Мне нельзя быть одной в Венеции. Я могу с ней слиться, и никто не заметит. Буду идти в сумерках по тускнеющей набережной с розовыми фонарями, повернусь спиной к острову Сан-Джорджио и исчезну...
Или я могу стать этой маленькой серой женщиной в фетровой шляпе, которую во второй раз встречаю поздним вечером на Дзатерре. Буду тоже носить шляпу, клетчатый шарф, вышедшее из моды пальто, ходить вдоль каналов и звучать про себя внутренним одиноким пением. Иногда пение будет вырываться наружу грудным звуком, становясь слышным проходящим мимо людям. Заставляя их оглянуться.
Венеция началась c оцепенелого погружения в золотой туман Сан-Марко. Всматриваясь в бледные фрески на стенах и потолках, я старалась разглядеть в них библейские сюжеты. Пол собора застилали зыбкие строительные доски, отчего приходилось постоянно посматривать под ноги, и вереница туристов - пусть еще и довольно жидкая ранним утром - настойчиво подталкивала вперед.
Я давно планировала эту поездку. Оттого особенно хотелось чувствовать подлинность момента. Хотелось ощущать величие тронутого Богом места и собственную незначительность на фоне бессмертного. Хотелось оказаться здесь и сейчас.
Но мне было холодно. Мой организм еще не пробудился от короткого сна, явно недостаточного после перелета, а ум занимали мысли о неприятном и зря отнявшем время разбирательстве в гостинице. В голове непрерывно циркулировал один и тот же диалог, выдвигая новые доказательства моей правоты в путанице с комнатами. И оттого тяга к бессмертному прозябала на самой периферии моих потребностей. Зато значимость телесных неудобств, словно мерзкий слизняк, ухватившийся цепкими щупальцами где-то в районе лба, непрерывно маячила перед ленивым и сонным сознанием, не способным сопротивляться ничему навязчивому.
А более навязчивого, чем незначительные ситуации и незначительные люди, кажется, нет ничего.
Дальше следовала продуваемая со всех сторон Кампанелла Сан-Марко и смутное понимание того, что есть вокруг, кроме собора и площади. Первой меня притянула белокаменная церковь, заставив всматриваться с высоты башни, близоруко прищурив глаза. Византийская пышность, подчеркнутая холодным профилем вод, контрастировала с простотой стремления линий, что выгодно отражало ее голубиные формы. Словно вознесенная Дева Мария, казалось, церковь парила в воздухе, а черные густые массы воды - неспособные, как и все другое ее испачкать - почтительно касались подола ее белоснежных одежд.
От церкви тянулся длинный мыс, взгляд на который окончательно пробудил мое замерзшее воображение. Не знаю почему, но я всегда особенно любила эти сиротливые отростки большой земли. Возможно потому, что на них часто возвышаются одинокие маяки, символизирующие роскошь уединения. В этот раз маяка не было. По мысу распласталась постройка неясного назначения.
Спускаясь с Кампанеллы Сан-Марко, моим первым устремлением было посетить церковь и энигматический мыс. Однако, я тут же с ним рассталась. Я растеряла все свои прежние намерения, захваченная в плен Венецией – ее нескончаемыми каналами, уютными кампо, мостиками и скользкими, как человеческие мысли, переулками.
Узкие сырые проходы между домами, населенные призраками, втягивали меня в себя, и чудилось, что еще немного, мрачные здания сделают по пол шага навстречу друг другу, и навсегда сомкнутся. И поэтому нужно спешить.
Со всех сторон меня окружала вода – зеленая, мглистая, отравляющая сладким запахом разложения. Вода замедляла мой шаг, мутила сознание специфичным фимиамом, словно туман имел собственный дух. Сама Венеция тоже ощущалась мною как вода - отвердевшая, не только по причине рождения из песка и ила, но и по своей сути. Если бы не эта ее необъяснимая твердость, она бы давно утекла в неизвестном человечеству направлении.
Наверное, поэтому Венеция близка всем ищущим, творческим, и самим никогда не пребывающим в твердом состоянии. Это родство божественного порядка.
Неторопливо идущая на дно, туманной женщиной с нежным пониманием душевного томления, Венеция заключает в прохладные атласные объятия всякого: давая художнику вожделенный свет, романтику «прекрасную даму», поэту - его собственную бездну.
Ничто в мире не тлеет так пышно и величественно, как Венеция, самозабвенно любуясь своим осколочным отражением в стеклах глаз. Гибнущих вместе с ней.
Крикнул. Его не слыхали,
Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.
Николай Гумилев «Венеция»
И, словно контраст Венеции и ее смерти, на меня из витрин глазели и наползали дышащие сладкой жизнью бискотти, канолли, и самое что ни на есть, итальянское мороженое. От всех дверей доносилось зазывающее и веселящее не хуже шампанского: Signora! Signorina! Prego! Казалось, здесь никто никуда не спешит, все только и делают, что поедают карнавальные фрителли и пьют белое вино, отдаваясь изяществу бытия.
Страна вечного праздник обезоружила меня в считанные минуты. Глупо улыбаясь, я брела в противоположные стороны за своими глазами и ушами, растекаясь, согреваясь и окунаясь во власть неудержимо возникающих и мгновенно ускользающих чувств. Так всегда бывало со мной в Италии. Эмоции рождались, сменялись другими и, как положено калейдоскопу, оседали в памяти вспышками вкуса, цвета и мимолетного удовольствия.
Позже, в сгустившихся сумерках, я шагала рядом с усатым человеком в лыжной шапке и стеганой куртке, провожавшим меня в отель. Когда идешь не одна, вокруг все выглядит иначе. Предметы обретают густоту и цвет. Мне захотелось, чтобы дорога никогда не заканчивалась, и чтобы венецианец, показывая путь в отель, заблудился вместе со мной.
Мой первый день оказался последним. Последним, когда Венеция была для меня Италией.
Проплывая по Гранд Каналу и глядя на город, понимаешь: вот где происходит настоящий венецианский карнавал.
Облезшие мертвенные фасады, давно утратившие свой первоначальный смысл, преобразовали беззубый оскал старины в собственную праздничную маску. Подхватив однажды эту игру, подмываемые водой и славой, дома продолжали уже без участия тех, кто этот карнавал затеял.
Скрывая лица от порочных поцелуев времени - Баута, Моретта, Вольто, опять Баута - дома словно надеялись таким образом обмануть смерть. Будто она – смерть - может не узнать в маске и случайно пройти мимо. В отличие от людей, им это кажется удается. И лишь скользящие по волнам чайки-гондолы из смоляного аметиста представлялись чудесными вестниками из прошлого, не изменившие ни свой лик, ни узор движений.
Когда плывешь по каналу, дома плывут мимо. И только люди остаются на месте как столбики. В то время как настоящие столбики-работяги - пористые, подъеденные солью вековые дубовые и лиственные сваи – тоже следуют за домами, поддерживая игру. Но стоит лодке остановиться, дома тут же принимают серьезный вид, вытягиваются, замирая на своем месте, как и положено зданиям. И чудится мне спохватившийся и резко оборванный смех…
Однако, никакого обмана здесь нет. Напротив, именно теперь, утратив все связи памяти, наделявшие значением воображение зодчества, дома обрели в масках законченность своих черт. Красивые коробки для хранения пустоты. Их роскошные внутренности - алые и черные, парчовые и бархатные, золотые и мутно-хрустальные - словно нарастали из плотности вековой пыли, прозрачной, но уже не принимавшей в себя новых предметов. Ибо маска – это выбор, который говорит о нас куда больше, чем наше происхождение*
В любом случае, пока ты на воде, ни на минуту не покидает ощущение, будто дома не воспринимают людей всерьез. Но вектор принятия действительности не позволяет человеческому мозгу уловить тот призрачный зазор, за исключением неуютного чувства, будто между внешним и внутренним что-то не сходится.
И единственный вопрос на который, кажется, имеешь право, и который неотступно возникает, когда смотришь на кривляние и беготню фасадов: а кто здесь зритель? В чьей голове разыгрывается этот спектакль над складками бархатного зеркала? Кто он – тот, кто так же свободно обращается со временем, как и этот мутно-зеленый город?
Лишь ступив на твердую землю, чувствуешь себя снова хозяином положения...
Продолжение следует.
(Отрывок из Венецианского эссе "Мюон одиночества")
*(Бродский, Набережная неисцелимых