«Завещание Орфея» - фильм столь же поэтический, сколько и философский. Это очень своеобразный лирический манифест большого поэта и художника, в котором за три года до окончательного, физического ухода в зазеркалье Жан Кокто еще раз сформулировал основные темы своего искусства.
Но в не меньшей степени это и автопортрет художника, разностороннего, капризного, умудренного годами вечного дитяти, мужчины, любящего мужчин, творца, одновременно постоянного в склонностях и переменчивого в увлечениях, разбрасывающегося, но и всегда возвращающегося в одну и ту же воду. В ту самую воду, в которую нельзя войти дважды только нам с вами, но не ему, Орфею, неизменно вглядывающемуся в ее зеркальную гладь и рассматривающему там лик Нарцисса.
Проигрывая заново сюжет «Орфея», по крайней мере, используя основные мотивы зазеркального странствия между посюсторонним и потусторонним мирами; поэтического всемогущества, способного оживить волшебством своих рук растоптанный в пыль цветок и тайной бессмертного слова и жеста - погибшую жизнь вообще; бессмертного в смертном - дара поэта и любви поэта, «Завещание...» как бы расшифровывает то, что закодировано (и, следовательно, понятно лишь посвященным) в «Орфее».
Прежде всего, Кокто снимает загадку alter ego: Орфей - он сам, автор, поэт, рисовальщик (картина насыщена живописными работами автора), волшебник, вечно влюбленный и вечно скитающийся в поисках носителя той красоты, ради прославления которой поэт и рождается на свет.
Жан Кокто является зрителю в импозантной своей плоти с самого первого кадра и с самого первого кадра демонстрирует чудеса, на которые никто, кроме него, Поэта, не способен. Он приходит в наш век в костюме XVIII столетия затем, чтобы встретиться с самим собой сегодняшним и с чудаком-ученым, изобретшим волшебные пули, которыми нужно убить Орфея, чтобы возродить Орфея. Как Феникс, он, Орфей, и возрождается, чтобы, приняв свой истинный облик (Жана Кокто, а не Жана Маре, любимца и любовника режиссера, его ученика и его Галатеи), вновь встретиться с той, кто одна мучительней и притягательней всех на свете возлюбленных - со Смертью.
Эта Смерть, однако, воплощена здесь не в облике Марии Казарес, но мы этого еще не знаем, потому и не понимаем поначалу совершенного спокойствия Орфея-Кокто при встрече с той, к которой так стремился Орфей-Маре.
Правда, может быть, дело еще и в том, что Художник неподсуден, а Смерть-Казарес в паре с ее бывшим слугой Эртебизом здесь, в «Завещании...», олицетворяют собой новый кафкианский Суд. Страшный? Для кого угодно, только не для Орфея-Кокто, выслушивающего обвинения судей со скучающим выражением лица. Его дорога к Смерти еще впереди и этот суд на ней - незначительная остановка.
Проводником Орфея-Кокто к Смерти здесь выступает Сежест, оставшийся точно таким же, каким был в предыдущем фильме, вероятно, для того, чтобы лишний раз напомнить зрителю: он, Сежест, - модный модернист, но не Поэт, и роль Вергилия ему никак не по плечу.
Кокто-Орфей - сам себе Вергилий, ведь в ином обличии он уже спускался в ад, он уже покорил Смерть-Казарес, а теперь ищет истинную Смерть. Чтобы покорить и ее? Или чтобы отдаться ей, «забыться и заснуть»?
Дороги потустороннего ему знакомы. Но путь к цели неизвестен. И к тому же с этого пути его то и дело пытаются сбить, увести в сторону, предложить таинственные наслаждения люди-кони - стройные, мускулистые, как юный Жан Маре, затянутые в черные облегающие трико молодые люди в огромных роскошных лошадиных (намек на Пегаса?) масках, под которыми прячут они обольстительные распутные физиономии кудрявых блондинов.
Как ни странно (да странно ли?), именно юноши-кони в конце концов и приводят автора-героя к смерти, давно ждущей его в виде живой статуи Афины, властительницы этих самых голубых кентавров. Встретившись с Орфеем взглядами, Смерть-Афина ничем не выдает своих намерений, и герой, решив, что ошибся, безмятежно поворачивается к ней спиной, пытаясь, вероятно, продолжить путь. Тогда-то и пронзает его насквозь копье Афины-Смерти, а спустя несколько мгновений вечный ясновидящий Певец вновь оживает и сомнамбулической походкой начинает путь вспять - путь вечного возвращения. И только уже на этом пути встречает, наконец, Жана Маре, на сей раз предстающего в облике старого слепого Эдипа, ведомого дочерью по дороге смерти.
Они всматриваются друг в друга, морщинистый слепец Эдип и моложавый, наделенный вместо зрения про-зрением Орфей, всматриваются - и не узнают (или не желают узнать). И проходят мимо друг друга своей - одной и той же, но ведущей в разные стороны бессмертия - дорогой. Кто здесь чей комплекс: Орфей - Эдипов, или Эдип - Орфеев?
Так - вопросом, загадкой, тайной - завершается (если завершается) странствие Орфея, так завершается творческий путь в кино Жана Кокто, называвшего кинематограф «сном наяву» и навеявшего нам несколько собственных искусных и нестареющих «золотых снов», которые, по словам одного из его любимых актеров, Жана Перье, «будут жить вечно».
Так…Если прав художник, и путь величайшего певца в истории человеческой культуры есть вечное возвращение к себе, или вечное стремление сквозь все на свете зеркала потустороннего и искусы смерти - к любви, тогда, действительно, его «сны» мы будем пересматривать и разгадывать вечно, отнюдь не возмущаясь любовными предпочтениями художника, ибо не в них суть – суть в самой любви, а еще точнее - в самом ее поиске как смысле творческой жизни, ведь все мы - и поэты, и не-поэты - хотим (или должны хотеть), в сущности, одного и того же - узнать любовь, обрести себя и достойно приготовиться (отыскать дорогу) к смерти, что означает - постичь смысл бытия.
© Виктор Распопин
Иллюстративный материал из открытых сетевых ресурсов, не содержащих указаний на ограничение для их заимствования.