В 1849 году при Виллагоше, как известно, главнокомандующий венгерской армией Гёргеи (Артур) сложил оружие перед русскими войсками, состоявшими под командой генерала Ридигера (Федор Васильевич), который, в уважение храбрости венгерской армии, оставил её офицерам оружие.
Следовало уведомить об этом событии австрийского главнокомандующего, но, так как при штабе Ридигера состояло немного офицеров, из которых большая часть была командирована с различными поручениями, то, для посылки курьером к Гайнау, выбор Ридигера пал на Кехли, родом курляндца, знающего прекрасно французский и немецкий языки.
Прибыв в главную квартиру австрийской армии, Кехли немедленно явился к Гайнау, который, при нем же, стал читать депешу. По мере чтения депеши лицо его то краснело, то бледнело, когда же он прочел, что венгерским офицерам, в уважение их храбрости, оставлено оружие, лицо его выразило сильнейшую злобу, рот его конвульсивно искривился, и австрийский главнокомандующий, забывая, что перед ним стоит русский офицер, могущий знать немецкий язык, громко и грубо произнес:
- И этим сапожникам оставлено оружие.
Понимая, что фраза Гайнау, как укор, относится и к русским, Кехли не замедлил ответом, сказав: - Венгерские офицеры вовсе не сапожники, а благородные люди.
Ответ этот вывел Гайнау окончательно из себя: он затрясся и надменно спросил Кехли: - Что вы разумеете под именем благородного человека?
Кехли вспыхнул и, желая положить предел неуместной заносчивости австрийского главнокомандующего, смело бросил ему следующий ответ:
- Под именем благородного человека я разумею всякого, кто носит оружие и бьёт своего врага, а так как венгерцы постоянно вас били, то они вполне благородны.
Ушат холодной воды, вылитый на голову горячечного человека, не произвел бы такого отрезвляющего действия, какое произвел ответ Кехли на Гайнау, который опомнился, удержался от дальнейшего разговора и только сказал:
- Подобная дерзость, нанесенная австрийскому главнокомандующему, должна быть строго наказана, и я буду просить генерала Ридигера примерно взыскать с вас за это.
Через короткое время ответная депеша Гайнау и письмо его к Ридигеру были вручены Кехли. Прочитав депешу и письмо Гайнау, Ридигер потребовал к себе Кехли и спросил его: - Скажи мне откровенно, какие дерзости ты наделал Гайнау.
Кехли передал Ридигеру весь свой разговор с ним. Выслушав всё, Ридигер улыбнулся и сказал: - Скажи, пожалуйста! Какой молодой офицер и так прекрасно отвечал Гайнау; когда понадобится, я тебя опять пошлю курьером к этому Гайнау.
Но надобности этой не представилось.
До какой степени император Николай I строго соблюдал законность, даже по отношению к крепостному праву, видно из следующего случая, произошедшего в марте 1849 года.
Государь прогуливался по Невскому. Вдруг перед ним упал на колени молодой, очень высокого роста человек, одетый "по-городскому". Государь нахмурился, не любя уличных, "единичных" челобитий.
- Кто ты? О чем просишь? - спросил он строго.
- Крестьянин я, Ваше Императорское Величество. Прошу, чтоб меня взяли, хоть сейчас же, в солдаты.
- Встань! - милостиво сказал Государь, которому приглянулся русский молодец ("добровольцев" тогда было немного; все, как огня, боялись "красной шапки").
- Желаю служить в гвардии! - продолжал "доброволец", опять припадая к царским стопами.
- Встань же, тебе говорят! Ты государственный, или "мой" (т. е. "удельный")?
- Крепостной, Ваше Императорское Величество, из Мологского уезда, Ярославской губернии, г-же Петровой принадлежу.
- Жаль, что ты не "мой", а барский: нужно испросить сначала согласие твоей госпожи. Дожидайся её решения. Иди с Богом! Я справлюсь о тебе.
Справка была сделана через министра внутренних дел Перовского (Василий Алексеевич), который (21-го марта 1849 г., за № 296) сообщил Ярославскому губернатору Бутурлину (Алексей Петрович) следующее:
"Крестьянин Ярославской губернии, Мологского уезда, деревни Песошниковой, помещицы Петровой, Яков Кондратьев лично утруждал Государя Императора просьбою об определении его в военную службу. Государь Император высочайше повелеть соизволил: объявить, что если г-жа Петрова пожелает отдать в военную службу вышеупомянутого крестьянина Кондратьева, то за него будет выдана зачетная квитанция.
О таковой монаршей воле уведомляя ваше превосходительство для объявления об оной помещице Петровой, прошу о последующем мне донести. Перовский".
Началась, как водится, долгая переписка, без чего не шли дела, возбуждаемые даже по высочайшим повелениям. Произошла путаница; оказалось, что в Мологском уезде имелись две госпожи Петровы: Настасья Акимовна и Ольга Павловна. Обратились к первой.
Она отвечала, что, "хотя и желала бы исполнить августейшую волю, да не может, по той вполне уважительной причине, что крестьянин Яков Кондратьев принадлежит не ей, а другой госпоже Петровой".
Между тем, министр внутренних дел Перовский сделал выговор губернатору Бутурлину (4 августа 1849 г., № 3968), "как он может быть до такой степени беспечен, что и высочайшие повеления не исполняются быстро и в точности". Алексей Петрович Бутурлин несколько струхнул и принес Перовскому оправдание (20 августа 1849 г., № 5914).
Наконец, нашли в Москве "действительную собственницу", титулярную советницу Ольгу Павловну Петрову (по мужу Розанову), и она, в декабре 1849 г., через посредство квартального надзирателя, написала героически так:
"Крестьянина Ярославской губерний Мологского уезда, деревни Песошниковой, Якова Кондратьева по малому семейству, отдать в военную службу желания вовсе не имею, и, тем более, что явился ко мне лично, крестьянин мой, Кондратий Федоров (а его отец), с просьбою о том, что, за старостью его лет, сыном его, Яковом Кондратьевым, только и может быть поддерживаема сельскохозяйственная жизнь".
На докладе министра внутренних дел о таковом решении Мологской барыни Государь написал: "Быть по сему".
Таким-то образом, в силу законов о крепостном праве, гвардия всемогущего Императора Николая Павловича лишилась одного телохранителя: Царь не решился взять его у барыни-крепостницы.
В 1840-х годах, как известно, производилась в Москве постройка большого Кремлёвского дворца. Императора Николай Павлович, в каждый приезд свой в столицу, ежедневно отправлялся, один без свиты, на работы.
В один из таких осмотров Государь встретил на работе дежурного архитекторского помощника Ивана Горского, который, сопровождая Его Величество, объяснял в подробности производившиеся работы.
Царь был в хорошем расположении, своим обращением очаровал молодого художника и вызвал его на откровенность. Разговор коснулся и старины московской. Горский, будучи сам любитель старины, осмеливается сообщить Государю, что известный Крутицкий теремок назначен, как слышно, в сломку.
- Как в сломку? И для чего? - возразил Государь, - спасибо тебе, что сказал мне. Я сегодня же сделаю распоряжение, чтоб этот редкий памятник старины остался в целости.
И действительно, Крутицкий теремок и теперь существует; но Горский за свое сообщение подвергся от своего начальства семидневному аресту, с внушением, что "с царями не разговаривают, но их только слушают".