Марина Раскова, которой посвящён этот канал и моя книга, скорее всего, никогда бы не попала в авиацию, если бы не её двоюродная сестра. Надежда Владимировна Сумарокова (дочь дяди Марины) к началу 1930-х уже работала в Военно-воздушной академии, куда позднее позвала и кузину. Я нашла в одном из столичных архивов биографию Надежды Владимировны, написанную ей самой. Этот документ ещё нигде не опубликован, и я предлагаю вам с ним ознакомиться. Он большой, поэтому я публикую его несколькими частями. Ниже представлена третья, заключительная, часть автобиографии. Подробно эта семья исследуется в книге "Марина Раскова. За страницами "Записок штурмана". Купить её можно, заполнив форму по ссылке или написав на почту lukoyanovahistory@yandex.ru
"...Принимали в школу лиц командного состава с 2-хлетним командным стажем. И вот в 1927 году я подала рапорт на имя Н-ка школы с просьбой зачислить меня в число слушателей. В это время я была уже переведена на должность инструктора по мат. части. Н-к школы Гусаковский, б. офицер Красной Армии, ответил мне на рапорте, что офицеров-женщин быть не может и он этого не допустит. Мне борьба уже была знакома с подобнымим настроениями. Снова отправилась в Штаб округа, с которым я не теряла связи, т.к. продолжала работать пропагандистом от Райкома. Наша школа была им. Ворошилова. Тов. Ворошилов был тогда нашим Наркомом. И мне командующий посоветовал написать письмо на имя тов. Ворошилова с просьбой меня зачислить в число слушателей Высшей школы лётчиков наблюдателей. Я так и сделала. Командование передало моё письмо т. Ворошилову, который в это время приехал в Ленинград. Я с трепетом ждала результата, т.к. приказ должен был быть прислан из Москвы. Все лётчики очень сочувственно переживали вместе со мной и на моей стороне было большинство командного состава школы. Я волновалась тем более, что после полётной практики уже начались классные занятия. Я была хорошо подготовлена в авиации, но беспокоилась за общую тактику, которую не знала. Наконец приказ пришёл и я была зачислена в число слушателей школы в 14-ое отделение. Догнала я быстро. А в общей тактике мне помогал хороший товарищ слушатель моего отделения Виктор Палло. Он пришёл в авиацию из артиллерии, был хорошо развит и хорошо решал тактические задачи. Я же его привлекла в Плавательный бассейн, где я проводила все вечера, увлекаясь плаванием.
Учёба и лётная практика проходили успешно и как говорится «по блату» я имела наибольшее количество полёта, благодаря дружбе со всеми лётчиками. В июне 1928 г. был произведён торжественный выпуск, на который приехали члены исполкома Коминтерна и я была провозглашена первым в мире военным лётчиком-наблюдателем, т.е. штурманом. Получила назначение в Москву в 10-ю авиа-бригаду в качестве лётчика-наблюдателя. А наша школа согласно приказа перестала быть высшей и была переброшена в Оренбург.
Впервые я попала в настоящую строевую часть. Вначале я была объектом очень внимательного наблюдения, настороженного внимания и явного недоверия, как это «баба» явилась командиром и штурманом в часть. В Ленинграде я сжилась с лётчиками и мы жили единой дружной семьёй. Завоевать доверие и равноправное отношение пришлось снова начинать. Командир бригады Н.Н. Васильченко отнёсся ко мне хорошо и ввёл меня в семью лётчиков мягко и твёрдо, оказывая мне доверие как к штурману имеющему за спиной уже большой налёт и 5-ти летний стаж пребывания в Армии. Тем более я сразу поселилась в Бригадном доме, в котором живу и по сие время. Начались трудовые будни боевой подготовки и с товарищами я сжилась и слеталась. Были, конечно, отдельные случаи консервативного отношения и недоверия, но без этого нельзя, т.к. сознание далеко не у всех коммунистическое и по сие время.
Мне поручили организовать лаборатории по общей тактике для наземных занятий, а также ведала всеми лётными картами и маршрутами. Я любила штурманское дело. Штурман – это мозг экипажа и вся ответственность за строгое выполнение задания. Занималась и читала по авиа-технике я много. А больше всего любила летать. Так как молодость ещё кипела во мне бурным потоком, то и любила я больше всего кувыркаться в воздухе в непрерывном распаде фигур, или проноситься бреющим полётом, воображаемо поражая врага, появляясь неожиданно из-за маскированных препятствий. Были у нас шефы Софронинская текстильная фабрика, куда мы и летали и ездили для связи и агитации и взаимной помощи. На этой фабрике я была почётным пионером, и меня всегда радостно и торжественно встречали.
В 1929 г. летом мы находились в лагере в Туле, где и должны были произойти манёвры в южном направлении. Жили все вместе, в одной казарме.
Лётчиком моего самолёта был Арандт, и на моё несчастье, он в Туле влюбился. Все ночи гулял со своей девушкой, а в 4 часа утра у нас был уже подъём, т.к. полёты начинались с рассвета. Во время полётов он всё время клевал носом, так что мне приходилось за ним всё время следить, что мешало основной моей работе. И вот в последний завершающий день манёвров – 2 августа 1929 г. мы полетели на атаку условного противника. Пошли бреющим, чтобы незаметно подойти к противнику. Я заготавливала донесение командиру дивизии, чтобы сбросить с вымпелом, как вдруг страшный удар… Мы врезались в препятствие – холм в 3 км от «неприятельского полка». Благодаря непогашенной инерции, самолёт бился на земле, пока не превратился весь в лом. Я ударилась челюстью о приборную доску и обратным ударом позвоночником о зубчатую передачу турели пулемёта и потеряла сознание. К счастью я не была привязана и меня не прикончило в обломках самолёта, а выбросило из кабины. И потом меня нашли без сознания в 18-ти метрах от обломков самолёта. Лётчик Арандт (как он потом рассказывал) видел неминуемую гибель, автоматически выключил зажигание, отстегнул поясной ремень и с сиденья сполз на пол. Удар прошёлся поверх головы. Получилось общее сотрясение, но переломов никаких не было. Но летать он уже не мог, т.к. лишался часто сознания.
Когда прибыла помощь от наземного полка, меня положили на носилки и понесли к полотну железной дороги. Остановили товарный поезд, проходящий мимо и отвезли в ближайший город Ефремов, который находился в 25 км от места катастрофы. Там меня поместили в городскую больницу, в хирургическую палату, освободив её от других больных. Я была в очень тяжёлом состоянии, и за мою жизнь не давали ни одного процента. У меня был переломан позвоночник в 7-ми местах, причём компрессионный и оскольчатые переломы. Под оболочечное кровоизлияние спинного мозга, переломано ряд рёбер, повреждены печень и почки, кровоизлияние лобной части у правого глаза. Пробыла я в Ефремове 10 дней, т.е. меня нельзя было трогать и перевозить.
Было вызвано командование бригады, т.к. врач считал, что я не выживу. Но после кризиса, на 10-й день я пришла в себя и тогда решили меня осторожно на носилках перевезти в Москву в Центральный военный госпиталь, т.к. в Ефремове не было даже рентгеновского аппарата и не могли определить степень моих повреждений. Благодаря этой катастрофе мне пришлось пролежать целый год неподвижно на спине. Боли были сильные, тем более, что костный осколок грудного позвонка близко прилегал к спинномозговой оболочке, он мне и давал осложнение и мученья. А врачи боялись паралича, как это случилось с Николаем Островским.
Но воля к жизни и мой несокрушимый оптимизм спасли меня. А чтобы не поддаваться больничной обстановке и вечным стонам вокруг, то всех, кто ко мне приходил я просила принести всё новое по авиатехнике, что выходит. Так попали ко мне в госпиталь книги Циолковского и проф. Рынина о реактивной технике и ракетах будущего. Тут я забыла и про боли и сломанный позвоночник. Я безапелляционно верила, что я безусловно буду летать. Иных путей я не видела впереди. А в настоящее время, пока лежала, занималась проблемой реактивного летания, сознавая, что между самолётом с двигателем внутреннего сгорания и между межпланетной ракетой будущего, должно быть промежуточное звено – самолёт с облегчённым реактивным двигателем. Завела переписку с проф. Циолковским и с проф. Рыниным, которые откликнулись и стали мне присылать свои книги по ракетной технике. Внезапно я узнаю, что меня хотят перевести на пенсию, т.к. считают врачи, что я никогда не буду больше трудоспособна, а уже об авиации и речи быть не может. Я страшно возмутилась и написала письмо Н-ку ВВС Алексис, где писала, что сначала надо закончить лечение, а потом уже решить, - гожусь я на что-либо, или нет. Тогда меня решили на всё лето 1930 года отправить в Евпаторию, в Костный санаторий, где морской воздух и солнце могут произвести чудеса. Запаковали меня в гипс и увезли в Евпаторию, со всеми моими книгами. В Евпатории по моей просьбе, мне построили одиночную палатку на пляже в 5-ти шагах от моря. Я стала быстро напиваться силами. Море меня влекло и соблазняло. Я ведь пловец-спортсмен была. И вот тайком, когда был мёртвый час и пляж затихал, а берега сзади меня закрывали, я сползла со своего топчана и уползла в море. Ноги не работали. Ложилась на спину и плавала на одних руках. Этим самым я развила мышцы спины и живота, усилила питание и кровообращение и стала чувствовать ноги. Недели через две меня застукали врачи и произошел скандал. Боялись осложнений. Но костный мозоль был уже крепкий и плохих последствий не было, а наоборот я стала много крепче и просилась вставать. Две недели меня продержали под неусыпным надзором, а тем временем заказали корсет, совсем потрясающее тяжёлое изделие с ошейником. Мой хирург Писарницкий без конца за меня волновался, чтобы я опять не выкинула чего-либо. Когда был готов корсет и мне его примерили, я объявила, что этот корсет я жертвую в музей, а я лично собираюсь летать, поэтому буду ходить без корсета. На все протесты я стала глуха и повела свой режим. Плавание в море 2-3 раза в день на спине и стала с палкой ходить по пляжу. Крепла всё больше. Осенью, в сопровождении медсестры меня отправили в Москву для дальнейшего наблюдения. Но я поставила точку на дальнейшее безделие. Я хотела летать, явилась в свою часть, подговорила одного лётчика Филиппова, взять меня в полёт, т.к. должна была определить, как морально отразилась на мне катастрофа, меня уверяли всё время, что большинство лётчиков, потерпевших катастрофы психически боятся летать. Проверив себя, я убедилась, что на моей психике катастрофа вовсе не отразилась. На аэродроме произошёл скандал, что не доглядели и меня пустили в воздух без санкции врача. Но я уже вооружённая самопроверкой отправилась в Управление ВВС к Н-ку ВВС т. Алексинс. Была принята сразу. Доложила, что хочу продолжать лётно-подъёмную службу. Н-к ВВС посмотрел на меня с интересом и направил к своему н-ку штаба т. Хритну. Явилась к н-ку штаба. Он меня тут же спросил – «а медкомиссию я проходила?» Я сказала, что нет, но то не важно, т.к. я себя чувствую хорошо и летать могу. Проверила себя в воздухе. Но н-к штаба сказал, что до приказа о назначении я должна пройти гарнизонную комиссию. Отправилась на гарнизонную.
Весть о моей катастрофе распространилась широко (я ведь была единственным военным штурманом в СССР). Врачи боялись ко мне дотронуться и не стали обследовать вовсе. Я же с апломбом сказала, что приказ о моём назначении всё равно есть, и летать я всё равно буду. Тогда мне дали казуистическую справку «по своей специальности использовать можно», на лётную комиссию представить через 6 месяцев».
С этой справкой я снова помчалась к н-ку ВВС. Тов. Алкснис при виде справки улыбнулся и спросил, какую я работу хочу выполнять и где. Я просила меня направить в НИИ ВВС или в Военно-воздушную Академию, т.к. очень хочу работать в направлении исследовательской работы по реактивным двигателям. Он сказал, чтобы я снова пошла к н-ку штаба, чтобы заготовить приказ о моём новом назначении. Снова пошла к т. Хритину. Н-к штаба сказал, что сейчас преждевременно назначать меня в НИИ, а назначит сейчас в ВВА для организации Штурманской лаборатории, которой там ещё не было. А через ½ годика и летать можно будет. И вот я получила назначение на должность ВРИД Н-ка Штурманской лаборатории. Запас энергии у меня был большой. Но тут к несчастью меня свалил брюшной тиф, снова госпиталь, и только в январе 1931 г. я вступила на свою должность.
Мне предоставили две большие комнаты в Академии, никаких кадров и полную свободу действий. Пошла горячка. Необходимо было оборудование лаборатории, различные приборы и аппаратуру, кадры. Работа кипела, я горела в работе с большим увлечением. Всё было сделано к весне 1931 года. Подготовка штурманская могла вестись на высоте. Военные кадры дали ВВС, а по вольному найму я взяла двух лаборантов молодых женщин Елену Кузьмину и Марину Раскову свою дв. сестру. Мне не нравилась её семейная обстановка и дух её и хотелось приобщить её с Советской действительности. А Лену Кузьмину мне поручил её отец старый большевик и очень заслуженный человек, с которым я познакомилась ещё в Ленинграде. Но я продолжала по прежнему свои теоретические поиски по реактивным самолётам. Вела переписку с Циолковским и Рыниным. Проф. Рынин посоветовал мне связаться с инженером Цандер работающим в ЦАГИ и изобретателем реактивного двигателя. Но он никак не может добиться ничьей заинтересованности. Связалась с Цандер и для начала решили в общественном порядке провести опыты через Центр. Совет Осовиахима. Нам пошли навстречу. Мы организовали ядро, небольшую группу энтузиастом реактивного летания, которую назвали ГИДР, т.е. «группа изучения Реактивных двигателей». Группа наша состояла из 1) инженера Цандер, уже изобретатель-конструктор и в ЦАГИ уже сконструировал небольшую модель реактивного двигателя. 2) Инженера ЦАГИ Юрия Победоносцева, талантливого молодого инженера – энтузиаста ракетной техники, 3) инженера Черановского, конструктора «Летающего крыла» которое он мыслил снабдить реактивными двигателями, 4) инженер Королёв, конструктор планеров, но мечтающий создать самолёт для реактивного двигателя. 5) инженер Левицкий из ЦАГИ, 6) техник прораб Заборин, помощник на все руки, 7) Фортиков – наш технический секретарь и пропагандист и я штурман ВВС. Работа у нас кипела, организационные совещания, проектирование, пропаганда нового дела, словом и печатью и испытание модели мотора. Привлекали новых энтузиастов в ВВС, на авиа-заводе, ЦАГИ. Когда был собран первичный исчерпывающий материал, я решила дело наше протолкнуть, чтобы наше дело стало на деловые практические рельсы. Доложила о нашей работе и наших исканиях Нач. ВВС. Заместитель Нач. ВВС тов. Наумов обещал своё содействие и было о нас доложено Наркому. Было назначено совещание у Зам. наркома. Собралась вся наша группа. Принесли чертежи. Докладывал инж. Королёв. И делу был дан дальнейший ход. Шёл 1933-й год.
На этом я свою миссию активную закончила, т.к. я была на военной службе, в рядах ВВС и бросать свою работу не хотела. Она была очень интересная. В 1931 г. 1 октября был назначен уже оборудованной мной лаборатории Н-м Александр Беляков. Мне уже неинтересно было оставаться в лаборатории, т.к. к преподавательской работе я не имела никакого призвания. Мне необходима была творческая живая и лётная работа и меня перевели в лётно-испытательную станцию Академии. Мне дали самолёт для оборудования «летающей лаборатории», где мы должны были испытывать всякого рода аппаратуру и автопилоты отечественной конструкции. Работа была интересная, а самое главное, я могла вволю летать и творить. Тесно была связана с штурманским отделом НИИ ВВС и где я получала научную помощь от Стерлигова и Спирина.
Я была вполне удовлетворена своей работой и время было загружено с утра до поздней ночи, т.к. мы изучали в НИИ методы астрономической ориентировки, а в перерывах меня тянул мой кружок по проблеме реактивного летания.
Организм свой я крайне перегружала. В санаторий я ездила 2 раза в год и этим держалась. И всё же сломанный позвоночник меня сильно мучил и часто резко поднималась температура из-за осколка у спинного мозга от всяких встрясок при посадках. В 1933 г. отметили в прессе у нас и за границей мой 10-летний юбилей пребывания в рядах ВВС Красной Армии. Как пионера авиации художник Яновская написала два портрета, один из которых был выставлен в Театре Советской Армии, а другой в Историческом музее.
В 1936 г. я была направлена в НИИ морской авиации в Севастополь. Исследовательская работа на гидросамолётах мне была не под силу, плюс к этому плохие бытовые условия (безквартирность) и поэтому в конце 1936 г. я очутилась в Военно-Морском госпитале, где пролежала 3 месяца с обострением позвоночника, а из госпиталя меня препроводили в Москву в распоряжение УВВС. Получила назначение по подготовке авиа кадров из студентов МГУ 3-4 курса, штурманов ВВС запаса. В 1937-38 гг. пробыла на этой работе. Много пришлось выдержать борьбы за этот период в борьбе за кадры ВВС. Ближайшим моим помощником был штурман Ясинецкий, который со всей преданностью делу мне помогал. Выпуск мы довели до конца, и пришёл приказ о ликвидации нашего дела.
Меня перевели в распоряжение Нач. ВВС и предложили заняться подготовкой к женскому рекордному перелёту. Это было в 1939 году. Я занялась усиленной лётной тренировкой по дальним маршрутам, каковую возможность мне предоставила Гризодубова на самолётах своей части. Летала также и на гигантском Максиме Горьком, который вскоре разбился. Лётчиком я себе выбрала по рекомендации лётчика героя Андрея Юмашева, Русико Жардания. После опытных перелётов внутри нашей страны мы проектировали перелёт безостановочный Москва – южная конечность Африки. Вооружилась книгами, картами и деятельно готовилась к перелёту. Но тут зависть и ревность Расковой погубили всё дело. Через Мехлис она добилась срыва перелёта. Тут ещё началась финская война. Международная обстановка накалилась и было уже не до перелётов. Я была назначена в Эскадрилью особого назначения. А в августе 1940 г. меня вызвали в Упр. ВВС и сказали, что меня затребовали в Министерство МВД. Я категорически отказалась, а во избежание насилия подалась на окружную комиссию, где меня признали негодной к лётной и военной службе и дали 2-ю гр. инвалидности.
Когда вспыхнула война, я сочла своим долгом снова работать, и по линии военкомата взялась готовить допризывников штурманскому делу. Была создана школа лётной подготовки для фронта. Так продолжалось до октября 1941 г., когда вследствие перегрузки и бесконечных ночных воздушных тревог, я вовсе свалилась с сильнейшим обострением позвоночника и больше работать не могла. А на почве истощения вследствие голода и нужды попала в госпиталь зимой 1942-43 гг. Всю войну, самостоятельно изучив английский язык (зрительно) я занималась переводами. Переводила в основном подлинники речей Рузвельта, т.к. меня больше всего интересовала внешняя политика Рузвельта, т.к. будущий мир я мнила только при дружеских взаимоотношениях СССР и Америки, как наиболее крупных и мощных держав. И сделала вывод, что при правительстве Рузвельта – это будет возможно. Но, к сожалению, Рузвельта убили перед самым окончанием войны, ну, а я сделалась тоже жертвой гнуснейшей провокации, следствием чего было 3 года изоляции и мучений и в итоге к сломанному позвоночнику - туберкулёз обеих лёгких и брюшины.
Сумарокова Надежда, Москва, 1955 г.
