно открывается, — сказал он тихо.
— Кто тебе это сказал?
Он посмотрел на меня.
— Я сам знаю.
Я обнял его. Он дрожал. Не от холода.
И в этот момент из динамиков на столбе пронёсся скрип. Радио. Вместо обычной музыки — глухой вой, как будто кто-то провёл ногтем по винилу. Все остановились. Потом — щелчок, и снова — голос диктора: прогноз погоды, сообщения от санатория.
Но вой остался в голове. Я слышал его. И Руслан — тоже.
Он сжал мою руку.
— Он уже здесь.
Следующий день начался с объявления — общий сбор у актового зала. В восемь часов утра. Обязательно. Без объяснений.
Мы с Ириной и Русланом шли через парк. Утро было странно тихим. Даже птицы не пели. Ирина сжимала мою руку чуть сильнее обычного. Руслан шёл рядом, смотрел в землю.
— Утром было темнее, чем должно быть, — сказал он вдруг. — Небо сдавливало.
Я не ответил.
Возле зала уже толпились люди. Родители, дети, санаторский персонал. У всех — одинаковые лица. Нервы, неуверенность, нехватка сна. Главврач поднялась на ступеньку, поправила белый халат, взяла микрофон:
— Уважаемые отдыхающие. Сегодня ночью произошёл сбой электросети. В целях безопасности все мероприятия временно отменяются. Детские кружки, прогулки — под контролем воспитателей. Просим не покидать территорию корпуса без разрешения. Приносим извинения за неудобства.
Голос дрожал. Она сама не верила в то, что говорит. И мы тоже.
После собрания я отвёл Подосинова в сторону.
— Что случилось?
— Электропитание корпуса номер три отключилось полностью. Сбой по всей линии. И… один из подростков, номер четыре, исчез из своей палаты. Камеры — белый шум. Остался только след на полу — будто от прожога. В форме человеческого силуэта.
— И?
— Остальные трое — в состоянии шока. Один плачет безостановочно, вторая перестала разговаривать. «Третий» — молчит, глаза открыты, но реакции ноль. Будто нет внутри ничего.
Я кивнул.
— Это распространяется.
Он не возразил.
Я забрал Руслана и повёл его гулять. Далеко от корпусов. Вглубь леса, к бывшей базе отдыха, которая теперь стояла закрытой. Там было тихо. Даже слишком.
— Пап, — сказал Руслан, глядя на мох у корней, — а если он не злой?
— Кто?
— Ну, он. Просто одинокий. Как мы иногда.
Я опустился рядом с ним.
— Ты чувствуешь его?
— Нет. Но… знаю. Он хочет говорить. Только не умеет. Как если бы собаку научить говорить — она бы сначала злилась.
— А ты с ним говорил?
Он кивнул. Очень медленно.
— Во сне?
— Нет. В голове. Иногда — когда всё вокруг становится очень тихим.
— И что он говорит?
— Что мы шумим. Слишком много. И не слышим, что под шумом есть.
Я молчал. Прислушивался — и правда: под пением птиц, под шелестом листьев — что-то есть. Почти неслышное. Ритм. Пульсация. Как если бы лес дышал.
Когда мы вернулись к корпусу, детей уже строили в группы. Психологи, в белых халатах, держали списки, говорили про «эмоциональную разрядку» и «игротерапию». Всё выглядело законно. Но слишком упорядоченно. Как будто уже кто-то спланировал сценарий на случай «массового психического срыва».
Ирина смотрела на это с тревогой.
— Володя, ты понимаешь, что происходит?
— Понимаю.
— Тогда скажи мне — нам угрожает опасность?
Я посмотрел ей в глаза.
— Да.
Она медленно кивнула. Потом сказала:
— Тогда скажи, что делать.
— Держаться вместе. Не оставаться одни. И если я скажу — уезжать немедленно. Без объяснений.
— А ты?
— Я — останусь.
Она хотела что-то сказать, но сдержалась. Вместо этого взяла Руслана за руку.
Вечером тишина в санатории стала удушающей. Не было ни одного звука — ни фонарей, ни шагов. Даже цикады замолкли. Я стоял на балконе и вдруг увидел: за столовой, на детской площадке, пятеро детей стояли в кругу. Посреди — девочка, та самая, что была с отцом на завтраке. Она держала в руках… мёртвую птицу.
Они все смотрели на неё. Не говорили. Просто стояли, будто в трансе.
Я накинул куртку и быстро пошёл туда. Но когда подошёл — никого не было. Только перья на песке. И мёртвая ворона, лежащая на спине, с расправленными крыльями.
И на её глазу была… трещина. Как на стекле. Как будто кто-то изнутри бился наружу.
Я поднял голову.
Третий корпус был тёмным. Но за одним из окон я увидел отблеск — не света. Взгляда.
Кто-то смотрел. Не оттуда — изнутри. Но не глазами.
Исчезновение произошло ночью.
Я проснулся от того, что Руслана не было в кровати.
Одеяло сброшено. Окно приоткрыто. Тишина такая, что звенит в ушах. Я рванул к двери, босиком, в трусах, на ходу накидывая рубашку.
Ирина сидела на кровати, растерянно глядя перед собой.
— Где он?
Она молчала.
— Где он?! — я почти крикнул, схватил её за плечи.
— Он… он вышел. Я думала, ты его…
Я выбежал в коридор. Пусто. Лампы горели тускло, одна мигала. Я бежал по лестнице, как на операцию. Без оружия, без приказа — только с той пустотой в груди, которую не заполняет ни дисциплина, ни звание.
На аллее я увидел следы. Маленькие. Вели к третьему корпусу.
Прыжком пересёк двор. Дверь корпуса была приоткрыта. Внутри — темно. Холодно. Воздух стоял, как в морге.
— Руслан! — крикнул я.
Эхо не отозвалось. Только глухой скрип сверху. Я взлетел по лестнице. В каждом шаге — то, чего я не чувствовал со времён первой командировки на Кавказ. Паника. Животная.
На втором этаже — тень. Силуэт.
Я бросился вперёд — это был Подосинов. Бледный, будто из бетона вылитый.
— Где он?
— Мы не знаем. Он вошёл сам. Никто не видел.
— Куда?
Он молча указал на дверь в конце коридора. За ней — изолятор.
Я распахнул её.
Комната была пуста.
Нет. Не пуста.
Руслан стоял в углу. Спиной ко мне. Рядом — Андрей. Мальчик номер три. Он смотрел мне прямо в глаза. Говорить не нужно было — я сразу понял: всё снова началось.
— Руслан, — сказал я тихо. — Сын. Повернись.
Он медленно развернулся. Глаза были тёмными. Но не чужими. Не такими, как у Андрея. В них было… понимание.
— Он не ушёл, — сказал Руслан. — Он просто спит в нас.
— Кто?
— Он. Тот, что был до. Под зданием. Под всем. Он не злой. Но его держали. А мы… мы дали ему выйти.
Я шагнул вперёд, поднял сына на руки.
— Всё хорошо. Папа здесь.
Андрей тихо говорил:
— Вы думали, что заперли его. Но он не запирается. Он часть. Как дыхание. Он не убивает. Он очищает.
— От чего?
— От лишнего.
В этот момент за моей спиной послышались шаги. Офицеры. Люди в костюмах. Кто-то приказал:
— Уводить объект. Всех.
— Нет, — сказал я.
Они не послушали. Один из них шагнул вперёд. Я поставил Руслана за спину. В глазах офицера была решимость. Такая же, как в моей.
— Стой, — сказал я. — Если тронешь, я не гарантирую, что мы выйдем отсюда живыми.
Он замер. Подосинов прошёл между нами.
— Майор. Приказ сверху.
— Пусть спят. Оба. Если мы тронем их — он проснётся. И тогда не останется ни корпусов, ни приказов.
Он смотрел долго. Потом кивнул.
— Час. У тебя есть час. Потом эвакуация. Всех.
Я забрал Руслана. Он не сопротивлялся. Только прошептал:
— Мы во сне. Всё это — сон. Но если проснёмся не туда…
Я не знал, что сказать. Обнял его крепче. Вышел на улицу.
У корпуса — паника. Родители искали детей. Четверо пропали. Их просто не стало. Не выбежали, не ушли. Исчезли.
Плакали. Кричали. Один мужчина в истерике бил кулаком по дереву.
Я передал Ире сына. Она смотрела на меня, и в её глазах было всё, что я не мог сказать.
— Уезжайте. Сейчас.
— А ты?
— Я должен остаться.
— Володя…
— Это не обсуждается.
Она ничего не сказала. Только кивнула. По-женски. По-своему. Как умеет только она.
Они ушли. А я остался.
На рассвете тень снова скользнула по территории санатория.
Я шёл за ней. Без оружия. Без света.
Под здание. В самую его сердцевину.
Там, где начинается он.
Я знал, куда идти.
Ни плана, ни схемы. Только ощущение. Как если бы память тела вспоминала, где она уже когда-то была. Ноги сами выбирали нужный поворот, нужную лестницу, нужную дверь.
Под третьим корпусом был старый уровень. Когда-то здесь располагался бомбоубежище. Потом — склад. Потом — ничего. Его вычеркнули из планов. Затопили, закрыли, залили бетоном. Почти.
Я нашёл люк за щитом в подвале. Он был открыт. Как будто кто-то ждал.
Шаги гулко отдавались в бетонных кишках. Влажный воздух. Сероватая пыль. Грибок по углам. Лампы — тусклые, рыжие. Но дальше, глубже, начиналась зона, где света не было.
Там и начинался он.
Первый знак — ржавый рупор, свисающий с потолка. Из него — хрип. Не звук, а как будто эхо чьих-то мыслей. Я услышал собственное имя. Произнесённое шёпотом. Без интонации.
«Владимир».
Я не остановился.
Второй знак — тьма. Настоящая. Которая не отступает даже от фонарика. Я направлял свет вперёд, но луч умирал через метр. Как будто поглощался.
Третий — нечто на полу. Обугленная кукла. Обычная, советская. Без глаз. Сломанная. Но когда я шагнул рядом, она качнулась, как будто живая. Я не смотрел на неё. Не нужно.
Чем дальше — тем меньше оставалось от логики. Пространство стало сжиматься. Коридор петлял, но я шёл, как по прямой. За спиной — ничего. Впереди — тьма.
И вот я вошёл в зал.
Огромный, круглый. Бетонный. В центре — яма. Без дна. Вокруг неё — стояли кресла. Старые, как из обсерватории. На каждом — пыль. И только одно кресло было чистым. Пустым. Моим.
Он был там.
Не в форме. Не как существо. Как чувство. Тяжесть в грудной клетке. Шум в ушах. Головная боль, будто череп слишком узкий для мыслей.
И голос.
«Ты пришёл. Тот, кто слышит тишину».
Я не говорил. Только слушал.
«Я жил здесь до вас. До санатория. До корпусов. До города. Я — остаток. Эхо. Уходящий. Но вы разбудили меня».
— Мы не знали.
«Но вы слышали. Через мальчика. Через ребёнка. Через страх. Вы — антенны. Я просто волна».
— Что ты хочешь?
«Чтобы всё остановилось. Чтобы стало тише. Чтобы вы снова забыли, как дышать громко».
— Убивать — не тишина.
«Это — молчание. Разница лишь в боли».
Он начал входить в меня. Не телом — памятью. Я увидел, как Руслан спит. Как Ирина держит меня за руку на свадьбе. Как я стою у кабинета на Лубянке и получаю своё первое дело. Как мать плачет у гроба отца. Всё сразу. Всё в одну секунду.
Он искал вход. И я дал ему его.
— Хочешь тишины? Тогда я — тишина.
Я шагнул в яму.
Но не упал.
Пространство изогнулось. Меня вытолкнуло обратно. Я стоял — один — в пустом зале.
Голос стал тише.
«Ты не боишься. Но этого недостаточно».
— Что тогда?
«Ты должен остаться. Быть моим якорем. Я вернусь вглубь. Но ты останешься здесь. Всегда. Покойник среди живых. Слушающий. Запоминающий. И если кто-то снова придёт — ты станешь дверью».
Я понял, что это — не просьба.
Это было уже решение.
Я вышел оттуда через три часа. Или три минуты. Время растеклось. На выходе — Подосинов. Глядит на меня, будто я мертвец.
— Всё?
— Всё.
— Он ушёл?
— Нет. Он — здесь. Но спит. Пока.
Он кивнул.
— Санаторий закроют. Всех отправляют. Подробности — под грифом. Тебе — отпуск за границей. Чехословакия. Две недели.
Я засмеялся. Впервые за много лет.
— Я остаюсь.
— Здесь?
— Нет. В Москве. В жизни. Но уже не тем, кем был.
Я пошёл прочь.
За спиной — корпус. Пустой.
Под ним — яма.
В ней — он.
Во мне — тишина.
Москва встретила влажным воздухом и ржавым скрежетом трамвая под окнами. Я стоял у двери подъезда и смотрел на облупленную штукатурку. Ничего не изменилось.
Поднимаясь по лестнице, я считал ступени. Так всегда делал после заданий. Привычка — заземлиться.
Пятьдесят одна.
У нас на этаже пахло супом, варёной капустой и кошками. В соседней комнате — за стеной — орал телевизор. Вернулся Петрович. Или не уходил.
Дверь в нашу комнату приоткрыта. Я толкнул её.
Ирина гладила рубашку. Руслан сидел за столом, раскладывал вырезанные из журнала фотографии танков. Всё было тихо. Слишком. Они не заметили, как я вошёл.
— Привет, — сказал я.
Ирина подняла голову. Глаза — настороженные. Но потом подошла, обняла. Просто и крепко. Как жена, которая ждала. Без слов.
Руслан посмотрел на меня. Долго.
— Он теперь не дышит, — сказал он вдруг. — Просто спит.
Я кивнул. Не спрашивая, откуда он знает.
На кухне возился сосед — участковый, вечно пьяный, с красным лицом.
— О, КГБ вернулось! Ну что, как на курорте? Пиявки, банька, массаж?
Я ничего не ответил. Просто налил себе воды. Из-под крана. С привкусом железа.
На следующий день я пришёл на работу. В отделе было тихо. На моём столе — папка. Новое дело. Сбои в телеграфной линии. Исчезновение младшего аналитика в Севастополе. Всё — по привычке. Всё — как всегда.
Но я уже слушал иначе.
Я слышал трещину.
Периодически она отзывалась внутри. Не болью — давлением. Как будто кто-то постукивает издалека. Не требует. Напоминает.
Вечерами я сидел у окна. Смотрел, как дворник метёт двор. Как соседи гоняют мяч. Как женщина с третьего этажа выносит на балкон подушку — и кричит кому-то вниз.
Мир продолжал крутиться. Но немного — мимо меня.
Однажды Руслан подошёл ко мне. В руке — рисунок.
— Это кто?
На листе — человек. Но не совсем. Вместо рта — пустота. Вместо глаз — зеркало.
— Это ты, папа. Когда молчишь.
— Похож?
— Очень. Но добрый.
Я улыбнулся.
— Тогда всё в порядке.
Я стал говорить тише. Двигаться — медленнее. Люди вокруг начали подстраиваться под мой ритм. Неосознанно. Сначала коллеги, потом Ирина. Даже Петрович стал как-то меньше шуметь. Словно рядом с нами — воздух стал плотнее.
Я не знал, надолго ли это.
Однажды ночью я снова услышал его.
«Ты дверь. Ты тишина. Я помню тебя».
Я открыл глаза. Темно. Тишина. Только дыхание Ирины рядом. И за стенкой — Руслан.
«Когда они снова разбудят — ты впустишь меня».
— Нет, — сказал я вслух.
«Тогда ты останешься один».
— Уже остался.
Тишина.
Я встал. Подошёл к зеркалу. Посмотрел в себя.
И в отражении, на мгновение — мелькнуло не моё лицо.
Я просыпаюсь раньше всех.
Трамвай скрежещет, как всегда. За стеной кашляет Петрович. Воду включили по графику. Всё идёт как по расписанию, но я чувствую — время стало вести себя иначе. Оно не течёт, а ждёт. Смотрит, замерев, как мальчик за стеклом. И если моргнёшь — оно подвинется ближе.
Я вышел на улицу. Осень. Ветер шуршит по Мало́й Ботани́ческой. Магазин напротив всё так же открывается на десять минут позже, чем должен. Старик у входа в дом кормит голубей. Он бросает крошки, но птицы не садятся. В воздухе — что-то новое. Или забытое.
Я иду по переулкам. Без цели. Выхожу на Арбат. Улицы стали странно пустыми. Не так, чтобы совсем, но лица — будто нарисованные. Люди двигаются, говорят, машут руками, но не здесь. Словно во сне.
И только один человек — настоящий.
На углу стоит мальчик. В белой рубашке. Смотрит на меня.
Андрей.
Я подхожу. Но знаю — это не он. Это то, что осталось. Или начало.
— Ты спишь? — спрашиваю я.
Он улыбается.
— Ты слышишь?
— Всегда.
— Хорошо. Это значит, ты не один.
Он исчезает, как тень от облака.
Я возвращаюсь домой.
Руслан рисует. Молча. Лист за листом. На всех — дом. Окно. Тень внутри. В одном — я, стоящий перед дверью. В другом — он сам. Поворачивается ко мне и говорит:
— Если вдруг снова начнётся — ты меня защитишь?
— Да, — отвечаю я. — Всегда.
— Даже если сам станешь… как он?
Я долго смотрю ему в глаза.
— Я уже почти как он. Но не до конца. Я — между.
Он кивает. Как взрослый.
Ирина ставит чайник. Мы сидим за столом втроём. Я, жена, сын. За окном — дождь. Капли бьются по стеклу. Вода медленно стекает, как память.
Я знаю, что будет дальше. Мальчики с глазами, как ночь. Девочки, что могут останавливать кровь взглядом. Люди, что слышат чужие сны. Всё это уже есть. И я — их наблюдатель.
Я стал архивом. Не бумажным. Живым.
Я — тот, кто помнит, чтобы другие могли забыть.
Вечером я достаю старый блокнот. Пишу дату. И заголовок:
"Случай в санатории 'Аврора'. Лето. Рузский округ. Объект: нематериальное. Распределённое. Растущее. Связано с детьми. С восприятием. С безмолвием."
Я пишу, как раньше — чётко, аккуратно, по форме. Но между строк — уже не отчёт. А исповедь. Предупреждение. Прощание.
Скоро позвонят. Дадут новое задание.
Снова будет мальчик.
Снова — двери.
И я, как всегда, встану на пороге.