В издательстве Polyandria No Age выходит книга Тани Коврижки «Яд». Героиня автофикшна — мать двоих маленьких дочерей. Старшей диагностируют аутизм, а младшая случайно травится листком ядовитого комнатного растения диффенбахии. Несчастный случай не приводит к тяжелым последствиям, но становится для автора спусковым крючком и заставляет задуматься о материнстве и о чувстве вины, которое современное общество навязывает женщинам. С разрешения издательства публикуем отрывок из романа — о том, как героиня проводит долгожданный выходной.
В Ленобласти живет моя подруга. Поездки к ней — порция сиюминутного узнавания давно прошедших событий, сплетен об одногруппниках, всей теплоты студенческих времен. Десять лет назад, в Хабаровске, я обрела мужа и будущего отца моих будущих детей, профессию и подругу. Спустя годы и тысячи километров мы снова оказались рядом, но не из-за метафор о дружбе и студенчестве, а просто по месту работы своих мужей.
Всю дорогу до вокзала напускаю на себя максимально отрешенный обыкновенный вид.На входе театр безопасности: рюкзак на ленту, телефон в лоток и через рамку. На кассе театр вежливости: ваш студенческий — ой, ну что вы, так давно это было.
Электричка набирает ход. Локомотив с трудом тянет человеческую тяжесть мимо гаражей, ангаров, где принимают лом черных и цветных металлов. Черепица, кровля, печи, котлы, дымоходы. Грязные вывески заслоняет луч солнца, но я не помню, какой это был месяц. Неужели июль? Даже если я выезжала темным ноябрем, приезжала солнечным летом. Где воздух чище, свежее, дышится лучше и вообще радостнее.
Или я все это выдумала. Даже солнце. Даже июль.
Отсюда кажется, что никакой смены времен года не существует. Одна бесконечная зеленая муть. Склизкие водоросли щекочут подмышку — мне не смешно, но уже и не противно. Осевшая тина обвивает щиколотки, а еще молодая тянется вдоль моего тела.
И вдоль путей тянется трава. Та, сухая, с пушистыми головками. На минуту солнце перекрывает проходящий мимо поезд, и от его тени становится приятно. Вновь открывшийся видна гаражи подсвечивает бюст Ленина без постамента. Он лежит на боку и смотрит в небо пустыми белыми грубо окрашенными глазами. Щурюсь, даже сейчас, думаю не без удивления, но все же с легкой надеждой: все вожди конечны.
Ближе к окраине города по земле расползаются мусорки и кучкуются новостройки.Не поймешь, какие строятся, а какие уже готовы, и те и другие выглядят обкусанными. В электричке пожилые покупают всякую нелепицу у громких продавцов: вертолетики и вертушки для внуков, сумки хозяйственные, очки, шариковые ручки, полотенчики, носки, лампы, которые экономят 35 копеек каждый час, антинакипин, налобный фонарик, мочалочку в вакуумной упаковке производства Москва. Неужели никто из них не слышал о вреде для экологии? Но ведь раньше как-то без всего жили и нормальными выросли. Или только мы не растем нормальными, а они, раз уже выросли, — нормальные?
Странные мысли появляются, когда голова ничем не занята. Редкие выходы на пару часов, и те в пределах района, — вот моя обычная свобода. В самые плохие недели даже поход до аптеки — прогулка. Да, я знаю о существовании нянь. На праздники мы с Максом приглашаем бебиситтерку из Kidsout, чтобы сходить куда-то, но это не что-то постоянное. Не то, что освобождает твой разум.
Только однажды мы решились и наняли очень молодую девушку. Мне нужно было обследоваться — отголоски послеродовых осложнений, больницы занимали по несколько часов почти ежедневно. В день, когда я получила от гинеколога долгожданное «полностью здорова», няня вручила мне детей на детской площадке, хотя прогулка не оговаривалась. Она сказала, что больше не придет. Я села рядом с желто-синими качелями и разрыдалась. Дома меня ждал отравляющий до слез запах кала и залитый моющим средством плед. Кое-кто из детей вычистил содержимое подгузника и размазал по тому, что было рядом.
Зачем я снова это вспоминаю?
— Приве-е-ет! — подруга встречает на вокзале.
— Приве-е-етики! — мы наигранно целуемся в щеки.
— Ты прям такая стильная.
— Брось, что дети не успели изговнякать, то и надела.
Мы прогуливаемся по недавно построенной набережной вдоль крошечной речки, какие в моем детстве называли Вонючками и не обращали на них никакого внимания. Я делаю несколько фотографий для Инстаграма* на фоне ровных свежих досок и зеленых кустиков, обрамляющих коричневую воду: красивое фото красивой мамы во время красивого выходного. Единственного выходного за много месяцев.
Я делала так в юности. Выходила из дома и ку тила как могла, зная, что не вернусь к назначенному родителями времени, проведу следующие две недели под домашним арестом, истоскуюсь по свободе и все начнется сначала. Я уходила из военного городка на гражданскую часть поселка, гостила на дачах, танцевала в ДК 50-летия Октября — в «полтиннике», напивалась ДВ Крепким. Мне и так несладко живется, думала, а так хотя бы повеселюсь, с последствиями можно разобраться и потом. Хорошо, что теперь я взрослая.
Мы идем в магазин. Покупаем кило пельменей, багетик с чесноком, творожный сыр и две бутылки белого вина. В квартире Алены и ее мужа красные стены и красный диван, на черную люстру натянуты красные стринги. Я шучу про red flags, Алена говорит — к деньгам. Я ставлю будильник на время за час до отправления обратной электрички, чтобы начать прощаться, и за двадцать минут, чтобы пойти на вокзал. В шторке висят сообщения от Макса: фотки детей, описание обеда и планы на ужин, рассказ про мелкие пакости и смешные словечки. Отправляю смайлик-сердечко и больше смартфон в руки не беру.
Я пью чуть быстрее и, когда вино заканчивается, лезу воровать стопочки из заныканной Алениным мужем бутылки с чачей.
— У меня больше нытья, — оправдываюсь, — еще и дети.
Она читает только что пришедшее сообщение от мужа с оправданиями в том, почему он сегодня снова задерживается. Мы вместе допиваем чачу.
Первый будильник звенит, когда я пытаюсь намазать творожный сыр на крошки от хлебцев — чеснок с багетика неприятно поднялся наверх,и хочется заесть. Я провожу оттопыренным мизинцем по экрану, сотрясаясь от хохота. Второй будильник принимаю за первый. Замечаю несостыковку случайно, когда уже для фокусировки нужно прищуриться, экран загорается от очередного уведомления — большие белые цифры скачут. Я прислоняюсь к стене и считаю на пальцах: электричка уходит через девять минут. Алена фыркает:
— Добежим за четыре.
Машины сигналят, когда мы перебегаем на красный, и редкие вечерние прохожие прижимаются к краям тротуара. Все внутренности трясутся, и я одновременно хочу пи́сать и блевать, в голове картинки худшего — как опаздываю, остаюсь ночевать у Алены, самый ранний поезд в шесть утра, буду дома только к девяти. Все уже встанут.
— Через турникет долго, прыгай через забор! — Алена машет охраннику вокзала, тут все всем знакомые. — Твоя платформа вторая.
— Их тут всего две, и только на одной электричка, дура!
— И я тебя люблю. Приезжай еще, — слышится уже позади, за забором.
Я вбегаю в ближайший вагон под красный свет и пиканье двери, до своего места еще надо дойти.
Изображение за окном качается, мутно. Чтобы меньше укачивало, смотрю вперед, в просвет между сиденьями. Там три места занимают женщина и двое ее детей: мальчик и девочка, постарше моих будут, может, лет 7 и 9 уже. Женщина косится, поджимает губы, но времени на меня у нее толком нет. Старший никак не может подключиться к вайфаю и просит помощи, младшая потеряла розовый выделитель для своего блокнота с анимешными девочками и переворачивает весь рюкзачок. Сквозь перебои в сети до женщины пытается дозвониться и сказать что-то важное тот, к кому она едет. Понимаю, сестра, мои дети тоже всегда со мной. Они с мультиками и планшетом ждут, пока меня подстригут; пока я отправляю маме посылку — долго заполняю все поля на коробке; пока я у врача, краснею и глубоко дышу с задранным лифчиком.
У меня есть пара часов протрезветь настолько, чтобы доехать от вокзала до дома и не упасть под последний поезд метро, а потом дети снова будут со мной.
Засыпая, думаю об Алене. Мы родились в один год, у нас дни рождения с разницей в неделю. У нее есть сестра — и у меня есть сестра, ее семья не богаче и не беднее моей, Алена тоже вышла замуж на последнем курсе универа. Завтра утром она будет спать сколько захочет, а я — сколько позволят. Сейчас она даже не обязана возвращаться домой. Может зайти к другой подружке и пить дальше с ней. Я тоже хочу пить дальше.
Если вы видите пьяную женщину в электричке, не думайте о ней плохо. Завтра вместе с похмельем уйдут все сомнения, и она снова станет счастливой в своем материнстве. Когда мой начальник спрашивал, неужели я хочу только говна, он точно был не прав. Я хочу счастья. Я ответственно раз в полгода собираюсь, выезжаю, тружусь и возвращаюсь к своему материнству счастливой.
Но если бы начальник сказал:
«Понимаешь, как бенефициар патриархата я хочу, чтобы ты думала о репродукции только как о благе и ежедневно бесплатно работала во имя капитализма, при этом мне важно, чтобы ты не догадывалась о том, что испытываемые трудности нормальны и с ними сталкивается множество женщин, мне нужно, чтобы ты стыдилась своих чувств, ни с кем ими не делилась и продолжала рожать-растить- рожать-растить, принося реальную финансовую выгоду только тем, кто вообще не может извлекать из себя ребенка».
Наверное, я ответила бы иначе.
Рассудила бы, что иногда полезнее честно взглянуть на неприглядную правду. Прекратила бы участвовать в создании Легенды о легкости и естественности материнства. Перестала бы сама в нее верить. Провела иначе те девять месяцев, что тело отторгало временного пассажира, и все годы после.
Но он не так сказал. И никто так не говорит. Никто на самом деле так не говорит.
*Деятельность Meta Platforms, Inc. (в том числе по реализа-ции соцсетей Facebook и Instagram) запрещена в Россий-ской Федерации как экстремистская.