Белый — цвет смерти. Саваны бедноты, мраморные надгробия богатеев, выбеленные временем черепа и кости тех и других, а ещё — астрал. Чуждая всему живому стихия оказалась белее молока, белее даже свежевыпавшего снега.
Это я осознал после того, как резкий тычок меж лопаток бросил в белую муть каменной купели, а до того наивно полагал, будто очищение духа — всего-навсего ритуал вроде церковного омовения небом. Ничего подобного! Я ухнул в бездонную пучину, завис в ней муравьём в смоле или вмёрзшей в лёд рыбиной, зашёлся в безмолвном крике, не в силах вытолкнуть из себя ни звука. Белизна, тишина и стылость легко проникли в душу и заморозили саму мою суть, поставили на грань между жизнью и смертью, а затем на краткий миг или на всю клятую вечность утянули за край бытия. Изменили окончательно и бесповоротно.
Или же это изменился я сам?
Опомнился, совладал с растерянностью и превозмог страх, напитал злостью и болью теплившийся где-то в глубине души огонёк атрибута.
Гори!
Стылость сгинула под натиском лютого жара, тишину разметал рёв пламени, а белёсая муть астрала разом вскипела, и меня выдернули из купели, выволокли за пределы погасших линий пентакля, бросили на каменный пол.
— С возвращением, адепт! — услышал я, скорчившись на мраморной плите с бешено колотящимся сердцем, клацающими зубами и сведёнными судорогой мышцами, при этом — совершенно сухой.
Накатила волна невероятного облегчения, я переборол дрожь, собрался с силами и поднялся на ноги, растянул в беспечной улыбке губы.
Выгорело! Теперь я взаправдашний тайнознатец!
Маг и колдун!
Адепт!
Только вот последствия ритуала не ограничились одним лишь очищением духа, и в заполонившей меня белизне мало-помалу стали прорезаться новые краски. Нечто, таившееся до поры до времени в глубинах духа, взялось тянуть в себя силу, изменяться и расцветать. А попутно — перекраивать ещё и меня, делая кем-то большим, нежели простой адепт.
Черти драные! Теперь-то что ещё?!
0-1
Иной раз судьба подаёт нам знаки, будто бы даже шепчет на ушко «никуда сегодня не ходи» или, напротив, подталкивает в спину, суля успех и удачу. Жаль только, эти смутные знамения становятся ясны и понятны лишь после того, как всё уже свершилось и ты либо ковыляешь прочь, зажимая пальцами разбитый нос, либо гордо вышагиваешь, бренча в кулаке монетами. Если, конечно, и вовсе сумеешь расслышать и впоследствии припомнишь тот судьбоносный шепоток. Я — не смог.
Просто шлёпал босыми ступнями по раскисшей после ночного дождя дороге, придерживал свисавший на ремне с плеча короб и прикидывал, как бы не увязнуть в очередной глубоченной луже. Ноги уходили в жидкую грязь где по щиколотку, а где и сильнее, зазеваешься — и будешь потом дёргаться на потеху лавочникам и вольготно катившим на телегах возницам.
Четвёрку заступивших на дорогу парней я приметил, лишь когда до тех осталось шагов десять, не больше. Глянул, узнал, кивнул.
— Здоров, босяки!
Ответ поразил до глубины души. Самый упитанный из четвёрки сложил на груди пухлые руки и заявил:
— Куда прёшь, Худой? Деньгу гони!
За такое обращение стоило дать в морду безо всяких разговоров, но я сдержался и руки распускать не стал, правда, и ответил в том же духе.
— Да ты, Жирдяй, никак белены объелся? — спросил, подходя к сынку мясника и его подпевалам.
Обидное прозвище заставило паренька стиснуть кулаки.
— Это наш перекрёсток, понял? Мы теперь здесь монеты сшибаем! Или плати, или разворачивайся и проваливай!
Я от изумления даже растерялся как-то.
Не пустить чужака во двор — это святое. Со своей улицы пинками погнать — тоже в порядке вещей. Да и не во все кварталы стоит заходить, если силу за собой не чувствуешь. Но брать деньги за проход по перекрёстку?!
Да нет, они точно белены объелись!
Захотелось сказать, что это не по правилам. Пригрозить, что Гнилой дом такого никому не спустит и мы будем гонять их по всей округе. Напомнить, что местный заправила Бажен обдерёт за такое самоуправство как липку. Вот только...
Это было всё равно что расписаться в собственном бессилии и спрятаться за чужую спину, а здесь и сейчас прогнуться. Жирдяй и сам прекрасно знал, что Гнилой дом этого так не оставит. Ну и какого тогда лешего? Какая шлея ему под хвост попала?!
— Язык проглотил? — поторопил меня Рябой и прищёлкнул пальцами. — Монету гони, Худой!
Ни на эти слова, ни на гогот остальных я внимания не обратил.
Четверо против одного — не тот расклад, при котором стоит затевать честную драку. Не сдюжу, непременно рёбра пересчитают. Ещё и короб с инструментами поломают, сволочи!
Острый укол страха обернулся вспышкой лютой злобы, но я совладал с бешенством и обвёл взглядом парней, выискивая слабое звено.
Жирдяй — заводила, на него давить без толку, точно слабину не даст. Бык — тугодум, тупой как пробка, ума не хватит испугаться. Третьим в ряду стоял круглолицый и белобрысый паренёк на год или два младше меня, в потрёпанных, но аккуратно заштопанных штанах и рубахе. Ещё и в ботинках был один из всех. Этого первый раз вижу, так сразу и не понять, что за фрукт.
Оставался Рябой. Сам по себе он ни рыба ни мясо. Прогну.
Чуть перекосившись набок, я сунул руку под крышку короба и улыбнулся.
— Монету захотел, Рябой?
Обо всех остальных я вроде как позабыл, и парнишка чутьём уличного босяка сообразил, что дело запахло жареным, подобрался и втянул голову в плечи.
— Ну да! — всё же заявил он, переборов неуверенность. — Деньгу гони!
— Так подойди и возьми! — оскалился я и, противореча собственным словам, шагнул вперёд и в сторону, прямиком к Рябому. — Ты куда?
Попутно вытянул из короба руку с сапожным ножом, и паренёк испуганно отшатнулся, а ещё от меня попятился новенький — тот, что в башмаках. Жирдяй откровенно растерялся, Бык попросту разинул рот.
— Ну чего ты, Рябой? — продолжил я наседать на свою жертву, лишь самым краешком глаза следя за реакцией остальных.
Парень оступился и едва не упал, и тут от соседнего дома засвистели.
— Вздуй их, Серый! — крикнул знакомый малец из Соломенного переулка.
Заинтересовался происходящим и кативший к уличному прилавку тачку с овощами зеленщик.
— Вы чего тут ещё за балаган устроили? — возмутился он, подслеповато щурясь.
Прежде чем я успел хоть что-то ответить, распахнулась дверь мясной лавки, и на улицу шагнул пузатый мужик в пестревшем бурыми пятнами фартуке.
— Что за шум, а драки нет? — пробасил он, оглядев нас своими близко посаженными свинячьими глазками. — Сынок?
Я перехватил рукоять ножа, прижав клинок к предплечью, и укрыл руку за коробом.
— Уважаемый, а за проезд по перекрёстку сколько брать станете? — ещё и опередил замешкавшегося с ответом Жирдяя. — Понятно, с прохожих — деньга, а вот с телег и гроша будет мало! Нет разве?
— Чего?! — прорычал пузан. — Ты чего ещё сочиняешь, баламут?
— Так вот же! — указал я мяснику на его сыночка. — Сказал, что теперь это ваш перекрёсток. Мол, будете звонкую монету за проход сшибать, с Баженом всё решено уже!
Помимо зеленщика и ватаги малолетних пацанов стычкой заинтересовались две клуши из соседнего дома, а после этих моих слов начали замедлять шаг и случайные прохожие. Лицо мясника враз сравнялось цветом с панцирем варёного рака.
— Чего?! — вновь взревел толстяк, уставился на своего столь же упитанного сыночка и потребовал: — Живо в лавку!
Не тут-то было! Жирдяй рванул прочь, аж пятки засверкали! Его подпевалы метнулись следом, разве что Бык замешкался, но что с дурачка взять?
Я дураком не был и потому терпение взбешённого мясника испытывать не стал, повернул на соседнюю улочку и пошёл, пошёл, пошёл. Попутно спрятал в короб сапожный нож.
«Судьба сегодня определённо на моей стороне», — решил, дойдя до соседнего квартала.
Что ж... Наверное, так оно и было.
Заречная сторона — далеко не самое пропащее городское предместье. Пусть державшиеся друг друга красильщики и кожевенники и жили куда как богаче, да только те из наших, кто к ним захаживал, потом с непривычки к едкой вони едва лёгкие не выхаркивали. О городских скотобойнях и не говорю. В фабричной округе — во всех этих вечно затянутых дымом Угольках, Трёхтрубных углах да Жаровнях и вовсе приходилось дышать через раз, а монет у работяг водилось ничуть не больше нашего. Ходили драться, знаю.
Пристань и Яма жили на широкую ногу, вот только обитали там самые лихие в городе ухари, и немало босяков отправилось с перехваченной глоткой под пирс или в сточную канаву просто из-за неосторожного слова или косого взгляда. Тамошних заправил тоже, бывало, резали — и поодиночке, и с ближниками.
Впрочем, не о том речь. Как уже сказал, Заречная сторона — не такое уж и паршивое местечко, но в сравнении с кварталами Среднего города она казалась самой настоящей помойкой. Стоило лишь перейти Чёрный мост, и враз пропали отиравшиеся по переулкам и подворотням жутенькие молодчики, стихли крики бродящих от двора к двору точильщиков ножей и лудильщиков. На смену им пришли чистенькие лоточники и уличные торговки, начали попадаться не только булочные, но и кондитерские. Протянулись вдоль дорог дощатые тротуары, обычным делом стали трёхэтажные дома, а босые ступни зашлёпали по деревянной мостовой.
Пройдя пару кварталов вверх по Нагорной улице, я сполоснул ноги в канаве рядом с поилкой для лошадей и насухо вытер их тряпкой, после натянул латаные-перелатаные чулки и вытащил из короба разношенные ботинки со стоптанными подошвами и на честном слове державшимися каблуками, надеть которые получилось, лишь подогнув пальцы.
Ходить в этих колодках — то ещё мучение, но иначе никак. Иначе мигом подручные квартальных надзирателей взашей погонят, а то ещё и горячих всыплют. Пришлым босякам в Среднем городе не рады.
Придирчиво оглядев блестевший свежей полировкой козырёк, я нахлобучил на голову картуз и облачился в суконную жилетку. Дальше двинулся уже преисполненный чувства собственного достоинства и безо всякой спешки.
Чай, не какой-нибудь босяк шлындает и не ротозей по сторонам глазеет, а солидный человек по делу с полным на то правом идёт!
Прибавил шаг, только уже проходя мимо занимавшего целый квартал монастыря Пепельных врат, где помимо обители нашлось место мрачной громаде церкви Серых святых, странноприимному дому и даже госпиталю. Нет, собиравшим на окрестных улочках пожертвования послушникам, из которых кое-кто был подпоясан красным шнуром адепта, не было до меня никакого дела, а вот с местными нищими отношения откровенно не складывались. Чужаков здесь привечали ничуть не больше, чем на Заречной стороне, а я был именно что пришлым и долю в общий котёл местным жуликам не вносил.
Поначалу даже гонять пытались, только не на того напали. Да и не просто так с помощником квартального столковался — здесь не наши беззаконные улочки, здесь власти куда как сильнее за порядком следят.
И всё же, когда прошёл ещё пару кварталов, в спину зло прошипели:
— С огнём играешь, крысёныш!
— Сгинь, плесень! — столь же негромко огрызнулся я на вынырнувшего из подворотни нищего с повязкой на глазах, обогнул участок мостовой, где бригада чернорабочих только-только пролила гудроном бруски, и повернул на замощённый брусчаткой Каштановый бульвар. В дальнем его конце начинался подъём на Холм и виднелись окружённые высоченными коваными оградами особняки, но там мне делать было нечего. Да и не пустят. На Холме располагались городские резиденции боярских и дворянских родов, банкирских домов и торговых компаний. Улицы там патрулировали конные стрельцы — эти и нагайкой протянуть могли, а частная охрана богатеев лютовала и того пуще.
Я миновал театр, перед входом в который разыгрывала сценку парочка актёров, намётанным взглядом определил в одном из зевак карманника и едва успел сграбастать принесённый ветром бульварный листок. Сунул газету в короб и двинулся к двухэтажному каменному зданию, выстроенному чуть наособицу от соседних домов. К его входной двери вели полукружья мраморных ступеней, а витраж на фасаде сверкал в солнечных лучах разноцветьем ярких красок.
На бирюзовом фоне там раскинулось величественное древо с рубиновыми, оранжевыми, багряно-чёрными и уже опадающими жёлтыми листьями, а кора была цвета заморского индиго. Странное сочетание цветов завораживало и притягивало взгляды; прохожие то и дело замедляли шаг, иные даже замирали на месте, но никто из этих зевак не пытался войти и оценить, как выглядит витраж изнутри. Клуб «Под сенью огнедрева» был для избранных.
Усатый привратник в пронзительно-синей ливрее и обтягивающих бриджах хмуро глянул из-под кустистых бровей, жестом затянутой в белую перчатку ладони велел повернуться кругом и счёл мой внешний вид вполне подобающим.
— К гостям приставать не вздумай! — в который уже раз предупредил он, после небрежно поправил короткий цилиндр и вновь неподвижно замер на верхней ступеньке крыльца.
Ну а я скромненько расположился на ступеньке самой нижней — сбоку, как можно дальше от входной двери. Устроил перед собой короб, который заодно служил подставкой для ног клиентам, начал раскладывать рядышком щётки, скребки, тряпицы и банки с разноцветной ваксой.
Грязная обувь — удел бедноты. Для уважающего себя человека попросту невозможно явиться в гости, присутственное место или ресторан в нечищеных туфлях, а улицы замощены не везде, во дворах — лужи, на дорогах — конские яблоки. И тут я! Отскоблю, вычищу, заполирую!
Разумеется, работали в квартале и другие чистильщики, но бульвар был людный, хватало клиентов и мне, и загорелым дядькам, выкупившим в управе патенты и застолбившим за собой все хлебные места. Я — нет, я был здесь чужаком на птичьих правах. Чистил обувь гостям клуба и за это отстёгивал треть заработка привратнику, а ещё треть уходила в карман подручного квартального надзирателя, который закрывал глаза на то, что моими услугами пользуются и обычные прохожие.
А иначе — никак, иначе ловить здесь было нечего. Редко-редко меня вызывали в переднюю клуба и ещё реже после этого удосуживались заплатить. Сюда господа не приходили, а приезжали, обувь им чистили лакеи. Вот и сейчас пассажиры трёх один за другим остановившихся у крыльца экипажей в мою сторону даже не взглянули, сразу прошли внутрь.
Впрочем — ерунда. Набегало в итоге не так уж и мало. В удачные дни получалось выкраивать себе половину заработка, в нечастые неудачные я не жадничал и отдавал своим покровителям почти всё, лишь бы только не лишиться их расположения. Уж больно непросто было столковаться с этой парочкой. Но дело того стоило: пусть чистильщику обуви и не светит сорвать куш, зато удачное место обеспечивало неплохой и, что самое главное, стабильный доход. В Гнилом доме таким больше никто похвастаться не мог. У нас либо густо, либо пусто. Ну и в долги влететь легче лёгкого.
Подошёл молодой человек в неброском сером сюртуке и свободного кроя штанах. Приветствуя привратника, он прикоснулся пальцами к полям котелка, затем поставил ногу на короб и огляделся по сторонам.
— Удачный намечается денёк, да? — с усмешкой произнёс помощник квартального надзирателя, проведя ногтем по реденькой полоске усиков над верхней губой. Блеснул медью висевший на цепочке свисток.
Я занялся его грязными ботинками и кивнул.
— Ага, лило как из ведра!
Дождь шёл всю ночь напролёт, а вот к утру распогодилось, так что сейчас и вправду было самое время воспользоваться услугами чистильщика обуви.
Помощник квартального оценил состояние своих ботинок, небрежно бросил:
— Работай! — И зашагал было прочь, но замер, уставившись куда-то вдаль.
Я проследил за его взглядом и увидел, как спешно разбегаются прохожие с пути катившего по дороге парового экипажа. В нашей округе появление самодвижущейся коляски собрало бы целую толпу, здесь же за чудо-агрегатом увязались лишь двое мальчишек, хотя хватало на улице и разносчиков, и славящихся своей бесшабашностью подмастерьев.
Когда самоходный экипаж остановился перед крыльцом и стал виден боярский герб с чёрным змеем на лиловом поле, я опасливо втянул голову в плечи и постарался сделаться как можно незаметней. В клуб прикатил тайнознатец из родовитых, а более вздорной публики было не сыскать. Куда там подвыпившим ухарям!
Шофёр в блекло-лиловой ливрее остался за рулём, а из экипажа выбрался молодой человек с цепким взглядом охотника на воров. Молодчик глянул на меня — будто стылым ветерком потянуло! — затем осмотрел улицу и лишь после этого распахнул дверцу пассажирского отделения. Из того появился седовласый старик. С подножки он шагнул сразу на вторую ступень крыльца, а там вдруг навалился на трость с ручкой в виде змеиной головы и уставился на меня.
Зрачки тайнознатца цветом оказались под стать полю герба, были они лиловыми и ничуть не выцветшими. Прежде чем я успел разглядеть хоть что-то ещё, старик хрипло каркнул:
— Прочь!
Я вскочил со ступеньки, и тотчас трость стремительно крутанулась, расплывшись в едва различимую глазом полосу. Спас опыт уличных драк — чуть приподнял ногу, и удар не раздробил колено, а пришёлся по голени. В голове будто шутиха взорвалась, на какое-то время мир попросту перестал существовать.
Точнее — из действительности выпал я сам. Очнулся на мостовой, когда экипаж уже укатил, а злобный старикан скрылся в клубе. Но его спутник задержался на крыльце, именно он и скомандовал:
— Избавьтесь от мусора!
Из глаз у меня текли слёзы, нестерпимо ныло под коленом и болела прокушенная губа, а голова и вовсе шла кругом, но на улице не выжить тому, кто не умеет держать удар. Я вмиг бросил зажимать ладонями отбитую ногу и принялся запихивать в короб щётки и скребки. Уже взял банку с ваксой, когда привратник вдруг ухватил меня за ворот и рывком стащил с крыльца!
Помощник квартального приложился ботинком по коробу, я наклонился поднять его, и это стало ошибкой. Привратник так наподдал ногой под зад, что меня бросило вперёд и устоять не вышло, прокатился на животе, разрывая рукава и ссаживая локти. Следующий пинок пришёлся по коробу, стенка его проломилась, крышка распахнулась, содержимое разлетелось по сторонам. А только я вскочил, и привратник угрожающим замахом пресёк попытку задержаться, дабы собрать пожитки.
— Убирайся! — гаркнул он. — И чтоб я больше тебя здесь не видел, гадёныш!
Прохожие засмеялись, кто-то издевательски засвистел, стало так обидно, что аж зубами скрипнул. Только это уже не от обиды, а от бешенства и бессильной злобы.
Именно что — бессильной. Черти драные! Плетью обуха не перешибёшь!
Припадая на отбитую ногу, я поплёлся прочь с одной-единственной банкой ваксы, и в спину тут же что-то ударило — не иначе швырнули щётку. Я вздрогнул, но не обернулся, сделал это уже только у соседнего дома, когда правую голень пронзила особо острая вспышка боли. Кинул быстрый взгляд на клуб, похромал дальше, задумался.
Никто здесь не знал, кто я и откуда. Никакой охотник на воров след не возьмёт. Да и не станут на этих живоглотов деньги тратить. Чай, не вор и не убийца. Главное только ноги унести.
Я оценил остававшееся до перекрёстка расстояние, развернулся и, продолжив движение корпуса, мощным плечевым замахом отправил жестянку с ваксой прямиком в витраж на фасаде клуба. Медлить не стал и сразу рванул прочь, успел пробежать добрый десяток шагов, прежде чем меня нагнал звон рассаженного стекла.
Да! Попал!
У меня словно крылья за спиной выросли! А как иначе-то?! Теперь если изловят, то тумаками не отделаюсь: либо насмерть забьют, либо в долговую тюрьму бросят, где и сгнию.
Бежать!
Разлетелась по улице и оборвалась пронзительная трель свистка, следом подручный квартального заорал:
— Держи вора!
Я легко уклонился от протянутой руки, затем метнулся в другую сторону, огибая вознамерившегося загородить дорогу лоточника.
Вот ты-то куда лезешь, баран?! Сшибу же!
Скорость я набрал приличную, непременно успел бы повернуть за угол и затеряться на соседней улочке, если б какой-то франт не сунул в ноги трость. Пришлось скакнуть через неё, и в момент приземления под коленом полыхнула боль, ступня подвернулась, удержать равновесие не вышло, только и сумел, что не пропахать мостовую носом. Кувыркнулся и тут же вскочил, но момент оказался упущен безвозвратно: улицу уже перегородили кучковавшиеся перед театром зеваки. Через них не прорваться, за спиной — шаги!
Я шарахнулся в боковой проход, и привратник пронёсся мимо, не сумев вовремя повернуть за мной. Только всей форы — шиш да маленько!
Отчаяние и страх придали сил, но проход закончился тупиком, и ничего не оставалось, кроме как юркнуть в распахнутые ворота. Задворки театра окружал высоченный забор, а только я вытянул из кучи мусора обрезок доски и отскочил с ним к стене, следом ворвался взбешённый привратник.
Мимолётное замешательство преследователя сыграло мне на руку — я в один миг оказался за его спиной и со всей дури саданул доской по затылку. Цилиндр улетел прочь, а дядька рухнул как подкошенный. Попытался было привстать, но лишь глухо застонал и неподвижно замер на земле.
Серебром блеснула уходившая в жилетный кармашек цепочка; я легко переборол соблазн умыкнуть часы, подпрыгнул, ухватился за водосточную трубу и принялся карабкаться по ней на крышу театра.
Едва успел миновать карниз второго этажа, как в лодыжку вцепились сильные пальцы, но подручный квартального чуть опоздал и не стянул меня к себе, лишь сдёрнул с ноги ботинок.
Сволочь!
Я ещё шустрее заработал руками и едва не сорвался, когда ладонь соскользнула с покрытого толстым слоем сажи кирпича. Чудом удержался, успев перехватиться другой рукой, а как перевалился через ограждение крыши и глянул вниз, без промедления сорвал с ноги второй башмак.
Лови!
Уже начавший взбираться вслед за мной молодчик получил деревянным каблуком по темечку и соскочил на землю, а я поднял надломленную черепицу, замахнулся и, желая расквитаться за всё и сразу, запустил её в преследователя. Подручный квартального вскинул руку, и обожжённая глина разлетелась в пыль, словно угодила в невидимую преграду или нарвалась на встречный удар незримого тарана.
Адепт! Этот гад — адепт!
Я отпрянул от ограждения, и тут же послышался окрик:
— Эй!
Трубочист в двух крышах от театра сунул в рот два пальца и пронзительно засвистел, я испуганно вздрогнул и понёсся на другой край здания. Оно чуть возвышалось над соседними, и мне безо всякого труда удалось перемахнуть зазор в сажень шириной, для верности оттолкнувшись левой ногой, а не отбитой правой. Не устоял, кувырком сбросил скорость и рванул дальше.
Бежать!
Глава 2
0-2
Тошно стало, уже когда вернулся в родную округу. До того держался настороже, а тут и азарт отпустил, и погони больше опасаться не приходилось. Даже пьянящая ненависть потускнела и выцвела, превратилась в глухую злость. В том числе и на себя самого.
Надо было как-то иначе поступить. Надо было выкрутиться!
А так — ну да, я им всем показал, но что мне с того?
Башмаки потерял, картуз посеял, одежду порвал, инструментов и тех лишился. Придётся у Луки деньги просить. Пусть и не его собственные, пусть из общего котла, куда побольше многих вкладывался, но — просить.
Не впервой, конечно, да и куда сильнее иной раз перепадало, но тут одно к одному подобралось, ровно сглазил кто. Сначала Жирдяй, потом вздорный тайнознатец. Вот он-то чего ко мне привязался? Чем я ему помешал?
Сволочь!
Правая нога при каждом шаге взрывалась острой болью, я старался на неё не наступать — шёл и подволакивал. Хромал.
Грязь и кровь, натёкшую из прокушенной губы и ссаженных локтей, смыл у попавшейся на пути поилки для лошадей, но и так постоянно ловил на себе заинтересованные взгляды. Бесило это несказанно. Шагал, уставившись в землю.
Возвращаться к своим побитой собакой не хотелось, так что свернул в другую сторону и потопал к тётке, которой в столь ранний час не было дома совершенно точно. Из всей родни позволить себе столь вопиющее ничегонеделание мог лишь младший из двоюродных братьев. Он-то и был мне нужен.
Жила тётка всего-то в трёх кварталах отсюда, но пока дошёл, дважды опускался перевести дух на лавочки. Поднявшееся над крышами домов солнце жарило немилосердно, после ночного ливня сильно парило, я обливался потом, кружилась голова, всего ломало, будто навалилась лихоманка.
Окно нужной комнаты выходило на улицу, я без труда забрался на росшую рядом старую яблоню, уселся на сухой сук и позвал:
— Даня!
Послышался какой-то шорох, и ко мне высунулось заспанное лицо двоюродного братца.
— Серый? — удивился он. — Рано ты сегодня!
— Есть кто дома?
— Не. Запрыгивай!
Я перебрался с ветки на подоконник, свесил вниз ноги и усмехнулся.
— Дрыхнешь?
— Шутишь! — фыркнул Данька. — Алгебру зубрю!
— До сих пор считать не научился? — подначил я его.
— Да там же не только сложение и вычитание, дурья твоя башка! — возмутился брат и махнул рукой. — А-а-а, что с тобой говорить, с неучем!
Восьмилетний малец был гордостью семьи, на оплату его обучения шло заработанное не только матерью и отцом, но и старшими братом и сестрой. Очень уж тётке хотелось пристроить сие юное дарование в управу писарем или счетоводом, а то и помощником законника.
Я прислушался к ощущениям в отбитой ноге и осторожно слез с подоконника в комнату, разделённую на две части ширмой. Всей мебели — кровати, два сундука, стойка с посудой и стол. Убого. В Гнилом доме и то лучше.
Осиротев, я прожил здесь до семи лет, а потом нас для этой комнатушки стало слишком много, вот и предпочёл работному дому компанию окрестных босяков. Поначалу было непросто, но справился.
— Ты на урок? — спросил Данька. — Тогда деньгу гони!
— Пустой сегодня, — сознался я. — Как барабан, ага...
— Приходи, как заработаешь! — фыркнул малец.
— Ухи надеру! — пригрозил я.
— Папке нажалуюсь! — прозвучало в ответ.
Муж тётки работал молотобойцем и одним ударом пудового кулака мог вогнать по колено в землю любого окрестного босяка, но я лишь рассмеялся.
— Ох и взгреет он тебя, о подработке узнав! Сколько монет я тебе за всё это время отстегнул, а?
Данька помрачнел.
— Он меня взгреет, даже если узнает, что я просто с тобой вожусь. — Малец вздохнул, поморщился и всё же достал доску и мелок. — Ладно, подваливай! Но в следующий раз грош заплатишь!
— Слово! — торжественно пообещал я.
Считать я умел и безо всяких занятий — этим умением в Гнилом доме никого было не удивить. Худо-бедно выучился и читать, больше от скуки да желания утереть нос зазнайке Даньке, но то — печатные буквы в бульварных листках, а вот затейливая вязь прописей была, особенно поначалу, тёмным лесом. Разобраться с ней и помогал юный грамотей.
Сказать по правде, ни в жисть бы не стал тратить на эту ерунду время и деньги, когда б не случай. Просто приметил, что наш отиравшийся у «Хромой кобылы» в ожидании поручений малец начал первым делом таскать записочки Луке и лишь после этого относил их адресатам. Читать старший не умел, но всякий раз после этого наведывался к ростовщику Жилычу, грамоте обученному. А непонятные закорючки перерисовать много ума не надо, с таким даже дрессированная мартышка справится.
Выходит, полезное дело. Выходит, пригодится, когда сам старшим стану.
Правила начертания отдельных букв я давно вызубрил, путался исключительно с их сочетанием, и Данька битый час писал на доске всякие глупости, а мне приходилось его невозможные каракули разбирать.
Когда начала раскалываться голова, я попросил иголку с ниткой, но если заплаты на коленях выдержали падение на мостовую, то просто заштопать дыры на локтях не вышло. Пришлось рыться в ремках и подбирать подходящие к моей синей рубахе куски ткани.
Данька ещё и квасом угостил. Предложил и сухари, но я отказался. Аппетита не было.
Так мне казалось, пока не распрощался с братцем и не пошёл мимо булочной. Пусть аромат в середине дня и шёл от неё не чета утреннему, но живот откровенно подвело.
Обычно, возвращаясь в Гнилой дом после удачного дня, я покупал сладкие булки, коржики или вываренные в меду орехи и угощал Рыжулю, ну а сегодня пришлось глотать слюну. Именно поэтому и забрался на крышу, где пережидал хандру и приступы дурного настроения. На севере за болотом виднелись фабричные постройки, из многочисленных труб к небу там валили клубы чёрного дыма, а кругом раскинулась Заречная сторона, да ещё далеко на том берегу виднелись особняки Холма и подступавшие к ним крыши Среднего города.
Глаза бы мои на них не смотрели!
Я уселся на скате, стянул жилетку и рубаху, закатал штанины. Место удара на правой голени опухло и почернело, но не столько беспокоил синяк, сколько утолщение внутри. Даже при самом осторожном касании оно отзывалось острой болью — как бы не треснула кость.
Но это ерунда, заживёт! Вот не успей приподнять ногу, тогда — беда! Тогда трость непременно бы колено разворотила.
Черти драные! Чтоб тому старому выродку пусто было!
Я откинулся на спину и закрыл глаза, сам не заметил, как задремал. Проснулся уже на закате, когда из печных труб повсеместно потянулись к небу жиденькие струйки дыма. Болела нога, ломило голову, слегка припекало кожу на лице и груди.
Ну что за день такой? Ещё и обгорел!
Гнилой дом именовался Гнилым отнюдь неспроста. Он таким и был на самом деле — гнилым. Когда б не добротная каменная кладка первого этажа, то давно бы развалился, а не торчал посреди заболоченного пустыря. Окраинные улочки подтопило без малого десять лет назад после того, как разлилась запруженная фабричной дамбой Чернушка, тогда же дом отошёл управе, но покупателей на него не нашлось, а снести не дошли руки, и новыми его жильцами стали малолетние попрошайки и бродяжки. Мы. Босяки Гнилого дома.
Из тех самых первых его обитателей сейчас на болоте жили только я, Лука и Рыжуля. Кто-то сгинул, растворившись на тёмных улочках Заречной стороны, кто-то загремел на принудительные работы и обратно уже не вернулся, а с каторги в Гнилой дом так и вовсе не вернулся вообще никто. Самые пробивные уходили в местные шайки, единицам хватало ума и везения устроиться в матросы, подмастерья или служанки, но таких счастливчиков за все годы не набралось и полного десятка.
Сам-то ещё этим утром уповал на лучшую долю, и вот оно как вышло: хромаю побитым псом в конуру.
Миновав Соломенный переулок, я вывернул к сараям, а только они остались позади, и под ногами захлюпала сырая земля. По петлявшей меж кустов и остатков фундаментов тропинке доковылял до затянутой ряской воды, а дальше стеной выросли камыши, и замаячила чуть поодаль островерхая крыша.
Кочки, тина, осока, ил. Лягушки, стрекозы, пиявки, комары. Особо топких мест поначалу не было, и случайный человек мог провалиться в воду разве что по пояс, но в глубине болота уже ничего не стоило упасть в одну из ям, оставшихся от подвалов давным-давно развалившихся хибар или просевших погребов, завязнуть в трясине или с головой ухнуть в промоину. Вроде — рукой подать, а чужакам не дойти. Изначально Гнилой дом был выстроен наособицу, почти на самом берегу Чернушки, и пусть местная детвора чувствовала себя на болоте как дома, так далеко забираться рисковали только самые отчаянные смельчаки. Таких мы били.
Я закатал штанины и пошёл, особо даже не задумываясь, куда поставить ногу, это выходило само собой. Несказанно больше волновал предстоящий разговор с Лукой. Шёл и гадал, как старший отнесётся к просьбе выделить из общего котла деньги на новый короб с инструментом, заодно прикидывал, кто поддержит меня, а кто начнёт ерепениться и каким образом лучше заткнуть им рты.
Сейчас в Гнилом доме жило девятнадцать босяков, но большинству ещё не исполнилось и десяти лет, мнение малышни никого не интересовало. Право голоса имели только Гнёт, Сивый, Хват, Рыжуля и я сам. Первые два разве что в рот Луке не заглядывали, третий в кулачной сшибке стоил их обоих, вместе взятых, и был себе на уме, но я с ним неплохо ладил. А Рыжуля... Хотелось верить, что она меня поддержит, да только, как ни крути, всё будет зависеть от решения Луки.
Я сплюнул. Мы с Лукой всегда держались друг друга, но чем дальше, тем сложнее получалось находить общий язык. Лука перерос Гнилой дом. Ему пора было двигаться дальше.
Неприятно покоробила мысль, что и сам младше его лишь на два года, что вскоре и мне придётся выбирать свой путь, но привычно прогнал её и принялся вытирать ноги о тряпку на крыльце, ступени которого скрывала мутная вода.
Сидевший на карнизе деревянного второго этажа Хрип бросил ковыряться в зубах острой палочкой и поприветствовал меня:
— Здоров, Серый!
— Лука на месте? — спросил я.
— Не-а! Не появлялся ещё.
Я испытал что-то вроде облегчения и шагнул через порог. В доме стояла вода, половые доски давно сгнили, стены затянула плесень, а основание ведущей на второй этаж лестницы почернело и не внушало доверия, но сколотили ту на совесть, она особо даже не скрипела.
А вот наверху было куда как уютней. Тесновато разве что, но никто не жаловался. У каждого был свой угол и своя лежанка. Лучше так, чем на улице вполглаза спать и следить, как бы крысы уши не отгрызли, а то и чего похуже не приключилось. Некоторые люди поганей крыс, а сюда к нам чужаки не совались. Мы платили оброк Бажену, и сами обычно на неприятности не нарывались. Обычно — нет.
Посреди комнаты стоял дубовый стол, брошенный ещё прежними хозяевами дома. По нему расставляли миски Кроха и Плакса, вокруг носилась мелюзга. От криков «Квас-квас! Лови мышей, а не нас!» зазвенело в ушах, но сдержался и наткнувшемуся на меня с завязанными глазами Цыпе даже подзатыльника не отвесил.
У растопленной плиты кашеварила Рыжуля; при виде рыжеволосой девчонки привычно защемило сердце. Ушёл бы с ней из Гнилого дома хоть прямо сегодня, только идти было некуда. Пока — нет.
Словно ощутив на себе взгляд, Рыжуля обернулась и улыбнулась. На душе враз потеплело. Рыжуля была... красивая. Красивей всех, кого я только знал или хотя бы просто встречал. На год младше меня, стройная, ловкая, умная. Волосы девчонки отливали расплавленной медью, глаза блестели зеленью, в округлом лице с чуть вздёрнутым носом проглядывало что-то кошачье.
Обычно я старался принести ей из города какой-нибудь гостинец, но сейчас лишь виновато развёл руками. Рыжуля не расстроилась и подмигнула.
— Серый, как улов? — некстати дёрнул меня Гнёт, плечистый и невысокий.
— Не ахти, — честно признался я.
Курносый и вечно сопливый Сивый тоже проявил любопытство:
— А короб где?
И вот его я уже отшил.
— Где надо!
С чердака высунулась бритая наголо голова Хвата.
— Говорят, ты Жирдяя сегодня гонял? — спросил он. — Чего так?
— Да он дурить начал. Видать, солнце голову напекло. Лука придёт, расскажу.
В окно тут же заглянул наш сидевший на карнизе караульный.
— Чапает уже! И с ним приблудыш какой-то!
Приблудыш? Очень интересно.
Я по шаткой приставной лесенке поднялся к люку в потолке и забрался на чердак. Места из-за уклона кровли там оставалось не слишком много, всё пространство получилось разделить лишь на четыре тесных каморки. В мою поместился только гамак и в незапамятные времена найденный на помойке матросский сундук. У Луки, Рыжули и Хвата клетушки были ничуть не просторней.
Надолго наверху я задерживаться не стал, только стянул жилетку и кинул её на гамак, да ещё раскатал штанины, после вернулся обратно в общую комнату. Первым к нам поднялся Лука — высокий и широкоплечий, каким мне не стать ни через два разделявших нас года, ни даже через пять. Ростом я ему нисколько не уступал, но был тонок в кости и скорее жилистым, нежели мускулистым. Да и в остальном у нас было мало общего. Он — темноволосый, круглолицый и упитанный, я — светло-русый и худой. Его уважали и побаивались, мне зачастую приходилось бить первым только для того, чтобы остаться при своих. Но вот как-то сошлись такие разные, как-то держались друг друга все эти годы. Связывало нас... многое.
А вслед за Лукой пожаловал белобрысый паренёк — тот самый, что утром повстречался мне на перекрёстке в компании Жирдяя, и я на миг попросту опешил от неожиданности.
Какого чёрта?!
Но, прежде чем успел открыть рот, Лука кинул на пол свои ботинки, отсалютовал всем разом и объявил:
— Яр к нам с Пристани перебрался. Теперь вместе дела делать будем!
Мелюзга восторженно заверещала, да иначе и быть не могло. Босяк с самой Пристани! С таким и вправду о-го-го какие дела делать можно!
А вот старшие радость проявлять не спешили и глядели на непонятного новичка оценивающе, будто прикидывали, чьё место ему по силам занять. Разве что Рыжуля смотрела с откровенным любопытством, да я размышлял, стоит ли заикаться об утренней встрече или придержать этот козырь в рукаве.
Яр перехватил взгляд и глаз не отвёл, ещё и улыбнулся нагловато, вынудив меня бросить:
— А что Жирдяй?
— Лавочник и маменькин сынок! — презрительно скривился паренёк. — С таким каши не сваришь!
Никто подоплёки нашего обмена репликами не понял, но все одобрительно загудели. Лука так и вовсе похлопал приблудыша по спине.
— Рыжуля, что с ужином? — спросил он, подходя к столу.
— Похлёбка доходит.
Яр уселся на табурет и принялся обуваться, я скользнул напоследок по нему оценивающим взглядом, вновь отметил очень уж добротную одёжку и обратился к старшему:
— Лука, разговор есть.
— Говори, — разрешил тот.
— Давай поднимемся, — предложил я.
— Брось! Тут все свои!
Такой ответ меня нисколько не порадовал, но в любом случае шила в мешке не утаишь, так что делать секрета из своей нынешней неудачи я не стал и сказал как есть:
— Утром в переплёт угодил. Нужны деньги на короб, щётки и ваксу.
Лука пристально глянул на меня и задумался, этим и воспользовался Сивый.
— Серый, ты ж говорил, у тебя всё схвачено!
— Всякое случается, — спокойно заметил я, но не тут-то было.
Гнёт так и взвился.
— Это чего ещё — ты наши денежки из общака на себя тратить собрался?! — завопил он. — С какой стати?
— Пасть захлопни, дурачок! — потребовал я и только лишь этим не ограничился. — Я в общий котёл каждый день скидываюсь, а никаких твоих денег там нет!
— Да ты... Да я... — Гнёта аж затрясло, и он выставил перед собой руки с растопыренными пальцами, всеми девятью. — Да я этими самыми пальцами столько карманов обчистил, тебе и не снилось!
Я сплюнул.
— Эти твои пальцы нам слишком дорого обходятся! Чуть ли не каждую седмицу у рыночных охранников выкупать приходится! Только они на тебе и зарабатывают, а нам чистый убыток выходит!
— Врёшь!
— Посчитаем?
Но тут в перебранку вмешался Лука.
— Хватит! — веско произнёс он, и, хоть голоса не повысил, все мигом притихли. — Серый, об деньгах завтра поговорим. — После спросил: — Пыжик не объявлялся?
Я посмотрел на Рыжулю, та покачала головой.
— Уже и не объявится, наверное. Который день ни слуху ни духу...
Угу. Ушёл и не вернулся. Такое случалось и раньше, но до последнего хотелось верить, что всё обойдётся.
Настроение испортилось дальше некуда, да ещё пасть раззявил Яр.
— А вот я не понял! Зачем босяку щётки и вакса? Дело босяка — воровать!
Сверливший меня злобным взглядом Гнёт немедленно поддакнул:
— Вот и я о том же!
А Сивый гаденько рассмеялся.
— Серый у нас не ворует. На Сером зарок чужого не брать! Над ним вся Заречная сторона смеётся!
— Сивка, нарвёшься! — предупредил я, и пареньку хватило ума заткнуться.
Ему, но не Яру.
— Да глупость все эти зароки несусветная! Бабские суеверия! Босяки берут, что хотят!
Мелкие слушали его с открытыми ртами, и я со всей отчётливостью понял, что даже вмешательство Луки теперь уже ничего не изменит. Яр на вид малый крепкий и младше меня самое большее на год. Ещё и с Пристани. Такому дай волю — мигом подомнёт. Не мытьём, так катаньем. Поставить на место силой? Рискованно. Всё же он с Пристани...
Но так ли это страшно?
Я припомнил, как попятился Яр от ножа и как первым бросился вслед за Жирдяем, хотя мяснику до приятелей сыночка не было ровным счётом никакого дела, подумал-подумал да и растянул в презрительной ухмылке губы.
— А ты, Яр? Пальцы у тебя все на месте и клейма нет, ты точно вор? Или на углу у «Пьяной русалки» подрабатывал? Матросики таких...
Договорить я не успел. Репутация упомянутого борделя была паскудней некуда, Яр вмиг ринулся на меня с кулаками. Вот только я и сам не стоял столбом. Парень ещё замахивался, когда я шагнул ему навстречу и со всего маху саданул коленом между ног. Приблудыш скорчился, только и смог, что выдавить из себя:
— Ой божечки...
Я растопыренной пятернёй небрежно отпихнул его от себя и повернулся к Рыжуле.
— Так что с похлёбкой?
— Уже-уже! — отозвалась та. — Всё готово!
Я двинулся к столу, но меня подёргал за рубаху Цыпа.
— Он же с Плистани! — указал мальчишка на скорчившегося от боли Яра. — Как так?!
Я потрепал его по голове и с усмешкой произнёс:
— Не все на Пристани ухари. — Затем уже сам спросил Луку: — Ты где этого шута горохового откопал?
Тот пожал плечами.
— Зря ты так, Серый. Толковый малый.
Но когда Яр сунулся к столу, а Сивый взмахом ножа его отогнал, Лука и слова не сказал. Мисок выставили только шесть отнюдь не из-за того, что у нас не было больше посуды. Просто право сесть за стол со старшими надо было ещё заслужить.
Впрочем, паренёк сделал вид, будто ничего не произошло, извлёк из кармана сложенный в несколько раз бульварный листок, развернул его и принялся зачитывать мелюзге заголовки заметок:
— Грядёт небесный прилив! Звездочёты ждут его в ближайшие дни!
Так он ещё и грамотей?
Я искоса глянул на Луку и хмыкнул себе под нос.
Ну-ну.