Квартира пахла пылью и корицей. Маша заварила чай — наверное, уже третий за день. Её руки, маленькие, с обкусанными ногтями, осторожно сняли обручальное кольцо, положили его на стол между нами.
— Вот ведь хрень какая, Лёш, — она смотрела не на меня, а сквозь. — Пять лет пальцы сжимала, чтобы не потерять, а теперь думаю — куда его деть.
Я и сам не знал, зачем пришел. Мы с Машей никогда не были особенно близки — она просто жена Паши, моего друга с института. Точнее, уже бывшая жена.
— Он сам звонил? — спросил я, пытаясь понять, правильно ли делаю, что пришел.
— Нет. Просил передать через общих. «Пусть Лёха зайдет, ладно? Она одна там...» — Маша скривилась, изображая голос Паши. Получилось до жути похоже, аж мурашки по спине.
За окном серело февральское небо. Хрущевка на окраине Химок, пятый этаж. Двор, усыпанный грязными сугробами. Детская площадка с пустыми качелями, которые поскрипывали от ветра.
— Я думала, знаешь, что у нас судьба, — Маша вдруг заговорила тихо, разглядывая чай, будто искала там ответы. — У всех развод как развод, а у нас какой-то... бракоразвал. Оказалось, всё это — просто искушение. Все эти «навсегда» и «вместе до конца». Ну, ты сам видел, как всё было.
Я действительно видел. Пятнадцать месяцев назад, в июле, на даче у общего приятеля. Паша тогда уже вел себя странно — постоянно с телефоном, нервный. Маша таскала за собой трехлетнего Мишку и делала вид, что ничего не замечает.
— До меня дошло только, когда уже всё развалилось, — Маша отпила чай и поморщилась: слишком горячий. — Понимаешь, я ведь ничего не подозревала. Дура, да? У всех жены что-то чувствуют, интуиция там, запах не тот. А я думала, он просто устал.
Я смотрел на её осунувшееся лицо. Под глазами залегли тени, в уголках губ появились горькие складки. Развод старит женщин — жестокая, но правда.
— А как вы с ним вообще... ну, когда поняли, что всё? — мне было неловко, но любопытство пересилило.
— Тебе прям с дерьмом-то, или краткий пересказ? — она вдруг усмехнулась, и в этой усмешке было столько Паши — его манера, его интонация. Люди, прожившие вместе годы, невольно перенимают друг у друга жесты, слова, привычки. Даже когда всё кончено.
— Как есть.
— Ну слушай. Помнишь, мы ипотеку взяли? Двушка в новостройке, восемь с половиной лямов. Платеж — двадцать четыре тысячи, каждый месяц, как часы. Первые полгода радовались, что своё. А потом это стало... ярмом, понимаешь? Пашка сидел над калькулятором, бормотал: «Двадцать два года, чтоб их, двадцать два года платить». А потом я забеременела.
Она остановилась, взглянув в сторону детской комнаты, откуда доносилось пиликанье игрушки.
— Мишка появился, и мы как будто сразу в разные стороны поплыли. Я — в памперсы, бессонные ночи, молоко. Паша — в работу, потом задержки, потом... — она вздохнула. — Знаешь, самое поганое, что я ведь любила его, Лёх. Не из-за квартиры, не из-за штампа. Реально любила.
Я смотрел в чашку. Мне было неуютно в роли исповедника.
— Она на двенадцать лет младше, я знаю, — сказала Маша, и в её голосе прорезалась сталь. — Я видела её. Катерина, маркетолог. Волосы крашеные, ноги от ушей, двадцать пять лет. Классика, просто классика жанра.
Из прежней уютной двушки на севере Москвы Маша с Мишкой переехали в эту однокомнатную хрущевку в Химках. Выцветшие обои, старая мебель, балкон, заставленный какими-то коробками.
— Я их вместе увидела, — продолжала она, крутя в руках кольцо. — В кафе на Маросейке. Паша держал её за руку и смотрел... так смотрел, Лёх. Понимаешь, так он на меня раньше смотрел. А я стояла за стеклом, как дура, с пакетами из «Детского мира». И знаешь, что самое мерзкое? Я не психанула, не закатила сцену. Я просто пошла домой.
— А потом?
— А потом я попросила его съехать. Он даже не спорил. Собрал вещи, поцеловал Мишку и ушел. — Она помолчала. — Наверное, у неё остался. Я не спрашивала.
Я помнил этот период. Паша тогда месяц жил у меня — молчаливый, нелюдимый, пил по вечерам. В основном молчал, но иногда его прорывало:
«Ты не понимаешь, Лёха, это как будто я пять лет пытался стать не собой! Костюм, ипотека, дача по воскресеньям. Я задыхался, понимаешь? С Катей я снова чувствую себя живым».
— Квартиру продали? — спросил я Машу.
— А куда деваться? — она пожала плечами. — Поделили деньги. Мне хватило на первоначалку за эту конуру и немного осталось. Ему — на то же самое, только в Люберцах. Теперь платим оба, только по-отдельности и за меньшие метры. Развод — удар по экономике, ты знал? — она грустно улыбнулась.
За стеной заплакал Мишка. Маша вздрогнула, бросила кольцо на стол и вышла из кухни. Я слышал, как она успокаивала сына — негромкие, ласковые слова, шорох одежды. Через пару минут она вернулась, за ней на кухню прошлепал заспанный мальчик в пижаме с динозаврами.
— Дядя Лёша, — серьезно сказал он, разглядывая меня. — А папа когда приедет?
— Завтра, зайчик, — ответила Маша, наливая ему сок. — Помнишь, мы календарик смотрели? Где красная наклейка?
— Завтра, — кивнул мальчик и сосредоточенно принялся пить.
— Паша забирает его по выходным, — пояснила Маша. — Как по часам. Не пропускает ни одной встречи.
После того, как Мишка, напившись сока, снова отправился в кроватку, Маша закурила. Прямо на кухне, открыв форточку в февральскую стужу. Раньше она не курила. Развод меняет привычки не меньше, чем брак.
— На самом деле, наш развод начался задолго до измены, — сказала она, выпуская дым в форточку. — Помнишь нашу свадьбу? Мне было двадцать шесть, Пашке — двадцать восемь. Родители с обеих сторон крутили пальцами у виска: «Куда торопитесь? Присмотритесь!» А мы были убеждены, что знаем всё на свете.
Я помнил. Я был свидетелем у Паши, пил шампанское, кричал «горько». Машина подруга — тоже свидетельница — потом увела меня в темный угол ресторана, и мы целовались до одурения. Помню Пашкино счастливое лицо, Машино пышное платье, конкурсы, тосты, всеобщее опьянение и надежду.
— Знаешь, какой была наша главная ошибка? — Маша затянулась. — Я утонула в быте, а Паша — в работе. А когда мы решили наконец поговорить, выяснилось, что нам не о чем. Телевизор, счета, садик для Мишки — вот и все темы.
Она помолчала, потом добавила тише:
— Я ведь пыталась спасти всё. Может, не сразу, но пыталась. Новое белье, ужины при свечах. Однажды даже напилась и полезла к нему в душ — как раньше, помнишь, он рассказывал? А он... он просто отодвинул меня и сказал: «Маш, давай не сегодня, я устал».
Её развод был процессом, протяженным во времени, как и сам брак. Официальное расторжение — лишь точка в долгой истории отдаления, непонимания, усталости. У меня в друзьях было много разведенных — каждый дошел до своей развилки по-своему. Кто-то через скандалы, кто-то через долгие годы молчания.
Паша и Маша шли к концу тихо и буднично. Пока не появилась она — Катя, девочка из маркетинга.
— Я её не виню, — Маша затушила сигарету. — Она молодая, красивая, зачем ей думать о чужой семье? Она влюбилась, он влюбился. А я просто оказалась... лишней. Балластом.
— И как ты теперь?
Она посмотрела на меня, впервые — прямо, открыто:
— Бывает по-разному. Иногда просыпаюсь и думаю: слава богу, что всё кончилось. Иногда плачу в подушку, как девчонка. А иногда... — она замялась, подбирая слова. — Иногда мне кажется, что надо было просто перетерпеть. Все через это проходят, правда? Кризис седьмого года, охлаждение. Но потом смотрю на женщин вокруг, которые «перетерпели». На их потухшие глаза. И понимаю — нет, я лучше так. По крайней мере, я жива.
Её сын спал, свернувшись калачиком под одеялом с мультяшными героями. Маша поправила ему подушку и прикрыла дверь. На стене висели детские рисунки: кривоватый дом, человечки — мама, папа, я. Обычная семья на детском рисунке, только папа стоит чуть поодаль.
Мы вернулись на кухню. Маша помыла чашки, протерла стол — будничные движения, в которых не осталось особой горечи.
— Самое сложное — это перестать ненавидеть, — сказала она, складывая полотенце. — Я ведь поначалу не могла его видеть. Когда он приезжал за Мишкой, пряталась в ванной, чтобы не встречаться. А потом поняла: от того, что я его ненавижу, мне не становится легче. Я просто перевожу энергию в пустоту. В никуда.
— И что теперь? — спросил я. — Ты его простила?
— Не знаю, — она пожала плечами. — Может, это и не прощение. Может, просто смирение. Это случилось, это часть моей жизни. От этого родился Мишка. А дальше... дальше мне как-то жить.
За окном уже стемнело. В соседней квартире кто-то включил музыку — приглушенную, но различимую сквозь стены. Пахло подгоревшим ужином из подъезда и Машиными сигаретами.
— Знаешь, что самое странное? — сказала она, снова беря в руки кольцо. — Иногда я думаю: может, так и должно было быть. Может, наши пять лет были просто... черновиком. Мы что-то поняли, чему-то научились. И пошли дальше.
Я смотрел, как она вертит кольцо в пальцах. Металл тускло поблескивал в свете кухонной лампы.
— Паша счастлив? — спросила она вдруг. — Только честно.
Я мог бы соврать. Но она заслуживала правды.
— Я не знаю, Маш. Внешне вроде да. Они с Катей ждут ребенка, сама знаешь. Он много работает. Переживает за Мишку. Но... — я запнулся. — Понимаешь, в нём что-то надломилось. Он теперь вроде как спешит везде успеть. Как будто боится, что снова что-то упустит. Не знаю, счастье ли это.
Она кивнула, словно ожидала именно такого ответа.
— А ты? — спросил я. — Не жалеешь?
— О разводе? — она задумалась. — Нет. О том, что не смогла удержать? Может быть. О том, что мы выбрали друг друга, когда не должны были? Иногда.
Она положила кольцо на стол, аккуратно, будто хрупкую вещицу.
— Знаешь, чему я научилась? Судьба — это не встреча с кем-то. Судьба — это кем ты становишься после встречи. Он был не моей судьбой. Просто искушением.
Когда я уходил, Маша стояла в дверном проеме — маленькая женщина с усталыми глазами и сильными руками. Руками, которые теперь в одиночку держали её мир.
— Лёш, — окликнула она, когда я уже шагнул к лифту. — Не говори ему, ладно? Что я спрашивала. Про счастье.
Я кивнул.
— Ты знаешь, я ведь завтра на собеседование, — сказала она вдруг. — В бухгалтерию, на полный день. Соседка обещала забирать Мишку из садика, если задержусь.
— Ты справишься, — сказал я. Это не было вопросом.
Она улыбнулась. Впервые за весь вечер — по-настоящему.
— Да. Знаешь, в разводе есть одно преимущество. Теперь я точно знаю, что могу справиться со всем. Сама.
Лифт приехал, двери раскрылись. Из подъезда тянуло холодом и московской зимой.
— Маш, а с кольцом что сделаешь? — спросил я, заходя в кабину.
— Отнесу в ломбард. Мишке нужны зимние ботинки, — она пожала плечами. — Проза жизни, Лёш. Никакой романтики.
Лифт поехал вниз. В полутьме я видел своё отражение в мутном зеркале. Человек, который только что стал свидетелем чужой истории. Одной из тысяч подобных историй, которые ежедневно разыгрываются за закрытыми дверями обычных квартир.
Истории, где судьба оказывается всего лишь искушением. А искушение — путем к настоящей судьбе.
НАШ - ТЕЛЕГРАМ-КАНАЛ