Янтарь и Пламень

1

Взаимная попытка убийства — не лучшее начало для дружбы, однако у них всё впереди.

Улыбка лисья, глаза — что янтарь; незнакомка искрит взглядом — и крупицы огня, ещё мгновения назад тлеющие и исходящие серым дымом, собираются на её ладонях, вихрятся по острому тэссену пожаром, могущим пожрать всю округу да не подавиться.

Любой иной признал бы лису эту красивейшей девицей, от какой лишиться разума не стыдно и за какой не жаль ползать следом, умоляя о женитьбе. Пожалуй, маменька была бы без ума от такой дочери, какую можно роскошно и изящно обряжать в шитые золотом шелка и какая будет смотреться в них так, как положено дочери Повелителя: ладно, величественно, прекрасно.

Даром что под тяжёлыми расписными одеждами вьётся рыжий хвост.

Адиш сосредоточена, напряжена, точно струна под пальцами музыкантки или тетива в руках лучницы, и, пожалуй, второе подошло бы ей куда больше. Только ледяной самоконтроль и помогает сейчас — и ничего иного она себе не позволяет. Ни злости, ни ярости, ни азарта, ни страсти — мысли должно оставлять холодными, как снег на самых горных вершинах, как океанические воды на полюсах; душу должно держать прозрачнее алмаза, легче льда; разум должно окунать в благословенную тишину, не замечать ничего и никого вокруг, кроме того, что действительно важно.

Важнее причудливой пляски огня на лезвиях нет ничего сейчас.

Заглянуть внутрь себя; выдохнуть так, чтобы загорелся ответный пламень. Фиолетовые всполохи не заставляют себя ждать и бегут по земле змеями, следуя движениям ног, когда Адиш шагает назад, принимая удобную для одного ловкого и скорого броска стойку.

— Колкий огонь на пальцах твоих жжётся, срывается он, — напевает лисица, и огонь скользит по стальным лезвиям. — Быть может, нам не стоит враждовать настоль яростно-злостно?

Адиш отвечает тем же, насчитав порядок в пять-семь-пять слогов.

— Слагая стихи, себе ты не поможешь, — звенит ответом ей холод. — Не стой на пути.

— Я пересекла твою тропу без злобы, — признаёт она спокойно-мягко, — можешь дать уйти и беспокоить более тебя не стану: обещая, держу.

Руки-лапы у той — по локоть в крови.

Адиш точно знает: никогда нельзя верить чужим словам, но надо — действиям. Люди лгут всегда, но ките-охия, рождённые для обмана и притворства, созданные искуснейшими слагательницами витиеватых слов, лгут ещё чаще, пусть даже казалось это невозможным.

Немудрено, что Адиш наткнулась на это существо в шатари, приметив невольно во время представления, что с ведущей танцовщицей, чьё лицо скрывала тяжёлая, резная белая маска в половину тела, что-то не так. Никак она не ожидала, что странное “не так” окажется не только причастностью к гибели высокопоставленного уюра, но и глубоко древней сущностью.

— Лисьим словам нет веры, — отрезает и продолжает на выдохе: — Скажи мне то, что я желаю знать.

— Тогда отпустишь? Готова я поверить тебе, возможно. Желаю идти дальше я своим путём вдоль городов, но знаю одна столь много, что задержимся мы на все века. А потому ты скажи, что лиса тебе должна поведать.

Адиш точно знает, чего она желает, и Адиш привыкла получать то, что она хочет. Дочь Повелителя, агади-райкумари, она не знала отказа в желаниях разумных; и в этот миг, полагая, что имеет право по крови, отдаёт короткий приказ ките-охия:

— Отпусти огонь. Я желаю говорить — не причинять вред.

Угасает пламя на металле — лисица сворачивает тэссен одним изящным движением руки и вновь прячет ладони в широкие расписные рукава, точно бы показывая: “Ты гляди же на меня, я не стану боле нападать и жду того же от тебя”, но Адиш не рискует слишком явно, сохраняя недоверие. Огонь утих, вскоптив напоследок пол, но напряжение в руках, в ногах лишь перетекает плавно в другой вид, не спадая и не тлея.

Ките-охия себе хмуриться не позволяет — сохраняет бесстрастно-улыбчивое лицо, неизменное вежливое и спокойное, точно зеркальце пруда, аккуратно сотворённого в молчаливом созерцательном саду руками подлинного мастера сего ремесла. Когда лисица начинает вести рассказ, на удивление точно и детально по необходимости, без страстных отступлений и таинственных многозначительных описаний, Адиш слушает её внимательно и уважительно, не перебивая, но задавая порой уточняющие вопросы.

С лисьих слов получалось, что уюра та не убивала, как изначально подозревала Адиш, — только стала свидетельницей отравления и почтенно удалилась подальше, почуяв, что опасно делается вокруг. Немудрено: едва лишь стоит властителю почить, как советники, помощники и разом все придворные показывают зубы и начинают свою игру в престолы, как будто нет ними никого, кто мог бы пресечь то твёрдою рукой. Впрочем, быть может, такие личности не то чтобы сильно ошибались: руки Повелителя простираются далеко, но до особых захолустий могли и не доходить. Да и в целом, казалось, отдалённым континентальным провинциям доставалось меньше внимания: история знала случаи, когда особо зарвавшиеся уюры провозглашали себя земными и небесными царями… Только головы их вскорости слетали. И хорошо, если казнь ограничивалась блеклым отрубанием головы.

— Ты не сделала ничего, чтобы помешать смерти достопочтенного уюра, — проговаривает Адиш без тени осуждения, но и без особого довольства, какое всё ещё скрывала довольно-таки успешно. — Я полагаю, тебе чужд человеческий мир?

— Более чем, — кивает та согласно. — Я сочла, что нет нужды вмешиваться в войны сильных людского мира, а потому ушла, намеренная скрыться и появиться где-нибудь ещё. Во мне нет желанья лишаться своей бесценной жизни за то, что я увидела больше, чем мне хотели показать, и нет великой любви к уюру твоему, чтобы не оставить его умирать в змеином клубке, в какой обратился его алый гусуку. Равно как и нет во мне ненависти, чтобы приложить руку к лишению жизни… Несомненно, то печально всякий раз — зреть, в каких чудовищ обращаются люди, желая чуть больше власти, но не мне с ними бороться и не мне им помогать вновь стать теми, кем были, пока не вкусили сладости правленья.

Какое-то время Адиш молчит, а ките-охия — степенно заваривает им обеим душистого, полного травами и мелкими синими цветками чаю, не рискуя вмешиваться в отнюдь не лёгкий ход мыслей, чья печать лежит на смурном лице. Лисица не могла бы сейчас сказать, о чём размышляет Адиш, но в ней таится достаточно уважения к чужой тишине, чтобы ответить не более чем едва слышным шелестом одежд и льющейся кипячёной водой, но не криками, вопросами и упрёками.

И не сказать, чтоб не стало безмерно любопытно. Однако ките-охия ведает, что такое — щелчок по острому носу.

Комнатушка постоялого двора преисполняется дивными ароматами. Закрыв глаза, Адиш непременно сумела бы представить себя на лугу, в чудном летнем разнотравье у вершин гор, однако не позволяла себе отвлечься — только вдохнула тихо и благодарно аромат, прежде чем испробовать. Пожалуй, в последнее время, проведённое в пути по не пламенно гостеприимному континенту, она действительно скучала исключительно по хорошему чаю. Её нигде не привечали, как райкумари, а вынужденная ограниченность в деньгах, эдакая мнимая нищета, принуждала терпеть сомнительные шумные постоялые дворы, где собирались отнюдь не просвещённые умы, ведущие философские речи. В таких местах скапливалась пакостная грязь, принесённая застарело пыльными одеждами с долгих путей. В таких местах предавались играм, сбившимся с ритма песням, трескотне на истерзанных инструментах о размякших струнах, но Адиш молчала, неизменно занимая место в углу потемнее, и не плакалась, не взывала к духам, чтоб послали знак о нужде возвернуться домой.

Пусть в её жилах и текла благословенная, святая кровь Агади, райкумари не посмела бы пожаловаться на строгий аскетизм, на ночной холод, когда грел только внутренний огонь, на подстилки из плетёной грубой соломы в захолустье, на чай с сомнительным коричнево-зелёным осадком и комья кислого риса, в какой капнули дрянным соевым соусом. Иногда лишения необходимы и могут многому научить, а прозябают в пресной роскоши и праздности исключительно глупцы, каким нет места в царской куаваннской династии. Например, могут научить ценить прекрасное мгновение и видеть красоту в преходящем, как этот дивный летний чай.

Низкие серые небеса большой земли давили, но Адиш не роптала на отца и мирилась с судьбой.

— Лисица невольно оказала нам услугу, не став вмешиваться в ход событий и позволив им самовольно течь, — произносит, наконец, та. — Чифу-уюр давно не вызывал доверия у Повелителя, и изначально я добиралась высочайшим указом до столь далёких земель, чтобы наблюдать и покарать сразу, как только уюр допустит ошибку. Но и его преемник, его... — слова Адиш повисают в воздухе на мгновенья, и следующее она произносит как-то криво, — ...сын, устраивает страну ничуть не больше убитого отца: на месте юйншун-уюра предпочтительно видеть иного, надёжного, достойного человека. Такого, какой приведёт Юйншун к процветанию. Такого ставленника, какой станет беспрекословно подчиняться Повелителю, а не гнуть хитро свою линию и ставить превыше общего некое личное благо.

Ките-охия поворачивает голову, но выражение лица её — строго нечитаемое, пусть и в янтарных глазах блеснул сдержанный интерес. Не столь уж трудно догадаться сейчас стало, кто сидит перед ней на коленях и попивает летний чай, будто только что не звенели угрозы сжечь на месте и вывернуть наружу душу несколько картин назад.

Ветер шелестит пожелтевшей Солнцем бумагой, и старые сёдзи натужно кряхтят, как терзаемый штормом корабль. Снаружи мелькает короткая молния, раздаётся нескоро гром, глухой и раскатистый, и шум дождя приглушает голоса. Нещадно колотя по листве, стихия свирепствует, и две девицы греются у скромного квадратного данро, прорезавшего полы.

— Адиш-райкумари — умелое, пусть и крайне юное, орудие в руках её отца, — сочувственно заключает лиса.

— Возможно, я могу предложить ките-охия достойные её талантов службу и жалованье, если она в том заинтересована, — словно бы игнорируя разоблачение и переходя на безмерно уважительное третье лицо, продолжает Адиш бесстрастно. — Я не бывала в юйншун-гусуку прежде, но лиса, как заявляет, прожила весьма успешно там полгода. Полагаю, абсурдно верить, что ките-охия сколько-нибудь глупа или нелепа, а потому должна была непременно завести там пусть не друзей, но союзников или покровителей. А быть может, и пользовалась особой благосклонностью тех, кого называет сильными.

Лисица согласно кивает, и улыбка трогает её очерченные кармином губы:

— Смею надеяться, что покровители у меня остались.

Адиш не сомневалась, что попала: любой мужчина, будь он только не слепец, обратил бы на ките-охия внимание. А если не забывать об особых силах и наверняка отменном воспитании, какое выдавали неожиданно изысканные манеры, то ките-охия имела все шансы стать там любимицей если не уюра, то его ближнего круга. Безмерно глупо не попробовать воспользоваться этим: самой Адиш, особенно инкогнито, потребуется время, чтобы втереться в доверие обитателей юйншун-гусуку, но у лисицы уже есть эта власть.

Другой вопрос, откуда у лисицы такие знания этикета, но райкумари решает выяснить это когда-нибудь потом.

— Однако по-прежнему остаётся проблема с тем, что ките-охия покинула гусуку. Пусть не исчезла тихой и безлунной ночью, выбираясь по острым крышам, но якобы призвана была в отчий дом. Достопочтенный уюр славился мнительностью и не пропустил бы мимо многих своих придворных глаз, что ките-охия изволила вернуться… А после его смерти, должно быть, гусуку напоминает разгневанный осиный рой, готовый зажалить любого, кто не так вздохнёт или косо глянет. Не исключаю, что придворные больше заняты распрями меж собой, но то может сыграть как на руку, так и против.

С одной стороны, возвращение ките-охия может и не привлечь должного внимания, так что некая вторая персона без труда проскользнёт следом, ведь личные интриги важнее всего остального. С другой же, разумно, что новый уюр усилит многократно стражу и станет досматривать всякого, кто посмеет приблизиться, поскольку врага стоит ожидать отовсюду, когда твоя власть незаконна.

Время после свержения — самое опасное и одновременно самое удачное.

— Я обещалась вскорости вернуться, — деликатно вставляет ремарку лисица, и тон её мгновенье звучит точно извиненье. — Если обыграть верно, то получится отвести от себя если не все, то часть подозрений точно. Скажем, отец решил приставить ко мне личную служанку, наконец, сыскав средства на таковую, и достопочтенная Адиш-райкумари станет ею. Ранее я пользовалась услугами девицы, приставленной почившим Чифу-уюром, пусть и терзали меня небольшие опасения по поводу его мотивов.

Райкумари бы оскорбилась в иных обстоятельствах на такое предложенье, но роль лисьей служанки готова сыграть сейчас и нацепить на себя должную личину.

— Опасения? — переспрашивает Адиш. — Если лиса не против, я бы хотела знать. Любая деталь может быть полезна.

— Дело в том, что при дворе Чифу-уюра я оказалась как одна из искусниц: незадолго до приглашения всей труппы я ненароком очутилась в ней, — говорит она туманно, и райкумари понимает, что за короткими словами кроется занимательнейшая история. — Но Чифу-уюр… назовём это так, оказывал мне знаки внимания. Я удостаивалась чести отужинать с ним, играла для него персонально, а за неделю до смерти он отправил одну из наложниц домой.

Если это не апогей особого отношения и жажды обладать, то что иначе?

Ките-охия замолкает многозначительно, и Адиш кивает, понимая и без слов. Многие уюры на континенте традиционно содержали кадан, порой неоправданно крупный и зачастую выступающий не более чем украшением двора… не без причин, в то время как на Огненных Островах эта “мода” уходила в небытие. Даже Повелитель чествовал вниманием исключительно одну женщину, ставшую матерью двоих его детей, и некоторые последовали его примеру.

— Но и у меня есть один вопрос, — сверкают лисьи глаза. — Чего желает Адиш-райкумари от меня? Я вся внимание её словам.

— Помощи в таком деликатном деле, как переворот.

— Адиш-райкумари может на меня рассчитывать.

Ките-охия желает узнать больше: спросить про ту странную паузу перед словом “сын”, но не любопытствует, полагая, что в конечном счёте всё так или иначе узнает-угадает. Безмерно любопытная, заинтересованная в познавании, она ведает терпенье и умеет ожидать, подгадывать момент и действовать тогда, когда шансы особенно велики. Однако выражение лица райкумари таково, что уж лучше лишний раз не тронуть словом, не приставать, не вынюхивать, а смирить азарт.

Всю ночь они обсуждают план, не смыкая глаз, а на рассвете выдвигаются из постоялого двора. Адиш приплачивает хозяину немного больше, точно невзначай, за тихое молчанье, а после, совсем негромко, заверяет, что при необходимости спалит дотла всё, до чего дотянется её рука. Чтобы избежать печального исхода, достаточно не нарушать клятв и недоверья не вселять — и хозяин, немолодой мужчина, кивает, принимая условия игры. Какой иначе выбор у него был?

Отъезжают Адиш и ките-охия с первыми лучами Солнца, сонно пробивающегося сквозь утренний липкий туман. Белый морок лениво захватывает речные низины, клубится в прихотливом танце над гладью воды, лезет на дороги цепкими щупальцами, однако чем выше восходит Светило, тем реже и реже становятся потуги тумана замутить взгляды одиноких странников. Оранжево-розовые перистые облака плывут по сизо-голубым небесам, и новый день следует за ними, разрезая чудящийся порой бледно-фиолетовым туман. Тот, седо и недовольно вздыхая, сползает поначалу в низины, а уже затем растворяется в дневном свете, словно его и не бывало вовсе.

По пути они практически не разговаривают между собой — только обмениваются негромкими репликами по существу, предпочитая подслушивать беседы попутчиков. Времена нынче спокойные на Огненном Острове, но что насчёт провинций и колоний, в каких нет-нет, да полыхнёт пламенное недовольство высокими налогами, алчными уюрами и кровавыми солдатами, снующими везде? Адиш давно не покидала пределы отцовского дворца — и уж тем более ей не доводилось ранее уходить в одиночестве так далеко и надолго. Потому она и остаётся собранной и остро сосредоточенной, готовая в любой момент сорваться на огонь, схватить лису и лошадей и умчаться прочь, не оставляя позади ничего, кроме пепелища, какое точно сохранит все тайны.

Кто знает, чего стоит ожидать?

Однако мир вокруг — точно заспанный, ленный, неторопливый; он медленно просыпается и долго расцветает. Вот наполняются густым цветом дневные цветки, вот смолкают приветственные утренние птичьи трели, обращаясь в многоголосые дневные переговоры, вот шелестят громче вековые кроны деревьев, увешанные седыми лишайниками, точно старческими бородами, вот люди делают первый привал, давая старательным лошадям покой.

Подкрадывался иней, готовый вот-вот вступить в свои права и изгнать холодную росу. Прилетают из заморских краёв дикие гуси, и если поднимешь голову, то увидишь их далёкий ровный клин, пронзающий упитанные облака.

Торговцы, взявшие их обеих попутчицами, обедают под сенью деревьев. Адиш присоединяется к их трапезе, но всё же остаётся несколько поодаль, наблюдая за тем, как легко ките-охия разговаривает людей и как запросто поддерживает ни к чему не обязывающие беседы. Ей самое место в шатари, и Адиш, неторопливо поглощая чесночный рис с креветками, не удивляется уже столь необычному месту; воистину, эта лисица, несмотря на колко-огненную опасность, оставалась редкостной искусницей слова, и райкумари только лишний раз убедилась в правдивости легенд и сказаний старины. Ките-охия извечно описывались как мастерицы словесной паутины, побеждающие не силой, но хитростью — Адиш почти не сомневалась, что выбрала себе союзницу разумно. Поговаривали и о том, что ките-охия владеют колдовством: перевоплощением в человека из лисы, иллюзией, убеждением, огнём. В последнем райкумари убедилась лично, вспомнив вновь, как проблестел по тэссену огонь.

Но может ли она в самом деле доверять лисице, а не только использовать однократно? Что же, время и совместный переворот покажут ей, где союзники, а где — неистово лютующие враги, прячущие звериные оскалы за человеческими радушными масками.

Пока что спиной поворачиваться боязливо.

— Жаль, не успеваем никак к хризантемам, — долетает до Адиш досадное ворчание, исходящее от седого мужчины, у чьих глаз и губ залегли глубокие, старческие морщины. — Говорил же: надо выехать раньше. Но нет, задержались! Надо было ещё ткани посмотреть! Ещё девок попытать, чтобы нарисовали журавлей!

— Довольно уж стенать, Аато-содагар, — выдыхает второй, с густыми чёрными бровями, вечно хмурый. — Не суждено вовремя добраться, так не суждено — может, оно и к лучшему скажется. Так что полно тебе роптать. По пути зато сумеем заехать в Алый Бор, там и совершим все подношения.

Адиш читала про Алый Бор, видела его на картинах, украшающих отцовскую библиотеку, но никогда там не бывала. Она многое могла созерцать только на аккуратных миниатюрах или, наоборот, на обширных бумажных полотнах, исписанных водной краской и тушью: ребёнком ей запрещалось покидать пределы дворца даже с сопровождением. Повелитель мало кому доверял, часто делался мнителен, подозревал порой ближайший круг; и Адиш не раз становилась молчаливой свидетельницей того, как Повелитель “проверял” лояльность каждого из стоящих высоко. Не все “проверки” заканчивались бескровно — Адиш пришлось привыкнуть к чужим страданиям.

Она могла бы вообразить себе маленькую картинку, могла представить старинный храм под сенью клёнов, окрашенный в особый красный цвет, от какого и пошло его название, могла пересказать историю о том, почему когда-то давным-давно мудрецы выбрали такой оттенок. Но стоят ли все знания, все представления, вся теория одного настоящего визита, одного взгляда вживую? Если ты знаешь всё-всё про какой-нибудь цветок, но никогда не видел его на самом деле, то в самом ли деле знаешь свой цветок?

— А Вы, Камэ-Оё, — обращается он уважительно к ките-охия поддельным именем, сам о том не зная, — посещали когда-нибудь наш Алый Бор? Вы много поёте о красотах окружающего мира, о высоких снежных горах и скорых реках, о заливных лугах и долинах, но что о рукотворной красоте? Ни разу Вы не восхваляли при мне статность храмов и величие дворцов.

Лисица ведёт плечом:

— Имела удовольствие любоваться Алым Бором лишь издалека, — её пальцы ласково касаются тонкой шейки сямисэна, а костяным бати она зажимает в верном положении струны, не торопясь играть и только дразнясь. — Так что пребывать вблизи не доводилось, а потому для меня станет честью пройтись паломническим путём с вами. Касаемо же песен, то я полагаю, что и без меня многие поэты восхваления слагают людским рукам, какие выточили из дерева и камня храмы и дворцы. Взять того же Шу-Вайдада: песни его в самом деле славны, но именно после него пошла мода сосредотачиваться на том, что покорено, а не на том, что первозданно лежит кругом и не могуще быть подчинено сколь угодной могущественной воле. Теперь с трудом отыщешь в книгах умиротворение от природы.

Похоже, её речь отыскивает всеобщее одобрение.

— Мы были бы счастливы пригласить Камэ-Оё и её служанку в Алый Бор и попросить их сопровождать нас в этом пути, — склоняет голову почтительно Аато-содагар. — Сейчас и в самом деле мало поэтов о природе.

— И мы не откажемся от такого приглашения! — позволяет себе ките-охия ласковую улыбку, и от пристального взгляда Адиш не ускользает, как та слегка ведёт рукой у струн, не издавая бати звука. — Позволят ли достойные господа скрасить привал короткой песней, прежде чем мы двинемся в путь?

Адиш не раз задумывалась, почему же никто не задался вопросом из их путников, как так вышло, что “Камэ-Оё”, выглядящая дамой образованной и высокородной, смеет путешествовать в одиночестве, сопровождаемая только служанкой, в такое неспокойное время. Две девицы без вооружённой охраны напросились сопровождением к торговцам — где же такое видано? И только присмотревшись, райкумари заметила, как особенно двигает лисица руками; вслушивалась, как управлялась голосом; и что-то неладное заподозрила.

Должно быть, то и есть легендарная ворожба? Как иначе объяснить резкое отсутствие вопросов, райкумари силится предположить, но терпит поражение. Разве ж могут быть все вокруг глупы? Или жизнь — это разве стройный сюжет, где люди вокруг нарочно не чинят препятствий? Маловероятно.

Когда лиса затягивает песню, поддерживая голос струнами, Адиш тихо слушает сказание о воде и луне, полюбивших друг друга бесконечно. Таких легенд она не знала, а потому против воли увлеклась, перестав замечать что-либо вокруг.

2

Алый Бор разительно отличается от островных храмов особой изысканностью, утончённостью скатных крыш и богатой лепниной. Если на Огненных Островах предпочитают более аскетичные строения и стараются использовать острые, простые формы, то на континенте архитектура не настолько строго унифицирована. Полностью искоренить “местный колорит” в покорённых землях не удалось, и многие провинции, особенно отдалённые и мелкие, не нуждающиеся в пристальном внимании, сохраняли древние традиции. В самых глубинках, говорили, выжили и малоизвестные нынче языки, не ставшие диалектами куаваннского. Впрочем, вряд ли их ждёт славное будущее при столь печальном настоящем.

Уходящий в небеса, Алый Бор увит гигантскими красными драконами об изогнутых змеиных телах. Широко раззявив пасти, те сдавили колонны и глядели на смертных с пугающей, ясной яростью. Как если бы спрашивали: что ты тут забыл? Зачем решил нарушить наши покой и уединение? Глядя на выточенные клыки, Адиш почти ощущает угрозу, хоть и понимает, что никаких драконов на землях Алого Бора не обитает и что никто вдруг не упадёт с небес, не низвергнет огнём и не умчится под облака так скоро, точно ничего и не случилось. Адиш не страшится драконов, давным-давно оставшихся на страницах книг, и не опасается молчаливых храмовых стражей. Они только и могут, что сверкать каменными глазами — и ничего боле.

Но всё-таки, когда смотришь снизу вверх на главное здание Алого Бора, внутри что-то трепещет. В таких местах всегда ощущаешь себя особенно незначительной, незаметной; и даже райкумари такие чувства не обходили стороной. Она знала, что после её смерти, после гибели многих поколений её потомков в далёком будущем, когда от некогда ходившей по земле Адиш-райкумари останутся одни исторические записи неясной точности, Алый Бор продолжит стоять и угрожающе нависать над прихожанами. Быть может, изотрутся ещё больше продавленные ступени, пигмент под лучами Солнца потеряет былой блеск, внутреннее убранство обратится в пыль, а величественные деревья падут под мхами и погибнут, в последний раз рассыпав вечно бордовые кроны, но стены его, сложенные камнями на века и отделанные лакированным деревом, выстоят.

Поклонившись и совершив все требуемый ритуалы, путники теперь могут нырнуть под раскидистые крыши Алого Храма. Разговаривать сейчас не полагается, даже шептать одними губами, и Адиш-райкумари жестом указывает ките-охия, что сейчас следует молчать, чтобы не оскорбить священное место.

Лисица кивает едва-едва заметно и поднимает голову к расписному потолку, всматриваясь в прихотливую вязь узором с детским любопытством. Адиш многое могла бы поведать о символизме, скрытом в каждом сюжете, но не посмела бы оскорбить невежественно храм; а потому — хранит сдержанное молчание, наслаждаясь красотой. Вот журавли, взмывая от полов по стенам, устремляясь в небеса, несут с собой вести о скорой весне. Вот гнилая трава обращается в кузнечиков, а стоит только лёгкому ветерку играючи ворваться в помещение, как колокольчики в виде кузнечиков, подвешенные на тонких нитях, вдруг принимаются за стрекочущие песни. Вот ирисовый ковёр под босой ногой; а вот — выложенные мозаикой птенцы сокола учатся летать среди колонн.

Адиш находит старинные легенды — древние настолько, что отыскать можно их разве что в особо ветхих фолиантах, и вдруг улыбается, вспомнив на мгновенье детство. Отношения между матушкой и отцом ещё не разладились, старший брат не повредился разумом, а Адиш ещё не стала называть отца исключительно Повелителем, неизменно в уважительном третьем лице. Она помнит те тихие деньки на маленьком острове, где имела обыкновение отдыхать святая семья и где, если постараться, можно отыскать руины, увитые рисунками. Они с братом каждое утро носились в поисках чего-нибудь нового, водили ладонями по надписям на неизвестном языке, воображали себя первопроходцами и старались прочитать хоть что-то, на ходу сочиняя язык.

На глаза бы навернулись слёзы, да вот только глаза давно высохли. И всё-таки Адиш проводит по ним украдкой рукавом кимоно — так, чтобы ките-охия не заметила минутную слабость. Адиш слишком хорошо узнавала некоторые “буквы”, выведенные кистями на полах и словно пришедшие из мёртвого времени, пусть она и не знала их значения. Не так важно, что они значили века назад — важно то, какие воспоминания пробуждает один их вид.

Мгновение ей делается страшно от того, насколько же долго на самом деле стоит Алый Бор, и как много людей ступало на его земли. Некоторые исторические книги говорили, что Алый Бор стоит по меньшей мере десять веков и что его каменные стены куаваннцы только облагородили, дали им название. Впрочем, на одно такое мнение тут же отыщется двадцать недовольных, которые примутся доказывать, что Алый Бор принадлежит рукам куаваннцев — или по меньшей мере является заслугой исключительно их предков.

Ките-охия и райкумари, следующая за ней верной тенью, выходят из большого зала во внутренний двор, обычно скрытый от посторонних глаз. Обставленный скромно и просто, он не должен сражать посетителей, каковых тут не бывает особо, воистину царскими величием и изыском, но успокаивал душу. Таков его замысел — служить островок покоя и уединения для служителей Алого Бора.

То, что Камэ-Оё со служанкой пропустили, следовало рассматривать как великую милость. Адиш не ожидала, что один из служителей, едва их завидев, сделал приглашение; более того, готова поклясться, что лисица не могла успеть наколдовать им обеим приглашение. Быть может, заподозрил что-то?

Следовало смотреть в оба.

— Здесь не должно быть чужих ушей, — замечает вполголоса райкумари, наблюдая за лисицей. — Однако я не доверяю…

— Никому? То имеет смысл, пусть я и не могу представить, сколь долго так можно прожить, не лишившись рассудка, — ките-охия расплывается в утончённой улыбке. — Предлагаю присесть на те скамьи, — она кивает головой в сторону особо тихого уголка, закрытого тенями деревьев и скрывшего в себе укромное местечко для разговора.

Однако обманываться не стоит. Захотят — подслушают.

— Как скоро Камэ-Оё планирует выдвигаться в путь?

— Наши спутники говорили при обеде, что намерены выдвинуться через два рассвета, — отвечает охотно лисица, прикрыв глаза.

— На нас смотрят, наблюдатель по правую руку, — не шевеля губами, проговаривает Адиш. — Ведём себя естественно.

Ките-охия раскрывает веер и ненавязчиво прикрывает правую сторону, обмахивается ленно. Сумерки в самом деле выдались неожиданно тёплыми — после такого-то морозистого туманного утра. Быть может, зима явится мягкая и ласковая.

— Спасибо, — шепчет ките-охия. — Кто там стоит?

— Монах, который разрешил нам пройти сюда. Тсацу-пра, если не ошибаюсь.

Тревога возрастает, но Адиш всё-таки поддерживает светскую беседу:

— Не терпится уже добраться до Лонгао-гусуку, — улыбается ненавязчиво она. — Должно быть, госпожа оценит это место столь же высоко, сколь Алый Бор, пусть, несомненно, ни один дворец не пойдёт в сравнение со столь величественным и духовным местом.

Адиш следит краем глаза, как старик приближается.

— В самом деле, — отзывается лиса. — Будь такая возможность, я бы осталась здесь подольше: думается, пары дней никак не хватит на полноценное созерцание красот. К тому же, я слышала разговоры о том, что, дескать, до одного только Бриллиантового Водопада — половина дня пути!

Стоит ките-охия вздохнуть, как монах останавливается рядом с ними.

— Благородная госпожа не воспрепятствует моему скромному обществу? — уточняет Тсацу-пра, и лиса закрывает одним движением веер.

— Кто я, чтобы отказывать просветлённым? — без лукавства отвечает вопросом на вопрос она. — Пусть наше женское общество несколько разбавится: я не вижу в том решительно ничего дурного.

Во взгляде Адиш мелькает коротко ужас.

— К просветлённым положено обращаться во втором лице, — улыбается старик, присаживаясь на третью скамью. — Ките-охия следует держать это в голове, если она ещё решит останавливаться в храмах, представая знатной девицей. Надеюсь, её служанка не сбежит сейчас.

И Адиш, и лиса молчат выразительно, явно не желая признавать, что одну из них раскрыли. А то и обеих сразу?

Ките-охия первой подаёт голос:

— Как Вы узнали? Если позволите, обращайтесь и ко мне на “ты”.

Достопочтенный пра какое-то время молчит, но после объясняет:

— Лет пятьдесят назад, когда я был совсем молод, в Алом Боре останавливалась одна из лисьего племени. Уж не знаю, от кого она бежала, но выглядела страшно напуганной, изможденной и побитой. Мы дали ей кров и защиту, — старик, погружаясь в реку памяти, точно глядит в пустоту. — Никто не спрашивал, что с ней случилось: настоятель тогда убоялся, что только запугает её сильнее расспросами и вынудит сбежать. Она даже имени не стала называть — во всяком случае, настоящего. А какой очаровательной, какой утончённой, какой интеллигентной она была! — он вздыхает тяжко. — Очень похожа на тебя, Камэ-Оё. Я не стану спрашивать, чьё это имя, но назову тебя так, если ты не против. Думаю, иначе бы не выбрала такое имя.

Как-то отстранённо, но лиса кивает.

— Ты, верно, спросишь, как я понял, кто она? Она страшно искала кого-то, кому можно довериться, и так вышло, что я оказался рядом в нужное время. Поначалу, конечно, я ей не поверил, но она показала мне волшебство. А когда умерла…

— Умерла? — перебивает, забыв про этикет, лисица и игнорирует взгляд райкумари, явно обескураженной таким поведением. — Умерла здесь, пятьдесят лет назад?

— Именно так, — кивает он, глядя особенно внимательно. — Её убили.

Тишина звенит в ушах.

— Как она выглядела? — только и спрашивает лиса. — Как её похоронили?

— Как девушка, она была необыкновенной. Белоснежные волосы, слабые голубые глаза, хрупкая кожа… Она всегда держалась подальше от Солнца и медленно читала, потому что плохо видела, но очень старалась, — грустно улыбается старик. — Я даже выбивал на камне для неё знаки, чтобы она могла, касаясь пальцами, читать. И лисой оказалась такой же: белой, как первый снег… А похоронили, как могли: сожгли, прах захоронили в лесу, а тогдашний наш скульптор вырезал памятник в виде мраморной белой лисы. Так и стоит там, одинокая, — губы его вздрагивают. — Я часто туда хожу. Кто-то должен позаботиться, сами понимаете… Надеюсь, мы ненароком не оскорбили её памяти, почтив так.

— Вы можете проводить меня на её могилу?

Если мгновениями раньше голос ките-охия цвёл оттенками и полутонами, то сейчас от былой живости, от страсти и от чувств решительно ничего не осталось, кроме глухой, шепчущей тоски, какую не выразить словами. Когда боль настолько сильна и когда не можешь толком заплакать, становишься по-особенному тихим — не грустным, не печальным, не расстроенным, не рыдающим тем более. Просто едва слышно тоскующим. И взгляд у ките-охия как посерел, и вокруг точно стало холоднее, и кимоно она сжала напряжённо на коленях, и руки её мелко тряслись.

Адиш знает детали придворных и провинциальных этикетов, говорит на четырёх языках, наизусть помнит законы Митат-Куаванна, владеет в свои тринадцать внутренним пламенем так, как иным не достичь и за тридцать лет, но что она знает о том, как поддержать в трудную минуту? Что она может, когда видит чужое страдание? Что она делает, когда сердце разрывается смотреть на чужую молчаливую боль? Правильно, ничего. Дочери Повелителя не к лицу иметь друзей — вот что она знает наверняка. Дочерь Повелителя слушает разумом, а не сердцем, и руководствуется не симпатиями, а планами.

— Разумеется, ките-охия. Идёмте.

Старик бросает долгий, внимательный взгляд на служанку “знатной дамы”, но ничего не говорит — по крайней мере, вслух. Хоть Адиш и не сомневается ничуть, что ей придётся многое услышать от него однажды, пусть не сегодня и сейчас.

Безмолвно Адиш следует за пра и ките-охия. Та идёт суетливо, нервно, порой оборачивается, чтобы убедиться, что Адиш не осталась в садике, хмурится, порывается пожевать губы, но удерживается — только бы не испортить макияж и не ударить в грязь лицом. Не могла себе этого позволить.

Алый Бор шелестит красным, и по его кронам словно проносится тяжёлый вздох: лес смотрит на людей свысока, наблюдает за ними терпеливо и сочувственно. Когда-то давно люди верили, что в каждом дереве живёт душа; когда-то особые из людей, якобы способные услышать в песне ветра грядущее, а в воде — узреть минувшее, возносили молитвы вековечным лесам, да и не только молитвы. И отчего-то Адиш не сомневалась, что Алый Бор в стародавние времена мог напитаться чужой кровью: слишком уж давящий, слишком уж гнетущий становится, стоит только отойти от намоленного храма, как будто вот-вот кто-то коснётся твоего плеча.

Стоически Адиш превозмогает желание стряхнуть невидимую руку и игнорирует настойчивый взгляд в спину. Даром что не раздался заискивающий шёпот, от какого пробежит холодок вдоль позвоночника, но Адиш давит эти воспоминания.

Тсацу-пра указывает на могилу:

— Здесь её похоронили.

Если бы не его указание, Адиш не сразу бы заметила небольшую мраморную статую белой лисицы. Выточенная из камня, но совсем как настоящая, казалось, одно мгновение — и хищница стремглав сорвётся с места, умчится в чащу, взмахнув напоследок белым хвостом, но чуда не происходит: могила остаётся безмолвной. Ките-охия садится на колени в густой покров бордовых листьев, не боясь за сохранность кимоно, и смотрит в глаза искусному надгробию, как будто перед ней — не мёртвый камень, а живое существо с бьющимся сердцем и сияющими глазами.

Чуда не происходит.

Даже отсюда Адиш видит слёзы на глазах лисы.

— Она ничего не сказала напоследок?

— Ничего.

— Ничего не оставила?

— Я сохранил её вещи.

И снова восходит на царствование гулкая тишина.

— Оставьте меня. Мне надо побыть одной, — говорит она особенно тихо и сухо, из последних сил сдерживая рыдания. Грудная её клетка ходит ходуном, голос сипит, лицо скрывается за волосами теперь уже нарочно.

Тсацу-пра и Адиш, ни слова не сказав, почтенно удаляются. В спины им доносится неразличимый шёпот, а за ним — надрывный плач.

— Не желаете ли выпить чаю? — предлагает старый монах. — Есть у меня в коллекции один дивный сорт, какой следует пить исключительно в хорошей компании.

— Настолько ли я хорошая компания? Я бы не была настолько уверена на Вашем месте, — улыбка дёргает слабо блеклые губы Адиш.

— Полно скромности! — вздыхает он. — Не отказывайте седой старости в беседе.

Тсацу-пра указывает на небольшой домик, стоящий отдельно — кодоку. Традиционно монахи-хинохори проживали по отдельности, и если присмотреться как следует, можно заметить, что в Алом Бору повсюду таятся чужие одинокие кодоку: нарочно непримечательные и скромные, они должны были воспитывать дух служителя и отрывать его от мирской праздности.

Внутреннее убранство кодоку ничуть Адиш не удивляет: низкий столик, матрас, квадратное данро посередине, ступенчатый шкаф в углу, аккуратное растение в углу.

Адиш садится на колени перед данро, пока Тсацу-пра колдует над чаем. Сложно так сказать, что входит в его состав, но Адиш замечает и сухие кусочки апельсина, и оранжевые цветки, и пионовый бутон, и с десяток сухих трав, каким названия так не определит.

Чайник мерно качается над огнём.

— Должны ли мы помочь, когда видим чужое страдание? — вдруг спрашивает Адиш. — Если никто не просит, но явно нуждается, то значит ли это, что мы должны помочь? Имеем ли право вмешаться, невзирая на чужие желания, потому что так будет правильно?

При дворце, конечно, у неё были духовные наставники, к которым Адиш могла обратиться за советом, но далеко не всем она могла доверять — и не зря. Некоторых, кто старался воспитывать её, после казнили, раскрыв предательство, так что теперь Адиш посматривала на монахов в опаской.

Однако Тсацу-пра не знает, кто перед ней.

— Должны ли? Нет. Большая духовность — в осознанности.

— Что Вы имеете в виду?

Адиш бы скривилась, но достаточно владеет лицом, чтобы не позволить хоть одной тени упасть и намекнуть на её истинные переживания. К чему ей настолько очевидные слова? Она и без того осознаёт, что желает помочь.

— Мы становимся больше людьми, когда откликаемся сердцем потому, что такова наша потребность, но при этом без гнева и раздражения отступаем, когда получаем отказ. Осознанность должна быть двусторонней. Тот, кому ты намерена помочь, должен осознать, что ему требуется твоя помощь.

Духовники говорили, что ты можешь помочь сотням людей, намереваясь получить за это награду, но спрашивали затем, чем тогда ты лучше диванной собачонки, слепо выполняющей указы хозяина за угощение? Мы свободны тогда, когда не ждём ни награды, ни благодарности, ведь сами приняли решение — быть небезразличными, а потому и должны пожинать его плоды, какими бы те ни были.

Тсацу-пра же добавил важный элемент в это суждение.

— Возможно, в этом есть смысл, — осторожно соглашается Адиш.

Монах разворачивает войлочное полотно — поле для игры в магру. Адиш слышала, что где-то на континенте магра-банги делают из войлока, но никогда не видела такие: на Огненных Островах мастера используют тонкие бамбуковые палочки.

— Не желаете ли сыграть? Я был бы вдвойне благодарен.

Адиш, грея руки об чашку чая, щурится настороженно:

— Не посмею отказать, но задам вопрос. По каким правилам играем?

— Вы меня перехитрили! — всплеснул руками старик. — Я уж намеревался по Вашей игре понять, кто Вы есть, и что скрываете.

— А у Вас уже есть предположения, Тсацу-пра?

— Не могу сказать точно, но вижу, что Вы не так проста, — он улыбается спокойно. — Вряд ли самая обыкновенная служанка станет сопровождать ките-охия. К тому же, Вы ничуть не удивились, услышав такое, или потому, что секрет Вашей ложной госпожи — никакой не секрет, или потому, что настолько владеете собой, что додани Вас не пугают.

— Я бы хотела попросить не покушаться на мою анонимность, — вежливо, но всё-таки давит Адиш. — У меня есть причины не называть имени и не показывать, кто я на самом деле. Хотелось бы верить, что такой человек, как Вы, сможет понять мою ситуацию и с уважением отнесётся к моим секретам.

Тсацу-пра рассматривает Адиш, но затем кивает, наконец:

— Не стану больше залезать в Вашу душу. Предлагаю сыграть в магра-шо и подумать каждый о своём.

— Я принимаю эти условия.

Играют они и правда молча: Адиш, сосредоточившись на игре, больше не задаёт спонтанных вопросов, а Тсацу-пра степенно парирует настойчивые удары костяных фишек, то и дело норовящих агрессивно оттяпать побольше пространства на расписном войлоке. Адиш старается помнить о том, что манера игры в магра может многое сказать о человеке, а потому сдерживает отдельные привычные ходы. Местами тактику приходится менять на ходу, пусть даже общий характер стратегии — подавление и доминирование — скрыть полностью не получается.

Помнится, однажды духовник весьма нелестно выразился об игре Адиш, назвав её со злости отвратительно воинственной, и посочувствовал Повелительнице, что у неё уродилась такая нахальная дочь. Стоит ли говорить, что этого духовника в следующий раз Адиш увидела на казни за оскорбление царственной особы?

Иногда его лицо снилось Адиш в кошмарах. Иногда она слышала ржание лошадей, нещадно подготоняемых кнутом, и треск разрываемой плоти. Иногда она просыпалась в поту и жалела о том, что рассказала отцу о произошедшем. Иногда она хотела вернуть время вспять и промолчать в нужный момент, сохранить человеку жизнь, пусть и потерпев удар по гордыне, да вот только сделанного уже не воротишь.

Фишки Адиш замыкают круг, сковывая соперников.

Тсацу-пра проигрывает, но не выглядит удивлённым.

— Чудесная стратегия, — он улыбается. — Давно не видел такой манеры ведения игры.

— Такой злобной?

— Такой настойчивой, — смягчает монах угол. — Я обещал не лезть в Вашу историю, а потому оставлю выводы при себе, если позволите.

— Позволяю, — кивает Адиш, и без того приблизительно представляя, что можно сказать о ней. — Вы упоминали, что та ките-охия оставила свои вещи…

Монах взмахивает руками.

— Едва не забыл! Покорно прошу прощения: совсем уж старческая память ни к чему, — он отходит к ступенчатому шкафу и извлекает из недр ящика совсем небольшой свёрток. — Обещаетесь передать дорогой ките-охия в целости и сохранности?

И смотрит так внимательно, как если бы душонку насквозь видел.

Но Адиш только почтительно принимает вещи и кланяется:

— Вы можете на меня рассчитывать.

— Беги, дитя, — вздыхает тяжело старик. — Не смею задерживать.

Адиш в последний раз глядит на Тсацу-пра и покидает кодоку, не оборачиваясь. Она не знает, встретит ещё этого человека или нет; но где-то в глубине души хотелось верить, что да. Может, когда-нибудь в будущем она навестит Алый Бор уже с официальным визитом — получить бы только разрешение от Повелителя! Впрочем, Адиш заранее предчувствует отказ.

Главное, что теперь она приняла решение. Она всё ещё не знает, как правильно поддержать, но нашла другой путь.

Ките-охия находится в комнатке, отведённой госпоже Камэ-Оё и её служанке, под чьими личинами они жили. Внутри царит непроглядный мрак, точно колдовской, сгустившийся мрачной тучей над головой лисы, отражая в точности настроение той. Она не плакала больше — только глядела пустым взглядом на страшно свистящий чайник, как не замечая ничего вокруг. И даже головы не повернула, когда Адиш задвинула за собой сёдзи, увитый орнаментом из красных листьев.

— Позволено ли мне говорить сейчас? — деликатно уточняет райкумари, положив перед лисой свёрток.

— Да… да, конечно, — старается не всхлипнуть ките-охия, а у самой — глаза на мокром месте. — Я слушаю.

— Я не знаю ките-охия, — начинает Адиш. — Мы не подруги и не сёстры. Мы никто друг для друга, столкнулись случайно и намерены разбежаться сразу, как выполним волю Повелителя, — и она видит по лицу лисы, как слова режут острее ножа. — Мы из разных миров и народов. У нас нет ничего общего, — Адиш видит, как дрожат лисьи губы. — Но я предлагаю ките-охия помощь.

Ките-охия глядит вдруг испуганно. Слёзы застывают на её глазах.

— После того, как мы закончим дела в Юйншун-гусуку, я помогу ките-охия найти существо, убившее её…

— Анта-ро, — голос у той звучит совсем тихо. — Так мы называем тех, кто с нами одной крови.

— Её анта-ро, — соглашается Адиш спокойно. — Я обещаю помочь ките-охия найти и покарать убийцу, если он ещё жив. Я обещаю, что едва мы покинем Юйншун, как отправимся на его поиски и достанем хоть из-под земли. Я обещаю, что передам ките-охия все ресурсы, которые только окажутся в моих руках, и пойду за ней по её пути, чем бы этот путь ни закончился и куда бы ни привёл. Я обещаю, что не подведу на дороге мести и последую хоть в другой конец мира. Я обещаю, что не отступлюсь от своих слов, пока мы не отыщем его. Обещая, я держу.

Лиса молчит, опустив взгляд, а райкумари не перебивает чужую тишину, требуя немедленно ответа. Пускай подумает столько, сколько угодно: им торопиться совершенно некуда.

— Я принимаю обещание.

3

Ките-охия так и не развернула свёрток, а Адиш не стала наседать.

Через три часа после завтрака путники из Алого Бора выдвигаются к провинции Юйншун, где правил славный Чифу-уюр, чьему правлению настал столь бездарный и безрадостный конец. Должно быть, сейчас его наследник принимает купания и пьёт терпкий чай, не задумываясь лишний раз о том, как скоротечна жизнь и как сложны перипетии бытия; должно быть, часом позже он станет принимать свой совет и подсчитает собранные за месяц налоги, а после, как и все правители, недовольный состоянием казны, прикажет увеличить их, обременяя измученное население только больше, но не давая взамен ничего.

Сейчас, глядя на чахнущие поселения, Адиш уже знает, каков будет контраст.

Их путь усыпан пожухшим золотом листьев, втоптанных немилосердно в грязь и увитых по резным краям колким дыханием подкрадывающейся зимы. Ледяные ветра ещё не вгрызались в провинцию Юйншун, далёкую от средиземного тепла омываемой морями столицы, и осень тепло улыбалась в солнечные дни, озаряя лица путников насыщенным мепурским багрянцем. Однако зима не уставала напоминать о себе, стоило лишь пламенному светилу удалиться на ночной покой, скрывшись за великим морем. Должно быть, оно уставало за день и засыпало, чтобы на следующее утро пронзить бархатно-чёрные, усыпанные жемчугом звёзд небеса, и согреть своих детей.

Когда торговцы свернули с каменного тракта и сердечно распрощались с попутчицами, но особенно — с ките-охия, о чьей подлинно лисьей сущности им знать не пришлось, но какая охотно развлекала их песнями, разговорами и сказаниями, живым ураганом вторгаясь в размеренные и пресные людские дни, вокруг вдруг повисла звенящая тишина. И только лошади густо выдыхали ноздрями, фыркали, и из носов их клубился пар.

Ночь выдалась холодной; оставшись наедине с ките-охия, Адиш-райкумари ощутила то особенно явственно: даже внутренний пламень, вечно горящий, не сумел тут же управиться с велением могущественной стихии. Бесполезно спорить с природой: то она знала.

Звуки замерли в отдалении, ударившись напоследок о деревья ржанием лошадей и скрипом деревянных колёс повозок. Зашумел лес, скрывая за листвой разговоры о торговле и делах, о жёнах и сыновьях, о шатари и кокю, и Адиш-райкумари зябко дрогнула — впервые за долгое время.

— Не замёрзла ли Адиш-райкумари? — подаёт голос ките-охия. — Обыкновенно в этих местах холода наступают скорее, чем в праздно-шумной столице Огненных Островов, но я считаю узорчатую зиму на удивление дивной и успокаивающей, предвещающей лишь хорошее вскорости. Часто ли Адиш-райкумари доводилось видеть снега, скрипящие под ногой многими-многими снежинками и покрывающие уходящие в горизонт поля? Глядеть, как стоят вокруг скелетами деревья, воткнутые в землю палками, и не дышат — только скрипят порой громко и болезно, когда налетает шустрый зимний ветер?

Невольно Адиш-райкумари улыбается — едва заметно, уголками губ, но лисице того хватает, чтобы прищуриться довольно.

— Не замёрзла, благодарю за беспокойство, — кивает наследница благословенного Митат-Куаванна степенно, с достоинством и положенной вежливостью. — Не столь уж часто я видела снега: Огненные Острова ведают зиму столь редко, и всякая снежинка — равно что особо отмечаемое событие.

Помнится, в последний раз, когда Огненные Острова нежданно-негаданно оказались точно под тончайшим белым платком, Повелитель благосклонно позволил своей дочери пренебречь занятиями по географии и арифметике, по политике и языкам, дав великодушное разрешение прогуляться по саду и созерцать диво природы. Адиш-райкумари тогда села у пруда, на рабэй, да глядела на водную гладь, обращённую будто бы в стекло, так долго, что заболели глаза. Никто из слуг не посмел прервать её одинокое созерцание; и сам Повелитель не посмел отвлечь.

Живя во дворце, где вечно живёшь на виду, Адиш-райкумари научилась ценить моменты одиночества. Ничто она не любила так, как тишину и возможность не размышлять, но созерцать, не тревожа разум ничем, кроме завораживающей природы. И это путешествие, сколь тяжёлым бы ни чудилось, как будто внутреннее освобождало.

— А любит ли ките-охия зиму?

Не то чтобы этикет не позволял самой райкумари обращаться к лисице напрямую, но хотелось подчеркнуть своё особое расположение — и дать понять, что райкумари нацелена на продолжение дружеской беседы.

— Поболе мне по душе весна, время злаковых дождей и цветения пиона, — словно бы неожиданно для самой себя, откровенно признаётся та, — поскольку напоминает о новом возрождении жизни после мёртвого белого безмолвия. Трещат без умолку птенцы, тянутся к небесам новыми листочками деревья, буреют горностаи вслед за своей добычей. Весна чудится мне особенно звучной и цветной, а потому — привлекательной.

— Меня же привлекает осень, — отвечает откровенностью на откровенность Адиш-райкумари, посматривая украдкой, так, чтобы не стало неприлично, на ките-охия, расслабленно держащую поводья.

Лошади рысцой стремятся по тракту.

И всё же решается продолжить, в привычной манере поэтического сложения:

— Хруст под ногами — мёртвые листья скрипят. Пахнет лес мхами. Подзимье острит: льдисто, снежно, холодно. Небо сереет. Птицы скользят там, в высоте, средь облаков — стремятся к лету. Темны, тяжелы, полны дождей облака…

Осмотревшись по сторонам, ките-охия понимает, откуда черпает вдохновение её спутница.

— Увядание, — подсказывает последнее слово ките-охия, идеально попадая слогами в стихотворение. — Весьма точное живописание, а главное — поэтичное, — одобрение проскальзывает в лисьем голосе. — А может, Адиш-райкумари желает услышать легенду о свившемся драконе, который не поднялся в небеса? И, предвидя лёгкую тень растерянности на лице Адиш-райкумари, я скажу: эта легенда совсем не людская. Не стыдно не знать, но можно согласиться и изведать мир с той стороны, какая открывается не всякому из людского рода.

Какое-то время Адиш-райкумари сдержанно молчит, обдумывая, и лишь треск промёрзших листьев под кованными копытами лошадей нарушает осеннее спокойствие золото-багрянистого леса. Дерзкий ветер не играет кронами, укрывшись где-то в самом поднебесье, у облаков, какие тянет за собой в далёкие земли; не шуршит листьями, разбрасывая опавшую листву повсюду. И воздух столь насыщенно пахнет мхами, что хочется закрыть глаза и представлять, бесконечно воображать себе, как бежишь босиком по тёплому лесу, как играет Солнце на юной листве, как пружинит земля под всяким шагом.

Если закрыть глаза, то ките-охия вообразит себя дома.

Если закрыть глаза, то райкумари вспомнит свой дом.

— Пускай же ките-охия поведает мне легенду. Я готова внимать её сказаниям, — степенно кивает райкумари. Конечно, она не могла отказаться.

Лисица видит, что та любопытно обратилась во слух, пусть и не может показать нетерпеливость, потребовать поскорее начать повествование и приняться жадно хватать всякое слово, всякий раз подстёгивая словами и взглядами подходить к сути и концу.

Лисица видит это — и улыбается.

— Когда небосвод ночами искрился новорождёнными звёздами и когда юные леса шелестели мягко-зелёными листьями, когда малые рыбёшки покоряли звонкие реки и когда озёрца лесные сверкали украдкой друг другу, не зная взгляда человеческого иль звериного, тогда и случилась эта история. Род человечий в те времена был молод ещё, едва встал прочно на ноги да взялся за плуги и косы, принявшись рассекать земли и травы в угоду себе, и не раскинулись тогда ещё рисовые поля до самого горизонта. Незаметны они были, но и не про них история.

Украдкой ките-охия следит, как меняется выражение лица райкумари, но оно остаётся бесстрастно-сдержанным, заинтересованно-выжидающим. Должно быть, отменно воспитывают наследницу Повелителя благословенного Митат-Куаванна, раз не позволяет она себе ничего, кроме деликатного и вежливого молчаливого ожидания. Ките-охия, если быть откровенной, привыкла к взглядам и словам иного толка: более привычны ей возгласы зрителей, зачарованных волшебством на сцене, чем терпеливая, застывшая сдержанность.

Райкумари точно бы застыла сталью на морозе, и ките-охия продолжила:

— Тогда на земле бродило больше существ, каких ныне люди стали называть додани и каких нещадно истребляли поначалу, и причудливо было их племя. Но поведаю я лишь об одном из них, ныне забытом если не для всех, то для многих, — о свившемся драконе, который не поднялся в небеса. Никому неведомо теперь, как он выглядел, но иные, самые старые из нас, шепчутся, что было длинно и тощо его прыткое змеиное тело и что бегал он по небесам, пронзая их когтями, но не разрывая потоки ветров крылами, как положено то птицам. Изрыгал он огонь столь яростный, что тотчас обращался лес в мёртвую пустыню, и столь далёко, что доходил до самых великих морей. И огонь тот отражал его сущность: дикую, пламенную, непримиримую, гневливую… Так шептались о нём в ужасе.

Ките-охия словами шелестит подобно ветру, играющему с красной листвой, и Адиш-райкумари слегка подаётся ближе к спутнице, только бы не упустить ни единой мысли, ни единого колдовского слога. Мерно стучат копытами кони по тракту, словно замеревшему в ожидании легенды, и мерно шуршит осень вокруг, выдыхая морозец.

— Но иной раз тот, кто вселяет в сердца страх и кто чудится противником всего живого, оказывается не более чем жертвой обстоятельств. Иной раз мир несправедлив к нам самим и недобр — кто бы не вспылил, бесчестно обвинённый? Кто бы не разозлился, оказавшись виновным в том, чего не совершал? — голос ките-охия вкрадчив, ненавязчив. — Кто согласен безмолвно терпеть ежедневно обиды и страдания? Пусть и сотворил он зло, но разве делал это нарочно, разве испытывал восторг всякий раз, когда боль вырывалась наружу диким огнём?

Ките-охия примолкает, словно давая райкумари время подумать.

— Сердце того дракона, и правда, пылало острой злобой и грызлось тоскливой горечью на весь мир. И однажды он получил шанс показать всем, что вовсе не таков, каким кажется, — шанс, о котором не просил голосно, но шанс, о котором втайне порою мечтал. В те дни свирепствовали ужаснейшие пожары: бушующее пламенное лето пожирало стремительно леса, не оставляя и малой обугленной веточки. Сухой воздух, изможденный огнём, уж и не силился оплакать землю, изувеченную копотью, и тогда дракон осознал: как бы ни был силён он сам, всегда отыщется соперник сильнее и достойнее, и имя ему — природа. Однако он дерзнул — дерзнуть вобрать в себя великое море одним вдохом и окатить пожарище одним выдохом могучими водами, но и того не хватило — только сильнее раззадорился огонь, только пуще принялся гореть. Что же оставалось делать? Вновь и вновь выдыхать воду, вновь и вновь бессильно смотреть, как умирает земля, как обращается в прах его дом? Точно ли того он хотел? Решение пришло неожиданно, и иного пути, кроме как вдохнуть огонь в себя, дракон не увидел. Он знал, что умрёт, но знал, на что шёл.

Голос ките-охия обращается в тихую, едва слышную печаль, словно эта история задевала какие-то особо глубинные струны её души, скрытой за лисьим притворным спокойным весельем. А может, это всё — лишь хитрый ход, чтобы придать чувственности старинной легенде?

— Дракон вдохнул пламень, и тут же листья, до того горевшие, окрасились багрянистым, словно впитали сам огонь. Леса теперь стояли, одетые в тонкое золото, а дракон, обожженный изнутри, в последний миг успел увидеть, как тихо опала листва. Первая в мире осень отразилась в его глазах, навсегда застывших, и небо, в которое он, мертвенно свившийся, больше не сумел подняться, загрустило серым и заплакало дождями.

— Но почему он стал таким? — решается задать вопрос райкумари.

Привычные легенды, человечьи, объясняли происхождение осени разительно иначе. И ките-охия не обманула: узнать мир с точки зрения кого-то, кто противоположен тебе самому, увлекающе.

— Пусть обратит внимание райкумари, что у того дракона нет имени, а значит, нет родни, какая оберегала бы его на всём жизненном пути, — с тоской, какой-то застарелой горечью, вздыхает лиса. — Для каждого додани его клан, его семья — важнейшая опора, особенно сейчас, когда осталось от додани не так много. Пусть и уверяют некоторые люди, хвастливо повествуя о своих видениях и оживших как по волшебству старинных зонтиках, что якобы осталось чудищ так полно, что в каждом захолустье отыщется как минимум одно. В те времена, о которых говорю, не то чтоб сильно лучше всякому жилось: мир был злобен и опасен, а потому семья — защита и шанс выжить, — ките-охия серьёзнеет. — Конечно, те, кто лишён поддержки и принятия, могут не вырасти… безгранично добрыми и ласковыми. В таких сердцах поселяется бесконечная боль, и ничто не способно её унять. Я не оправдываю того дракона, но могу его понять.

— Правильно ли я понимаю, что для додани клан — это даже нечто большее, чем семья для человека? — вежливо интересуется Адиш, старательно нащупывая верные вопросы. Кто знает, не оскорбится ли лисица.

Но та смотрит долго и как-то тоскливо.

— Человек может найти себя где-то ещё, — признаётся ките-охия. — Человек может взять в руки инструмент и стать плотником, а может начать ковать железо и жить на отшибе, чтобы не спалить всю деревню. Тогда человек, пусть и без семьи, имеет шанс найти кого-то близкого себе. У додани же не так: драконы не примут лисицу, лисица не примет дракона, даже если и дракон, и лисица оба любят играть на кокю. Порой мне кажется, что среди людского племени противоречий меньше, пусть вы и построили государства, воздвигли границы и принялись говорить на разных языках. У райкумари больше общего с любой авитанкой, — Адиш невольно кривится на этих словах, как будто пожевала ивовую кору, — чем у ките-охия — с тануки-охия, пусть и люди изображают нас, точно радующихся друг другу братьев. Это ошибочно.

Перед глазами против воли встаёт скромная могилка. Мраморная лисица с грустными глазами свернула хвост у лап и смотрела в глубину леса, тоскуя, как будто понимала, что умерла и что больше не сорвётся с местам, не помчится стремглав под сень деревьев и не скроется среди них. Разнотравье больше не будет хлестать по бокам, запахи не вскружат голову, кролик не попадётся под упругие лапы, а снег не осядет на шерсти. Так и замерла лисица, села на месте, ведь теперь ей некуда и незачем бежать.

Кажется, Адиш понимает смысл слов ките-охия больше. Кажется, для додани “такие” означают значительно больше, чем для человека, а смерть анта-ро — подлинная трагедия.

Адиш сжимает поводья крепче, и лошадь недовольно сопит.

— Скорее уж, с чхамакаткой.

Куаванная династия связана с чхамакатской, и на особо значимые поводы на Огненный Остров дальние родственники из-за моря наведывались охотно. Особенно Эрби Ифаши Захра-анкита, какой Адиш безмерно восхищалась и на какую мечтала быть похожа, пусть даже первой служительнице Ананты Всематери не то чтобы часто разрешалось покидать Мадир-Махаан-Парвай.

Адиш даже назвали в честь одной из величайших анкит иноземным именем.

— Так ли велика разница между чхамакаткой и авитанкой? — изумляется ките-охия. За такие слова парой веков пораньше её бы наверняка повесили, если не казнили с особой жестокостью. А в некоторых местах и до сих пор…

— Ките-охия знает многое, но не всё. И понимает тоже не всё, — вздыхает тяжело Адиш. — У нас с Авитанской империей совместная история богата на пропитанные кровью страницы, хоть и не настолько безнадёжно, как у Авитании с Шазалом. В такие политические тонкости я сейчас точно не хотела бы лезть, если ките-охия позволит, поскольку знаю ситуацию между ними только со стороны. Не мне судить, не мне вмешиваться.

— Я уважаю этот выбор.

— В мире людей тоже существуют… более и менее похожие народы. Так, Митат-Куаванн родственен тем же Чхамакате и Хинии, хоть и не только им одним, а Авитания — прямая наследница Великой Империи Ур, что роднит её и с Шазалом, и с доброй дюжиной северянских континентальных княжеств, и с новоявленным Великим Северным Царством.

— Кому-то в амбициях не откажешь! — смеётся лиса.

— Таковы уж эти шаасаки.

По одному взгляду Адиш понимает, что стоит уточнить:

— Шаасак — это изначально чхамакатский термин, который вошёл в куаваннский язык. Он означает примечательного правителя из тех иноземцев, которые не входят в Святые Семьи. Это не самое уничижительное слово для иноземца, но не настолько достойное, чтобы им гордиться и особо подчёркивать в речи.

Того самого Регина-шаасака Адиш видела только мельком со спины, единожды, но тогда ей едва минул пятый год, так что его лица, лица господина Великого Северного Царства, она не может вспомнить при всём желании. Кажется, тогда он, явившийся не с разорительной войной по своему обыкновению (ему бы боком вышло), а для налаживания дипломатических связей, стоял перед Повелителем коленопреклоненным, а его советник, мужчина с неожиданно добрыми глазами, переводил с куаваннского на общее северное наречие. Адиш тогда затаилась за шторой, не дышала, и никто не заметил её невольного любопытства.

Договориться удалось только на торговлю. Ничего особенного, даже без клятвенных обещаний взаимных ненападений: Митат-Куаванн никогда не славился потрясающей миролюбивостью, а Регин-шаасак, судя по рассказам учителей, самолично пролил столько крови непокорных народов, что хватило бы на новое море. Не то его так боялись, не то презирали, но от факта не уйдёшь: считаться с такой силой стоит. Хотя бы из вежливости.

А кто-то шептался даже в последнее время при дворе, едва шевеля губами, что Регин-шаасак посмел отправиться на сватовство к Эрби-анките.

— Мне многое предстоить узнать! — не разочарование, не злость на саму себя за недостаток знания, но завороженность звенит в голосе лисы. — Расскажет ли райкумари мне когда-нибудь про именные приставки для иностранцев?

— Непременно. А поведает ли ките-охия свои легенды?

— Обязательно! — улыбка лисицы становится только шире.

Дорога до Лонгао-гусуку оказывается необычайно спокойной.

4

Лонгао-гусуку на местный манер называют Лау Дай Удаюн Лонгао, однако Адиш, воспитанная на Огненных Островах, предпочитала привычные слуху слова и термины. К тому же, кажется, сейчас осталось не так много людей, которые пользовались бы старым названием, особенно после… кое-каких страниц истории, насквозь пропитанных кровью — да так, что ничего не разглядеть за ними чернил. Как дочь Повелителя, Адиш, безусловно, располагала кое-какими привилегиями, так что отдельные исторические события, старательно вымаранные сейчас из хроник и учебников, не были для неё тайной. Впрочем, она не распространяется особо о них.

Да и Лонгао, откровенно говоря, ничуть не походил архитектурно на гусуку, поскольку им не являлся. Множество декоративных элементов, нагромождения крыш одна на другой, острый шпиль, яркие цвета, от голубого до оранжевого, от жёлтого до зелёного, — глаза Адиш привыкли к иному, но отрицать особую эстетику Лау Дай, очень уж своеобразных дворцов, она не намеревалась.

Когда-то провинция Лонгао жила самостоятельным государством — маленьким, но крайне гордым и воинственным. Некогда они откололись от Хиния, провозгласили своего императора и уверенно заявили, что теперь, дескать, существует своя, лонгаосская, Святая Семья. Такие заявления мало кому пришлись по душе, а потому Лонгао утонул в крови.

Больше лонгаосскую Святую Семью не упоминают: не помнят и не знают.

Почему-то Адиш совсем не удивляется лисьей наблюдательности, когда та аккуратно, но неизменно любопытно спрашивает:

— Лонгао-гусуку совсем не похож на классический гусуку. Почему?

— Архитектурно это не гусуку и никогда им не был, — так же негромко объясняет райкумари. — На местном языке, который сейчас стал диалектом куаваннского, такие дворцы называются Лау Дай. По некоторым… причинам теперь никто не называет Лонгао так.

— Я слышу тут намёк на кровавую резню, — не без энтузиазма усмехается лисица. — Полна людская история знаменательными расправами, от каких ничего не осталось, чтобы не сеять нового раздора.

Адиш только вздыхает, не споря с очевидным.

— Предлагаю остановиться в “Цветущей заре”, — предлагает лисица. — Мне довелось водить там знакомства, и я могу гарантировать, что “Заря” безопасна, а местным можно доверять.

Незадолго до въезда в Лонгао ките-охия и райкумари договорились обращаться друг к другу на “ты” по поддельным именам, чтобы не вызвать ненароком казусов. Претендовать на особое положение в обществе, принуждающее всякого обращаться в третьем лице, ни одна не хотела: это только вызывает лишние проблемы. А так — какие-то путницы, каких в последнее время стало только больше.

До “Цветущей зари” они добираются уже пешим ходом, держа лошадей за поводья, и с каждым шагом Лонгао стремительно преображается. Если на въезде, у широких статных врат, всяк входящий сражался величием города, прямыми чистыми улицами, ведущими напрямую к гусуку, то стоит лишь отойти от центра, как картина меняется. Улочки становятся уже, метаются хаотично, точно в лихорадке, а крыши всё теснее и теснее смыкают над тобой ряд. В особо неблагополучных районах и вовсе доходило до того, что Солнце едва могло пробиться сквозь такую заставу и озарить грязь под ногами. Но, на счастье, “Цветущая заря” притаилась не в самом скверном местечке — впрочем, ките-охия всё равно как-то неприятно поёжилась, и от взгляда райкумари то не ускользнуло.

Не укажи лиса, райкумари бы не заметила это место.

Внутренний пламень взметнулся вверх, готовясь заискриться и разразиться гневным, смертельным пожаром, но Адиш только шумно выдыхает носом. Она владеет собой, а не огонь — ею. Иначе быть не может. Холодок вьётся у пальцев, и пламень не гаснет, но усмиряет пыл.

Держи свой нрав в узде — так всегда твердили ей наставники. Без контроля ты ничто, не более, чем жалкое зверьё, и воля, сдержанность — то истинно человеческие качества, какими обладать — высшее благо. Адиш неотступно следовала этим правилам, не позволяя себе разорваться хаосом и окуная каждый раз сознание в ледяную воду.

Лошадей они оставляют в конюшне. Их вышел встречать молодой человек, какой глянул выразительно на ките-охия и поклонился той глубоко:

— Добро пожаловать в “Цветую Зарю”, Тьянки-кайе. Мы рады приветствовать Вас вновь и искренне верим, что Ваше пребывание тут станет приятным.

Ките-охия степенно кивает:

— Приготовь нам мои привычные покои, будь столь добр.

— Для меня — честь служить Вам.

И юноша удаляется.

— Что это было? — одними губами уточняет Адиш.

Надменный взгляд шутлив.

— Хорошие знакомые, — хитро сверкает янтарными глазами лиса. — Быть может, я поведаю эту историю когда-нибудь потом…

Не то чтобы она не привычна к особому почитанию собственной персоны, пред какой склонял колени всякий смертный человек, не принадлежащий кровью Святой Семье, но отчего-то всё-таки внутри проскользнуло изумление. Быть может, такого просто трудно ожидать от подобных… злачноватых мест, как “Цветущая заря”, а быть может, не ожидала, что лисьи “связи” окажутся настолько глубокими и почтительными. Воистину, полна ките-охия сюрпризов и явно ещё не раз удивит, вытащив из широкого рукава кимоно новый козырь.

Изнутри “Заря” выглядит симпатичнее, чем казалось со стороны. Непримечательный домишко скрывает внутри простое и скромное, но чистое и приятное глазу убранство. Песочного цвета стены, деревянные поскрипывающие полы, не рваные бумажные сёдзи, старая, но добрая мебель — вполне цивилизованно.

Ленивые, как будто сонные, люди сидят по углам, и от их разговоров пахнет чаем: похоже, готовить его тут умели, и с души как падает камень. Пожалуй, Адиш уже не готова к таким подвигам, как холодный смрадный чай, особенно после того великолепия, какое встретило их в Алом Бору. Ни шума, ни гомона, ни пьянства — всё чинно и благородно, как будто “Цветущая заря” вышагнула из богатых кварталов и осела отчего-то в местах попроще.

Отчего-то становится тревожно. Адиш не научена видеть настолько скрытое, но чувства настойчиво подсказывают ей, что что-то здесь не так; и вряд ли оно опасно, однако беспокойство никак не спадает. Люди ли вовсе сидят тут по углам? Почему все снаружи как будто специально проходят мимо? Почему сама Адиш поначалу толком не обратила внимания на это место, пока лисица не указала на него точно? Зачем хозяин снял вывеску, если без неё никак не понять, что за домашки притаился в конце тупиковой улочки? И, в конце концов, почему сама ките-охия задрожала?

Адиш окончательно уверяется, что, скорее всего, “Цветущая заря” — это не самый обычный гостевой дом. Оставалось только надеяться, что обойдётся без совсем уж неприятных сюрпризов вроде глазастых ширм, кусающихся сандалиев, живых сёдзи и прыгающих на одной ножке зонтиков. Возможно, стоило молча поблагодарить судьбу, что хотя бы на одной, а не на двух.

Тот же юноша, какого они встретили у входа, плохо, но старательно держа кисть, вносит имена в гостевую книгу и сопровождает Тьянки-кайе вместе с Ли к покоям.

— Принести ли вам отобедать?

— Да, — кивает ките-охия. — Лепёшки, копчённую с чаем курицу, готи с капустой и чай на твоё усмотрение. Чему-чему, а твоему вкусу я безмерно доверяю!

Едва заметно покраснев, служка суетливо кивает и испаряется, а лисица, оглянув придирчиво коридор, задвигает двери и, кажется, что-то шепчет глухо. По помещению словно разливается незримый густой туман, но длится ощущение столь кратко, что Адиш вовсе сомневается, на самом ли деле что-то произошло.

— Теперь можем говорить, — кивает лиса важно. — Но всё-таки не стоит забывать об осторожности: случиться может что угодно.

— Колдовство? — только и уточняет райкумари.

— Именно оно, — отзывается глухо ките-охия. — Я бы не сказала, что Лонгао так уж и опасен, но раньше в нём жилось… тяжело, назову это так.

Устало лисица падает на один из матрасов, а Адиш присаживается на напольную подушку.

— Тяжело? — уточняет Адиш.

— Не в обиду человечьи правителям будет сказано, да только в Лонгао проживало минимум два клана додани. Людей они не имели обыкновения трогать, а вот в гибели других додани участвовали с удовольствием, — ките-охия вздрагивает. — Тот юноша, который нас встретил, — хэби-куби на самом деле. Однажды я спасла его жизнь, и в благодарность он всегда особенно привечает меня и держит комнату с моими вещами, не смея к ним прикасаться. Изредка тепло между разными додани возможно, — предвидя вопрос, говорит она. — Да только обычно связано с долгом крови.

— Я читала про хэби-куби, но никогда не видела их на самом деле, — отзывается Адиш. — Он не опасен?

— Ничуть, — улыбается лиса. — Не каждый додани — кровожадный монстр, какой пожрёт тебя непременно ночью, пусть и уважительная осторожность не помешает. От него же не стоит ждать зла.

Лисица смотрит внимательно.

— Куда как опаснее столкнуться с ките-охия, какая не подруга.

Возможно, это шанс узнать что-нибудь.

— Лисья хитрость особенно подчёркивается в провинциальных легендах, — начинает Адиш, скрывая своё любопытство отменно настолько, что даже проницательная лиса не услышит и тени его. — Я заметила, что в этих сказаниях кито-охия всегда полагаются в первую очередь на разум, но не силу. Могу ли я узнать, так ли это на самом деле?

— Сказания не появляются зазря. Люд могущ полагать, что чужие размышления о мире наивны и пусты, что таковые являются не более чем суеверным страхом или слухом из старины, но нужно понимать одно, — кито-охия глядит в глаза прямо и без страха. — Ничто не появляется зазря, и нечто не является из ничто.

— Это не конкретный ответ, — терпеливо, но с проскакивающими нотками недовольства отсекает Адиш, не привыкшая, что ей смеют отказывать, пусть и в весьма завуалированном и деликатном виде. — Все ли ките-охия, каких довелось знать моей союзнице, таковы, какова она?

— Адиш-райкумари желает знать всё, но зачем ей это? Чем поможет знать больше, чем положено?

— Говорят, союзников надо знать лучше, чем врагов.

— Не все ките-охия — союзницы Адиш-райкумари, — улыбается широко лиса, щуря янтарные глаза.

Будь в Адиш саму малость нетерпения побольше, уже вся “Цветущая заря” загорелась бы.

— А вот и наш обед! После его предлагаю обсудить, что делать дальше, — почти урчит голодная лисица, но Адиш только согласно кивает: мрачное недовольство так и не сходит с её лица.

Хэби-куби, о чьей сущности теперь райкумари знала, с поклоном ставит больше блюдо на столик.

— Желаете ли вы прислуживания за трапезой? — чувствуется, что обращается он к обеим. — Или же оставить вас одних?

— Одних, пожалуйста, — улыбается ките-охия как-то особенно.

Свою компанию он не навязывает, и покои вновь погружаются в тишину.

Маринованная мёдом, соевым соусом и рисовым вином, вываленная в пшеничной муке, коричневом сахаре и чёрном чае, курица источает запах столь дивный, что в животе урчит. Разрезанная на небольшие кусочки, она удачно вкладывалась в тёплые лепёшки с зелёным луком. Едва откусив и даже зажмурившись, Адиш с трудом подавляет желание наброситься на еду так, как будто прибыла с голодных краёв, и сдержанно проглатывает первый кусок. Уже привыкшая к холодной кисловатой пище, Адиш старается растянуть удовольствие — даже обмакивает в соус, поданный для готи, и хрустит кунжутом.

— Приятного аппетита.

— Благодарю, — проглотив кусок, кивает сдержанно Адиш.

Лиса на еду не набрасывается, пусть и принимается нетерпеливо, — и начинает с готи, густо обмакивая их соусом. Едят они молча, пьют чай — тоже, не отвлекаясь: обе порядочно изголодались и на скудной храмовой пище, и на кислых придорожных блюдах в неприятных местечках, где не слышали толком, что уксуса надо добавлять не чашками, а ложками. Маленькими причём, а не щедро разливать в каждое блюдо.

Наконец, на тарелках не остаётся ничего — даже самого малого намёка на то, что когда-то они не пустовали.

Адиш присаживается ближе к огню, вслушивается в терпкий чайный аромат. Почти не сомневается, что цедры лимона туда добавили от души.

— Нам нужен план действий, — заявляет Адиш. — Нельзя просто так заявиться в Юйншун и ожидать, что нас примут с распростёртыми объятиями. Кто знает, что сейчас там творится?

— Не лишено смысла, — лисица ожидаемо соглашается. — Скорее всего, войны там нет: обыкновенно простые люди бегут от неё, но Лонгао выглядит спокойно, и на улицах не снуют толпы бедняков из Юйншуна.

— Тоже не лишено смысла, — Адиш улыбается, но очень слабо и напряжённо. — Можно поспрашивать у торговцев, прибывших с севера, нет ли каких-нибудь вестей, и послушать сплетни в домах отдыха покрупнее “Цветущей зари”. Думаю, для образа Тьянки-кайе скорее подойдут богатые торговые кварталы? А я отправлюсь в дома отдыха.

— Не страшно? — и в голосе не слышится иронии, только тревога.

Адиш только пожимает плечами спокойно:

— Ничуть, — и замолкает ненадолго. — Страшнее находиться тут.

Ките-охия не насмехается, не изгибает удивлённо брови, не позволяет себе улыбки и вдруг делается особенно серьёзна. Такой собранной, такой напряжённой Адиш раньше свою спутницу не видела, но наваждение спадает стремительно, и вот лисье лицо обращается в привычную ироничную маску.

— Не соглашусь, — лиса возражает в привычной мягкой манере. — Пусть здесь может быть странновато и местами чуть-чуть пугающе, но ни в коем разе не страшно доподлинно: тут водится не ужас, а скорее… небольшие особенности. Уверяю, что именно тут не водятся воры, убийцы и торговцы людьми, — едва заметно она кривится. — Публика необычная, но не злая.

— И не люди?

— И не люди, — соглашается, неожиданно не споря, ките-охия.

5

Будучи существом весьма прозорливым, ките-охия, казалось, держала в “Цветущей заре” одежды на все случаи жизни: в некоторых не позорно стало бы явиться на званый приём в Лонгао-гусуку, пригласи только кто, а в иных увидят не более, чем нищую попрошайку без монетки за душой.

Для похода по лавкам и рынку лиса выбирает нечто среднее между двумя радикальными вариантами: добротно сшитое тёмно-синее кимоно о многих и многих цветках весьма сдержанных оттенков. Большинство горожанок в Лонгао предпочитало носить тёмные и (в зависимости от времени года) тёплые ткани, в каких точно не пострадаешь от холода, а подпоясывались они обыкновенно красными поясами. Статусность подчёркивалась узорами на кимоно и самим поясом, так что, не желая привлекать излишнего внимания, лисица выбрала красивый, но слишком уж обычный паттерн, и довольно простой пояс. Без тяжёлых нашитых камней, без серебряных и золотых нитей — только краска.

Критически оглядев себя в невысоком зеркале о деревянной оправе, лиса поправила аккуратную причёску, а губы подвела кармином чуть-чуть чётче. Повернуться немного боком, проверить запах, разгладить придирчиво ворот… Вот теперь — идеально.

К тому времени, как ките-охия окончательно собралась, Адиш уже покинула их совместные покои. Стремительная и неумолимая, она не собиралась ждать и с уже привычным рвением ринулась исследовать — лиса бы вздохнула, да не стала осуждать, ибо кто она, чтобы порицать всякого? Райкумари или нет, но Адиш — это отдельное, самостоятельное существо, которое знает, что для него лучше, а потому лисица старалась не вмешиваться в течение чужой судьбы, предоставляя возможность разобраться самостоятельно. Да и, откровенно говоря, ките-охия ничуть не сомневалась, что её спутница справится достойно.

Задвинув за собой двери, лиса двинулась степенно по коридору “Цветущей зари” и постаралась не оборачиваться лишний раз, даже когда, казалось, шеи буквально касался чужой взгляд. Если игнорировать стоически, рано или поздно оно само успокоится, потеряв интерес; но если дать повод заподозрить, что ты чувствуешь их присутствие за спиной, то от проблем потом не отделаешься.

В обеденной зале лиса столкнулась с Чан Минь Као и только кивнула ему неизменно вежливо, постаравшись избежать неловкого разговора. Их последняя встреча кончилась не самым лучшим образом, но не то чтобы она стыдилась или малодушничала глядеть в глаза одному из племени конн-куи. Скорее, не хотела тратить время, какого и без того с каждым днём становилось лишь меньше.

Однако Чан Минь Као, похоже, придерживался мнения иного, а потому степенно, держась на почтительном отдалении, последовал за лисой. Не настолько близко, чтобы стать неприличным и избыточно навязчивым, но и не настолько далеко, чтобы ките-охия не ощущала его присутствия столь явственно, как зрела Солнце на небесах, конн-куи шёл, преследуя, за ней.

Лиса раздражённо выдыхает, сворачивая на особо людную улицу, и теряется в толпе. Оторваться не получается надолго: конн-куи то и дело мелькает на периферии зрения, чтобы тут же раствориться, как будто вынуждает ките-охия обратить на себя внимание. Она могла бы воспользоваться колдовством, чтобы скрыть себя, но никогда не знаешь, кого ненароком привлечёшь — быть может, обратит на тебя внимание некто, не настолько спокойный, как Чан Минь Као.

Лиса выдыхает снова и замирает у лавки тканей, ожидая, когда конн-куи приблизится неторопливо и встанет рядом. От его дыхания веет холодом, его глаза — холодно-мертвы, а лицо — белее снега, но никто из смертных как точно и не замечает столь необычного внешнего вида. Выходящая из лавки женщина в сопровождении двух служанок только скользит взглядом по ките-охия, оглядывая с головы до пят, и как-то удовлетворённо хмыкает, но не произносит ни слова.

Едва лишь та уходит, как лисица говорит, наконец:

— Что же вынудило Чан Минь Као последовать за мной?

— Каковы же лисьи манеры нынче! — тихо смеётся он, но улыбка сходит с его лица вскорости, и оно вновь делается смурным. — Зачем ты привела к нам человечку? Совсем лиса разума лишилась… или решила так избавиться от нас, натравив людей на спокойное место?

Ките-охия шипит сквозь зубы:

— Не тебе решать, что мне делать, а что — нет. Уж если я что-то сотворяю, то знаю, каковы могущи быть последствия.

— Если бы твои решения касались тебя одной, то хоть в капкан лапу суй — мне дела нет, как с тебя шкуру снимут, — шипит конн-куи в ответ, и глаза его сверкают яростно и зло. — Но ты тащишь с собой на дно остальных!

— Человечке, — особенно выделяет лиса слово, — можно доверять. А ты не суй свой длинный нос в мои дела.

— Я слежу, — конн-куи говорит спокойно. — Чуть что заподозрю, чуть что пойдёт не так, то хорошо вы обе не кончите.

— Ты лучше мне вот что расскажи, — голос лисий делается мягким. — Чем больше правдивых сведений мы узнаем, тем скорее покинем в город, что, похоже, явно в твоих интересах.

— Говори, рыжая, — щурится Чан Минь Као. — Только поскорее.

— Что ты знаешь про Юйншун?

— Так вот куда вы направляетесь? — усмехается конн-куи. — Гнилое местечко, как кое-кто мне рассказывал…

— Кто и что тебе говорит?

— Вечером сведу тебя с ним, — не желая раскрывать все козыри, отмахивается Чин Минь Као. — Уж обождёшь до заката.

Лиса поскрипела бы зубами, но только скрывает лицо привычной добродушной маской, переставая скалить зубы, стоит лишь конн-куи исчезнуть, будто растворившись лёгкой дымкой в прохладном полуденном воздухе, никем не замеченный. Вместо бездумной ругани она предпочитает терпеливо вздохнуть, зажмуриться, досчитать до десяти неторопливо и затем аккуратно толкнуть двери тканной лавки.

— Добрый день, госпожа, — здоровается низкий суетливый мужчина за лавкой и осматривает внимательно, придирчиво посетительницу, точно решая, достаточно ли она хороша, чтобы тут находиться.

Ките-охия позволяет себе холодно-надменный ответный взгляд.

— Доброго, — голос как соткан из спокойствия. — Могу ли я обратиться к достопочтенному мастеру Кси Шао за помощью?

Хозяин лавка не расплывается в улыбке, но всё-таки уголки его губ довольно вздрагивают: должно быть, его не часто называли именно так. И, возможно, не всегда просили о помощи.

— Разумеется, — скорее дёргает он головой, чем качает. — Чем я могу помочь славной госпоже? Куда ищет она наряд? Я объехал в последние полгода двадцать провинций и сведущ в том, что нынеча модно.

— Дело в том, — лисица переходит на доверительный шёпот, как будто некто мог подслушать их разговор, и подаётся вперёд, вынуждая Кси Шао невольно повторить жест за ней, — что мне нужен такой наряд, в каком мне не будет равных при Юйншун-гусуку на неделе нарциссов.

— Юйншун-гусуку? — переспрашивает Кси Шао, и на его лице замирает тень. — Госпожа не слышала последних вестей?

Удивляется она искренне:

— Последние недели мы провели в дороге, — вздыхает тяжко. — Ни новых лиц, ни вестей, но посланников — только этим утром добрались до Лонгао! — лисица строит грустное личико. — Неужто в Юйншун что-то приключилось? Отец не получал письма о том, что нам стоит развернуться…

Мастер Кси Шао отвечает столько же негромко, как будто у стен выросли уши:

— Сейчас там, скажем помягче, неспокойно, — шепчет он. — Сами понимаете, новый уюр устанавливает власть… Ещё не закрепился окончательно.

Ките-охия прикладывает ладонь к приоткрытому рту и смотрит в изумлении:

— Да что Вы! — голос её дрожит взволнованно-испуганно. — Что там случилось такое? Неужто Чифу-уюр почил?

— То, что он умер, несомненно, — вздыхает мастер Кси Шао. — Но ничего толком никто не знает, но я слышал, что, дескать, умирал он долго: отравили, шепчутся. Могу только попросить госпожу быть осмотрительнее и предупредить отца: в нынешние времена охрана лишней точно не станет.

— Думаете, не стоит отказаться от поездки?

Выглядит лисица такой испуганной, что мастер Кси Шао всплёскивает отчаянно руками и краснеет густо.

— Не хотел Вас напугать, госпожа! Всё не настолько скверно, как могло показаться, и я вовсе не желал травмировать Вашу впечатлительную натуру… Быть может, Вам полегчает от осмотра тканей? Могу посоветовать вот такие — сейчас все придворные красавицы Юйншун-гусуку их носят…

Мужчина подводит свою покупательницу к дорогим тюкам ткани коричневых оттенков. По очереди он указывает на рисованную тонкими золотыми цветами ткань, идеальную для хаори с широкими рукавами, и более простой узором вариант, какой подойдёт для кимоно и не будет смотреться слишком уж вызывающе с таким изысканным и многогранным хаори; на ткань для широкого зелёного пояса. Говорит кое-что о причёске, о макияже, об украшениях; о том, что сейчас при Юйншун-гусуку модно обходиться элегантным минимумом, подчёркивать брови и с тонким вкусом подбирать неприметные украшения, уделяя больше внимания шпилькам и спицам с драгоценными камнями, напоминающими о величии природы.

— Моя помощница поможет снять Вам мерки, госпожа, — предлагает мастер Кси Шао, — и тогда Вы незамедлительно сможете заказать пошив. Обыкновенно я передаю заказы мастерице Ли Тхи Конг: лишь её руки способны превратить ткань в подлинное искусство! Впрочем, это зависит от…

— Мой отец не поскупится на мой наряд, — отрезает лисица, вздёргивая носик, как будто и правда была знатной дамой. — Я желаю самого лучшего.

— И Вы заслуживаете того, госпожа! — Кси Шао горячо кивает. — Пройдите в таком случае за ширму.

— Мне бы ещё какой простой наряд для моей служанки… Не слишком броский, не слишком вызывающий и достаточно удобный, но при этом по юйншуйской моде. Девушка она невысокая, тонкая, точно ива… Но ладно развитая.

Помощница мастера Кси Шао выглядывает из-за ширмы.

— Точно как Вы!

— Зайти Ваша служанка не сможет?

— К сожалению, занята сейчас: я отправила её на рынок, — вздыхает лиса. — Я наказала ей выбрать мне краски для лица — сами понимаете, то дело отнюдь не быстрое и не терпящее решительно никакой спешки!

— Мы что-нибудь обязательно придумаем, — услужливо отзывается мастер Кси Шао, и ките-охия ничуть не сомневается, что тот идеально подойдёт под Адиш. К тому же, служанка и правда фигурой отдалённо напоминала саму райкумари.

Интересно, как бы вытянулось лицо мастера Кси Шао, знай он, для кого выбирает наряд? Наверное, обратилось бы в грушу! На губах лисицы бы растянулась игривая улыбка, да только ситуация не располагала: приходилось стоять неподвижно, не смея лишний раз шелохнуться, пока девочка-служанка примерялась линейкой и старательно записывала результаты. Для райкумари бы они постарались выбрать само совершенство, соткать невероятное, создать волшебство, да только райкумари скрывается сейчас под невыразительным лицом служанки достопочтенной госпожи.

На слуг редко обращают должное внимание. Желая ките-охия затеряться в толпе, она прикинулась бы чьей-нибудь служанкой; особенно выигрышный вариант — подле знатной госпожи, какая привлекает всё неотрывное внимание к себе. Кто посмотрит на тебя, когда рядом — аристократка, могущая решать чужие судьбы? Только уж самые мнительные или прозорливые, ожидающие подвоха от всего.

— Мы закончили, госпожа, — кланяется служанка и замирает так, не смея поднять взгляда на ките-охия.

— Благодарю тебя, Иоши, — тонко улыбается лиса.

И, оставив мастеру Кси Шао залог за ткани и работу, покидает лавку, чувствуя, как изумлённо глядит ей в спину девушка.

Признаться откровенно, страшно помыслить о том, во сколько обойдётся ей такая авантюра, и лисица мысленно радуется, что ей пришло когда-то в голову сделать себе множество тайников — не только с одеждами и украшениями, но и с деньгами. Не привязанная к деньгам и способная позволить себе в любой момент сбежать в лес, ките-охия неохотно признавала, что в человеческом мире не обойтись без звонких монеток, а чем больше хочешь себе позволить, тем больше монеток изволь выложить. Желаешь роскошное кимоно? Положила глаз на изысканные жемчужные украшения? Приметила необыкновенной красоты книгу с иллюстрациями такими, что рассматривать хочется целыми днями? Изволь раскрыть кошелёк.

К слову, о книгах.

Из головы никак не шло обещание, которое дала не столь давно райкумари; и пусть они не возвращались пока к этой теме, лисица обдумывать не переставала. Может, надо как-то… поблагодарить? Не только на словах, но и преподнести небольшой подарок? Но, опять-таки, что можно подарить той, кто наследует огромную империю? Той, что станет распоряжаться судьбами миллионов людей? Той, в чьих жилах течёт священная кровь?

Чего может не быть у такого человека?

Лисица печально вздыхает, сознавая, что ничего придумать-то не в силах, кроме как поискать какую необычную книгу — такую, чтобы точно не оказалось в царских библиотеках. Расстроившись, в конце-концов, так, что губы задрожали, лисица отказалась от своей идеи. Уж лучше напрямую спросить потом, чтобы точно не ошибиться и не оскорбить ненароком: вдруг окажется, что подносить без повода подарок райкумари — это смертельное оскорбление? Ките-охия кое-что знала о жизни людей, даже знатных, но с кем она никогда не имела дел, так это со Священными Семьями: птицей не столь уж и высокого полёта была под некоторыми из личин.

Наверное, будь Адиш сейчас рядом, потребовала бы не отвлекаться и сосредоточиться на деле. Напомнила бы, что они тут поисками информации занимаются, а не прохлаждаются и не мыслят о сторонних вещах, и отчего-то лиса, представив серьёзное лицо спутницы, улыбается.

Если она что-то может, так это вытащить информацию.

С этими мыслями ките-охия степенно шагает на рынок, заглядывая в те лавки, какие привлекали её внимание. Сначала она перебросилась парой слов с хозяйкой ювелирной лавки, где заказала себе тонкие серьги с опалами, однако женщина быстро нахмурилась, а лисица вовремя удалилась, заподозрив неладное. Привлекать много внимания ей тоже не с… руки? лапы? Скорей уж лапы.

Следующим на очереди стали торговцы книгами, но ничего путного сказать не смогли: только повторили то, что ките-охия и без того узнала, и владельцы магазинчика стремительно потеряли к ней интерес, углубившись в разбор новых свитков и книг. Лиса скользнула по полкам взглядом, пытаясь отыскать что-нибудь занимательное, но ничто не нашло отклика в её душе, а потому она звякнула колокольчиком на дверях, удаляясь прочь.

Заглянула она в мастерскую инструментов, где, не удержавшись, прикупила себе бамбуковый хитирики с отделкой вишнёвым деревом. Владелица сплетничать не стала: так, повела плечами и заявила, что ей не интересно, что происходит у власть имущих, пока их трагедии не касаются напрямую простых торговцев. Лиса уважительно кивнула и, попрощавшись, удалилась.

Солнце плыло медленно по серым небесам, изредка выглядывая из-за морока туч, но лучи его уже не грели так, как летом. Лиса ёжится, и холодок бежит вдоль позвоночника — как будто кто-то наблюдает пристально из-за угла, как будто взгляд чей-то оказался настолько липким, что оставлял следы.

Обернувшись украдкой через плечо, лисица никого не обнаружила. Не к добру: порой гораздо лучше увидеть кого-то, чем не приметить никого. Пожалуй, она не удивится, если вдруг перед лицом вырастет глазастая спина с широким некрасивым ртом, полным острых зубов, и попробует перекусить лисьим мясом.

Ките-охия заворачивает за угол, и говор рынка стихает, чем дальше она отходит, блуждая по спокойным аристократическим кварталом. Золотые листья ещё держались на деревьях, пусть особо сильные порывы ветра и срывали некоторые из них, хватали, тянули за собой, разбрасывали всюду — под ногами вновь хрустит, как в лесу.

Невольно лиса останавливается и вдыхает, прикрыв глаза. Иногда нужно остановиться и оглядеться вокруг, подмечая преходящую красоту момента. Всего одно дуновение ветра — и мир необратимо изменится…

А если всматриваться особенно пристально, то можно вдруг приметить странный, неказистый домик, какому уж точно тут не место. Поддавшись странному порыву, ките-охия следует к нему: одноэтажному, деревянному домишке, втиснувшемуся в конце широкой улицы. Тени вековых деревьев закрывали его от чужих любопытных глаз, но теперь, когда кроны поредели, его стало особенно остро заметно; но как бы ни пыталась ките-охия понять, видела ли его раньше хоть раз, так и не смогла.

Должно быть, просто не обратила внимание.

Лиса стучится деликатно один раз, и дверь ей открывает низкая немолодая женщина с тонким ртом и тёмными глазами, у которых залегли глубокие складки. Та смотрит снизу вверх пристально и тяжело — и от такого взгляда тревожно поёжится хочется, да только природная гордость не позволяет.

Лицо чудится смутно знакомым.

— Надо же, — вместо приветствия проговаривает женщина, словно смакуя каждое слово. — Кого точно не ожидала увидеть у себя на пороге, так это тебя, Ши. Не уважишь тётку Ай, не зайдёшь на чай?

— Тётушка Ай, а Вы тут что делаете?

И изумление лисье — искреннее.

6

— Тётушка, Вы так и не ответили на мой вопрос, — напоминает лисица Ши, подхватывая кусок солёной рыбы палочками. — Как давно Вы переехали в Лонгао? Почему не написали мне? И что вовсе сюда Вас привело?

— Разве же это один вопрос? — тётушка Ай широко улыбается.

— Нет, но…

— Всему своё время, — отрезает та, опуская небольшой кусочек красной рыбы в соевый соус. — Позволишь сначала поесть?

— Разумеется.

Едят они в тишине, а после тётушка Ай заваривает уже давно привычный чай.

— Прежде чем я отвечу на твои вопросы, позволишь ли ты задать мне свой?

Ши кивает, прикрыв глаза.

— Зачем ты вернулась в Лонгао?

— Скажем так, я тут на время, — решила лисица не сразу выдавать все свои секреты. — А потом двинусь в другие края.

— В Юйншун?

Взгляд тётушки делается таким ироничным, что Ши приходится сдержаться, чтобы не выдать себя неосторожным жестом или словом.

— Именно, — кивает она, как точно не понимала, к чему идёт разговор.

Старшая ките-охия ступает на тонкий лёд, и тот звенит под мягкими лапами, грозясь порезать до крови, но Ай держится, не засыпает гневно вопросами и изучает племянницу внимательно, будто впервые увидев в ней зрелую личность.

— Я не стану отговаривать тебя и заявлять, что твоя идея глупа или опасна, — мягко начинает она всё же. — Полагаю, что и сама прекрасно осознаёшь, что любая ошибка может стоить тебе жизни в таких злачных местах, как человечьи дворцы. Но если это то, к чему лежит твоя душа, то я не стану препятствовать, пусть и обязана предложить всю посильную помощь.

— Благодарю, тётушка Ай, — низко кланяется Ши. — Я приму любую твою помощь, какую ты посчитаешь нужной предложить.

На плечи точно взложили настоящую гору: давно лисица не чувствовала себя настолько взрослой и несущей многие ответственности самостоятельно. Воистину, это повод гордиться собой.

— Что я могу сделать для тебя, скажи мне лучше? — вздыхает та.

Конечно, порывается предложить поехать вместе, но Ши, похоже, в её глазах встала на ступеньку выше, чем неразумное, не ведающее жестокостей мира дитя, какое нуждается в постоянной опеке и зорком опытном глазе, могущем защитить от малейшей опасности. Так уж устроены додани: их не так много, чтобы позволять детям скитаться по миру и погибать в цирках и тюрьмах. Откровенно признаваться, Ши порой внутренне изумлялась, как Повелитель отправил свою тринадцатилетнюю дочь одну в столь опасное путешествие, но, видя Адиш каждый день, ките-охия понимала, наверное, всё больше и больше.

— Расскажи, что ты знаешь о ситуации в Юйншуне. Насколько там скверно сейчас? Насколько опасно? Один хороший человек предупредил меня осторожно, что лучше бы я повернула лошадь и помчалась в родной дом, — Ши переходит на пару тонов ниже. — Но я не могу отступиться сейчас. Чего стоит бояться?

Какое-то время тётушка Ай молчит, подперев ладонями подбородок, и взгляд её витает в пустоте. Как точно и не сидит перед ней племянница, ждущая сведений.

— Не знай я тебя, тоже бы попросила развернуться и бежать, пока шкура цела. А ещё лучше — остаться тут на время, — грустно улыбается она. — Новый, казалось бы, человечий уюр — не вполне человек, — тоже понижает голоса тётушка и наклоняется чуть ближе.

Во взгляде её плещется такая тревога, что будь Ши чуть чувствительнее, тоже бы убоялась. Однако смогла стойко удержать рвущиеся наружу чувства в узде, как непокорную лошадь, то и дело норовящую показать характер.

— Никому неведомо, кто он таков: скрывается настолько ладно, что даже для наших взоров остаётся недоступен, — пусть тётушка и не говорит, кто следил за новым правителем, Ши смутно догадывается, кто мог сотрудничать с ней там. — Он кажется человеком мягким, даже глаза у него незлые, но его дела идут вразрез с очарованием облика.

— И даже нет догадок?

— Никаких, — качает тётушка головой. — Никто из моих знакомых не узнал его, даже когда силился заглянуть за покров морока.

Голос у неё предательски срывается, и маска рушится: на её глазах сверкают слёзы, и Ши боязливо тянется рукой и аккуратно приобнимает тётушку.

Из горла той не вырывается рыданий — только глухая боль.

— К сожалению, больше друзей у меня при Юйншун-гусуку не осталось, — глухо проговаривает женщина, вдруг почудившись многократно старше, чем было на самом деле. По крайней мере, по человечьим меркам. — Он казнил их, и сказать, что с особой жестокостью, — ужасное преуменьшение. Я повидала многое, но никогда не сталкивалась с таким.

— Странно, — бормочет Ши. — Мы точно об одном… существе говорим? Именно о единственном сыне Чифу-уюра?

— Об одном, — соглашается, тяжко вздохнув, тётушка Ай. — Те же слова мне передавали и друзья до того, как бесславно закончить свои жизни. Как будто из него резко вырвались все мыслимые и немыслимые кошмары, стоило только Чифу-уюру почить и стоило только ему самому прибрать к рукам власть. Не берусь судить, что произошло с Чифу-уюром, — серьёзнеет она, — и я не стану говорить, что именно его смерть послужила всему причиной. Быть может, он всегда таким был, а срыв отцовского — или мнимо отцовского? — контроля позволил маске слететь. А быть может, что-то ещё случилось.

Тревожная мысль заседает в голове, грызётся больно за глазами. Что, если придётся столкнуться с обращённым? Хватит ли сил? Не пострадает ли Адиш-райкумари, в конце концов? Она может быть сколько угодно уверена в своих силах и стремиться к хитрым играм престолов, может быть даже неплоха или хороша в интригах, но вряд ли обращённый (если, конечно, это он) станет следовать привычным людским правилам.

Таких не останавливает ничего и никогда. И кто знает, что случится, заполучи он в руки представительницу Святой Семьи? Ши предупредит райкумари. И лучше бы убедить повернуть назад и вернуться с армией — да молиться всем духам и богам, чтобы армия помогла.

— Тебя терзает беспокойство, — голос тётушки вновь мягок, а взгляд — внимателен и добр. — Можешь ли ты поведать мне, почему волнуешься? Можешь ли рассказать, почему продолжишь следовать туда?

Ши берёт паузу, чтобы обдумать ответ. С одной стороны, она не имеет права раскрывать инкогнито своей спутницы. Но с другой, если всё может принять настолько неожиданный поворот, то, пожалуй, истинным предательством будет промолчать сейчас. Или нет?

Они не подруги, как намедни заметила райкумари, разбив сердце ките-охия на мелкие кусочки. Они не подруги и разбегутся тут же, как только приключение кончится, заявила та, растоптав страдающую лисью душу.

И в следующий же момент поклялась незнакомке-лисице, что поможет ей в мести, что бы ни случилось, и к чему бы ни привела она.

— Я не одна туда направляюсь, и рядом со мной стоит девица, какую я не желаю подводить. Её путь лежит в Юйншун, к свержению нынешнего уюра, — Ши замечает, как хмурится на этих словах. — И я заверяю: ничто не остановит её. Однако она не так проста, и её гибель или заточение могут повлечь… очень, очень серьёзные последствия. Не проси меня говорить её имя: я не могу его раскрыть, ибо обещала.

Тётушка поджимает губы и отпивает ещё слегка остывшего чаю

— Плохое же вы обе выбрали время.

— Иначе нельзя, и отговорить не получится, — упрямится Ши. — Я говорю не о той воле, на какую просто так закрывают глаза. Это та воля, какую исполняют.

Тётушка изгибает удивлённо брови, но не осуждает и не спрашивает, коли уж слово дала, — только взгляд её становится совсем грустным. Быть может, хочет спросить, что же связало ките-охия с низшим существом, к тому же, обременённым неким высшим долгом без права на отказ, но молчит. Знает, как племянница отреагирует — и на душу Ши вдруг ложится какая-то смутная, непонятная печаль. Чувство вспыхивает такое, какое настойчиво впивается в кожу, когда впервые покидаешь родительский дом и родные земли, когда впервые следуешь зову собственного сердца, когда бежишь, пружиня лапами по мхам, но рядом, но позади — совсем никого. Только впереди лежит твоя собственная дорога, а за всяким поворотом поджидают новые лица.

— Я постараюсь что-нибудь придумать, — обещается тётушка. — Полагаю, отъезжаете Вы не сегодня и задержитесь на сколько-то?

— Мы планируем покинуть Лонгао через три дня.

Тётушка Ай тяжко вздыхает, но вновь — не порицает ни словом, ни взглядом, ни жестом. Должно быть, ей тоже больно расставаться будет, и столь простая мысль кольнула так больно, что Ши готова была схватиться за сердце. Чем старше становишься, тем сильнее давят расставания.

— Наверняка есть средство против таких существ, — произносит тётушка так, что Ши и правда хочет ей верить. — Я его разыщу и вам приготовлю, если успею. Но если не обнаружится ничего, то всё равно придумаю, чем смогу помочь.

Ши низко кланяется:

— Благодарю тебя, тётушка.

Но та лишь отмахивается:

— Было бы за что!

— Ответишь всё-таки на мои вопросы? Если, конечно, сочтёшь нужным, — вежливо добавляет Ши, проводя ладонью под чашкой чая. Ароматный напиток вновь почти обжигает ладони сквозь тонкую керамику.

— Я переехала не так давно, — начинает тётушка издалека, раскладывая по тарелкам яичные пирожки, фрукты и бобовые булочки, — порядка двух недель назад, чтобы ещё и успеть на Хризантемы: настолько уж чудно их тут отмечают, что я не захотела пропустить. Если я скажу тебе, что захотела пожить среди людей, ты мне не поверишь, верно?

Ши тонко улыбается, и тётушка правильно понимает эту улыбку.

— Ты уж прости, что нет миндального желе: оно до сих пор не готово!

— Я могу зайти завтра, — невозмутимо замечает Ши, готовая ради миндального желе практически на что угодно. — Меня не затруднит.

— Завтра ко мне должен зайти старый знакомый: для встречи с ним я и приехала в Лонгао, — качает головой она. — Не хотела бы, чтобы вы пересекались.

Ши удивлённо вскидывает брови, явно ожидая продолжения, но никаких деталей тётушка, приняв самый загадочный вид, не выдаёт. Наверное, что-то глубоко личное… или не хочет бросать племянницу в опасность лишний раз?

— Надеюсь, твой знакомый не может тебе навредить?

По лицу тётушки проскальзывает странное выражение, но спокойствие сминает его скорее, чем Ши успевает понять, что это было.

— Не волнуйся ты так, — мягко улыбается она. — Нет, он мне не навредит.

Ши подозрительно щурится, но не порицает. Кто она, чтобы осуждать? Вместо этого Ши подхватывает палочками кусочки свежих бананов и отправляет в рот.

7

Казалось бы, нет ничего проще — знай себе, подслушивай чужие разговоры, не привлекая внимания, да только найди ещё такое место, где сможешь услышать хоть что-то ценное. Адиш не сомневалась с самого начала, что, скорее всего, нечто в их потрясающем плане пойдёт не так. И хорошо, если по крайней мере одна из них вытащит что-нибудь сравнительно полезное. Райкумари, впрочем, не показывает неудовольствия и смиряется с сегодняшней задачей, как с, например, плохой погодой: противопоставить решительно ничего не можешь, а потому единственное, что остаётся, — менять отношение к ситуации.

Вздох.

Адиш проводит кистью под глазами, углубляя тёмные синяки, и остаётся довольна результатом. Лицом уставшая безмерно, сгорбившаяся, в каких-то маловразумительных обносках, она напоминала скорее мальчишку, сына бедняков, чем наследницу Святой Семьи. Совершенно обыкновенная наружностью, без регалий Адиш и правда не производила впечатление райкумари: так, казалась какой-то мелкой девчонкой — ровно о того момента, пока правда вдруг не всплывала наружу. Отличалась она разве что более тёмной кожей, чем у средней куаваннки, особенно на северных границах: на югах, близ Чхамакаты, такое уже вопросительного взгляда не вызывает.

У представителей Святой Семьи не горят праведным пламенем глаза, и головами они не подпирают небеса и даже второй парой рук не обладают — совсем обыкновеннейшие люди, какие бы слухи ни силились распространять особо впечатлительные. Впрочем, новые руки и не нужны, когда есть пламень.

Адиш прикрывает за собой двери прежде, чем ките-охия успевает отвлечься от наведения красоты на точёном, безукоризненной красоты лице. Порой райкумари задумывалась, настоящее ли лицо лисицы видит каждый день: той не составляло труда убеждать, мягко говоря, многих людей одновременно в том, что нет ничего странного в двух одиноких девушках, одна из которых — аристократка, путешествующих вместе. Даже будь Адиш старше и свирепее наружностью, их тандем вызывал бы вопросы, ведь девице из знати, какой успешно притворялась лиса, не положено иметь столь скудное, скромное сопровождение. Чем больше свиты вокруг тебя, тем острее подчёркивается высокий статус, но никто ни разу не спросил, где эта самая свита.

Так что же помешало бы охия точно так же скрывать “человечье” лицо, как она прятала рыжую натуру? Может, всё это — грамотно разыгранная постановка? Вопрос теперь только в том, какие цели на самом деле может преследовать лиса.

Почему-то такая мысль неприятно колет, и райкумари, как может, одёргивает себя. И так уже совершила много ошибок, и так уже доверилась первой встречной, и так уже привечает с распрострёртыми объятиями в компаньонках ките-охия, и так уже предложила помощь, долго не размышляя и не взвесив риски, и так уже согласилась поселиться в сомнительном месте, полном додани… Что бы сказал отец, узнав о вопиющей неосмотрительности собственной наследницы? Каким бы взглядом посмотрел, узнав обо всех глупых решениях дочери? Одна попытка представить причиняет боль, и Адиш старательно сворачивает размышления, делая мысли свои прозрачными, точно горная вода.

Нет места сомнениям сейчас — зашла настолько далеко, что поворачивать поздно.

Сознание своё Адиш опускает мысленно в холодную воду и держит так, держит, пока руки не перестают подрагивать, пока сомнения не отступают, пока не клубятся лишние терзания где-то на периферии сознания, боле не стягивая на себя столько внимания. Мудрецы рекомендовали принимать свои мысли несколько иначе: убеждали, что надо смириться и дать им течь, не пытаясь нарочно избавиться и не игнорируя стоически. Есть мысль — и есть, пускай витает, а ежели наводить суету и старательно отбрасывать, то только хуже сделается.

В конце концов, мыслей на самом деле не существует, а имеет значение лишь то, что находится в объективной реальности. Может, Адиш и пользовалась бы таким способом, да только привыкла к другому, а переучиваться как-то времени вечно не хватало. Потому и воображала себе ледяную воду, потому и позволяла сознанию в медитации виться змеёй по пескам, потому и отпускала разум в свободный полёт, позволяя себе представлять что угодно.

Главное — не искать скрытые смыслы. Тогда шансов пробежаться по трясине и не утонуть не остаётся совсем.

Не замечая обращённых на себя недобрых взглядов, но подмечая краем глаза недовольных, Адиш отчётливо понимает вдруг, насколько чужда этому месту и насколько, должно быть, нелепо ощущается тут, где ей даже дышать свободно становится невозможно. Едва выйдя на улицу, она хватает ртом воздух и успокаивается тут же. Всё так же светит Солнце, всё так же степенно ползут по небу тяжёлые облака, похожие на медлительных улиток, всё так же Лонгао окутывает перезвоном голосов.

И пахнет, пахнет сладостями от ближайшей лавки, да так, что рот наполняется слюной, а в животе предательски урчит. Наверное, и миндальное желе у них есть… Неимоверным усилием воли, но Адиш вынуждает себя не думать о сладостях и чуть-чуть не ругает себя. Только же поела, что опять-то началось?

Взглядом Адиш сталкивается с маленькой девочкой-попрошайкой, но дать, к сожалению, нечего, и Адиш малодушно отворачивается, коря себя за это.

Лонгао после “Цветущей Зари” чудится ей вдруг приветливым и добродушным, а после сытного обеда не кажется таким уж и злобно-недоверчивым. Многоцветные двухэтажные дома тесно жались друг к другу. Выкрашенные в жёлтый, красный, синий и зелёный, яркими пятнами они выделяются на фоне тяжёлых серых облаков и превращают узкие улочки в пёстрый калейдоскоп-лабиринт.

Нет, здесь определённо слишком ярко. Кажется, даже больнее бьёт по глазам, чем в насквозь алом Бору.

Столица выглядит совершенно иначе: лаконичная, сдержанная, похожая скорее на вековечный оплот, нежели на изысканный город высокородных особ, она впечатляет монументальностью, строгостью и остротой. Крыши взмывают в небеса, складываясь точёными треугольниками, но на них нет ни прихотливой лепнины, ни тонкой вязи: только длинные, как иглы, углы — золотые на храмах и дворце и стальные на прочих, достаточно богатых, домах. Даже храмы не упражняются в архитектурных деталях, за какие непременно зацепится любопытствующий взгляд и от каких прохожий встанет столбом посредь улицы и примется бесконечно созерцать.

Не то чтобы она находила “украшательства” дурновкусием — скорее растерялась с непривычки. В памяти всплывают дворцовые залы — длинные и прямые, исписанные чёткими и симметричными орнаментами драконов и пламени. А если присмотреться, то заметишь: из некоторых пятен неловко выглядывает копоть — следствие чьей-то несдержанности, и Адиш смогла бы показать пару таких мест, какие стали жертвами её огня, будь у неё только друг, которому можно настолько довериться.

Даже старший брат не знал. Таковы уж отношения внутри Святой Семьи, и наблюдения за другими подсказывали Адиш: не только у Агади всё сложно.

Трижды свернув, чтобы уйти подальше и очутиться на тёмных улочках, Адиш проскальзывает в первую идзакая. Изначально появившиеся на Огненных Островах, идзакая снискали неожиданную популярность и на континенте, так что теперь, пожалуй, нет такого городка и уж тем более столичного провинциального города, где не отыскалась хотя бы одна идзакая. Может, разве что в самой глуши с тремя жителями на всю округу их не найти.

Идзакая её владелец назвал “Взволнованная птица”, и Адиш тут же понимает, почему. Внутреннее убранство уже не сражает наповал дороговизной, но приятно впечатляет спокойным вниманием к деталям, насколько то возможно в месте пусть и не самом злачном, но таком, где стоит пристально следить за кошельком. Журавли, раскинувшие крылья, глядят на посетителей с потолка; уже не безукоризненно белые, они, похоже, познали и старость, и человеческий опаляющий, несдержанный гнев. Говорят, в питейных “прецеденты” — не редкость, и стоит быть осмотрительным, чтобы ненароком не влезть в драку, так что Адиш лавирует между людьми, точно корабль средь камней: какой ни задень, а пробоину получишь.

Внимания на неё особенно никто не обращает, и райкумари, следуя потоку, оказывается вдруг у небольших игорных столиков, закрытых от основной части идзакая ширмой. Перебирая в памяти законы Митат-Куаванна, Адиш понимает, что могла бы сейчас прикрыть “Взволнованную птицу” вполне обоснованно, но привлекать внимание в планы не входит: в Лонгао надо продержаться как-то ещё три дня.

Вместо этого она подходит ближе, вбиваясь в кучку смотрящих, и пробирается ближе. Магра — следовало ожидать.

Играют друг против друга два мужчины: один — сухой и худой, с маленькими чёрными глазами, всматривающийся в поле, как затаившийся среди высокой травы змей, а второй — словно его карикатурная противоположность. Полный, громкий, с красным лицом; он задиристо подстёгивал противника на отчаянные меры и играл так, как будто в рукавах его кимоно притаились дополнительные камушки, какие он мастерски выбросит в нужный момент, а соперник и не заметит.

Адиш хмыкает неслышно, следя за игрой, то и дело водя взглядом по полю. Сухой осторожничает, опасается нанести серию точных ударов — для Адиш очевидно, что нижний левый край поля очень хорошо открыт сейчас для атаки, пусть и придётся сдать ради лакомого кусочка позиции на правом. Толстый же играет свирепо, беспощадно, напирает по всем флангам, массируя атаки преимущественно справа: в последний раз райкумари видела в таком неистовстве за магрой, пожалуй, только отца в особо “плохие” периоды его жизни. Например, когда приходилось подавлять бунты в провинциях.

Никто из зрителей не смеет сказать и слова. Поглощённые наблюдением за игрой, они не замечали ничего; а всматриваясь, Адиш ловит себя на мысли, что и сама будто потеряла слух: пьяные разговоры “Взволнованной птицы” боле не тревожили слуха так сильно, как привлекал бой взгляд.

Удивление застывает на лице Адиш, когда худой, наконец, будто вынужденно решается на удар — и бьёт слепо, скользит по армии противника тупым остриём, на что толстый только усмехается и стягивает войска справа.

Левый фланг полностью открыт — недопустимая самоуверенность.

Адиш пересекается взглядом с тощим, и тот улыбается ей бледными губами, когда наносит мощный удар и разрывает камушки толстого более, чем напополам. Нескольких ходов хватает, чтобы смять сопротивление; и, стоит отдать толстому должное, он грызётся до самого конца, пока неприятели не окружают со всех сторон.

Непримиримые враги на поле, тощий и толстый кланяются друг другу и благодарят за смелую партию: толстый обещается заказать на всех сакэ.

— Я тоже хочу сыграть, — вдруг подаёт голос Адиш.

Мужчины смотрят на неё, как на ненормальную.

— Мальчи… девочка, да что ты смыслишь в величайшем искусстве игры в магри, какое подвластно даже не всем мужам? — тонко улыбается тощий, скрестив руки на груди и посматривая на неё свысока. — Возьми свои слова обратно и бросай вызов кому-нибудь своего возраста.

Желает вывести на чувства и задеть? Не на ту напал.

Райкумари глядит на неё с лёгкой долей иронии и говорит:

— Уж если я ничего не смыслю, то почему бы достопочтенному магра-ин не научить меня уважению?

Толстый заливисто смеётся, а тощий, наоборот, багровеет, насколько позволяет бледная тонкая кожа.

— Магра — не детская забава!

— Тогда тем более будет мне уроком, — парирует смело Адиш. — Уроком и того, что магра — не для детей, и того, что старшим не стоит перечить.

Если бы кто знал о её статусе! Но раскрываться — нельзя.

— И на что девочка желает сыграть?

— На вести из Юйншуна, если магра-ин ими обладает или знает того, кто расскажет, или же на его чудесную заколку с рубином, — расплывается Адиш в дерзкой улыбке.

— Неслыханная дерзость, — прокатывается шепоток за её спиной.

Тощий магра-ин глядит на неё недобро, нехорошо; от благожелательно-покровительственного взгляда не осталось и следа. И правильно: райкумари покровительствуют совсем не обыкновенные люди.

— Я согласен, — кивает он. — Но если проиграешь, должна будешь мне неделю верной службы.

— Предложение принято.

Почему-то Адиш кажется, что выиграть ей стоит не только ради информации или многострадальной заколки, случайно бросившейся ей в глаза.

Оппоненты садятся за столик, и тощий магра-ин убирает все камушки с поля, аккуратно сплетённого из бамбуковых палочек. Вокруг собирается всё больше зевак, кто-то тянет любопытно головы, силясь рассмотреть, что там такого творится, кто-то вполголоса делает ставки, но тощий только шикает на, по всей видимости, товарищей.

— Какие правила выбираем?

— Я знаю только дворовые, господин! — почти даже не врёт Адиш. Смотря в каком значении рассматривать слово “дворовые” и смотря как именно записать.

Тощий не выглядит впечатлённым — только презрительно хмыкает, а Адиш отвечает спокойной и немного наивной улыбкой, хотя ладони вспотели. Впрочем, тревоги она ничем не показывает — окунает разум в холодную воду, делает три долгих тихих вдоха и входит в игру.

Понаблюдав прежде за игрой тощего, Адиш может сделать кое-какие выводы о его мышлении и наиболее вероятных уловках и ходах, однако нарочно не мыслит стереотипами и сохраняет гибкость мышления, не ожидая ничего загодя. Такова сущность игры: знай своего соперника, но помни, что напротив тебя сидит такой же человек, гибкий, точно ивовый прут, и не закостеневший. Пусть тощий и был стар, но Адиш видит в его глазах ум, а в движениях — остроту.

Он вновь ведёт игру спокойно и осмотрительно, в то время как Адиш нарочно показывает себя малоразумным агрессором, делая странные и порой нелогичные ходы. Она видит, как посмеивается одними глазами, слышит, как вздыхают зрители, ожидавшие занимательного, долгого зрелища, а не очевидно скорой победы тощего, и то ей на руку. Излишняя самоуверенность ведёт к скорой гибели — этот урок Адиш усвоила уже давно, страдая поначалу от многих поражений, когда до победы, казалось, остались два шага.

Впрочем, к середине игры противник напрягается, когда Адиш отсекает треть захваченной территории — теперь часть поля покрыта чёрными камушками. Зрителей стягивается больше, и шепотки за спиной становятся громче. Будь на то желание, Адиш бы вслушалась, но сейчас нет ничего важнее победы.

Только победа. Она не может проиграть — не сейчас.

Тощий хитрит, и ему удаётся нанести коварный удар в спину, когда Адиш чуть-чуть отвлекается, но теперь отхват земель обратно отрезвляет её. Разум — в холодную воду; беспокойство не туманит гладь души, и Адиш выстраивает новую тактику на месте, сминая нещадно прежнюю.

Никакой жалости больше — только беспощадные удары. Не всегда в лоб, но и не только в спину: Адиш наводит много шуму на правой части поля и ставит на левом соперника в плохое положение, когда тот вынужден среагировать.

В чьих руках инициатива, тот и победил.

Однако тощий сдаваться просто так не намерен: его войска вьются змеями, ползут в тыл, и Адиш вынуждена сбавить хватку в авангарде, чтобы прикрыть спину. Это стоит ей небольшого, но очень бьющего по гордости кусочка поля.

Зрители переговариваются уже возбуждённо — делают ставки, и не без удовольствия Адиш слышит, что на неё готовы поставить. Пусть немного, но самолюбие греет и подстёгивает к агрессии.

— Подавление и доминирование, — впервые за игру отмечает тощий, поглядев на Адиш выразительно. — Неожиданная стратегия для девочки.

— Разве не в том смысл, чтобы обмануть ожидания противника? — парирует она, и камушки обкладывают тощего мужчину, отрезают его войска в очередной раз. Остаётся только добить их и занять так новые земли.

Белых становится всё меньше на поле — и всё наглее становятся чёрные.

Тощий мужчина теперь думает над ходами дольше и дольше, затягивает, бегает глазами по полю, но это его не спасает. Замерев в двух шагах от победы, Адиш даёт ему молчаливо последний шанс, оставляя очевидную дыру в своих рядах, однако на иллюзорную уловку противник не покупается, видимо, решив, что так его добью ещё унизительнее.

Толпа наблюдателей перестаёт галдеть, когда Адиш делает последний ход, завершая игру.

Победа.

— Могу я узнать, кто тебя учил? — мужчина старается держаться спокойно, пусть от взгляда Адиш и не укрывается, как у того ходят по лицу желваки.

— Мой отец, господин, — кивает Адиш и вновь не врёт.

— Должно быть, твой отец мог бы стать великим человеком.

Интересно, что бы сказал Агади Хако-омо, Повелитель Митат-Куаванна, на такое заявление? Но Адиш, умея ценить юмор не только раскатистым, заливистым смехом, ведёт плечами неопределённо, а в глазах её появляется странная грусть:

— Думаю, он бы высоко оценил Ваши слова, господин.

— Уж не знаю, чем тебе сдался Юйншун, — негромче произносит тощий магра-ин, потерявший свой псевдотитул проигрышем, — но среди моих знакомых есть те, кто сведущи в делах этой провинции. Могу свести тебя с некоторыми — и сама всё узнаешь. Либо же могу расспросить за тебя и передать их слова тебе — выбирай.

— Я бы предпочла переговорить с достойными господами, если только они сочтут меня стоящей их времени и внимания, — склоняет смиренно голову Адиш, помня, что сейчас отнюдь не райкумари. — Однако если они откажутся, то пускай же достойный магра-ин передаст их слова мне столь подробно, сколь сочтёт нужным. Предлагаю встретиться на этом же месте в это же время завтра.

Взгляд тощего меняется: становится каким-то удивлённым, пристальным. Он внимательно рассматривает Адиш с ног до головы, и её сердце стучит чаще — жалкие мгновенья, но отдаётся болью под горлом.

— Ты очень воспитана, дитя, — теплеет его голос. — И пусть я понёс поражение, но принять его стоит достойно, ибо нет достоинства в том, чтобы ненавидеть ребёнка и сильного соперника. А потому, чтобы извиниться за насмешки перед тобой и, невольные, твоим отцом… — одним движением он снимает заколку и протягивает её Адиш, — …прими это как подарок. Думаю, тебе будет важнее.

Адиш вполне резонно полагала, что малое сумеет её изумить, но всё-таки сумело. Растерянно она подставляет руку под заколку и смотрит на тощего магра-ин новым взглядом: теперь тот не чудится ей безмерно злым и гневным. Наоборот.

Задумал, может, что? Или узнал? Впрочем, то глупая мысль: очень малые удостаивались чести лицезреть райкумари, а отличить её вне контекста от таких же южных куаваннок аналогичного возраста — задача и вовсе непосильная.

Стараясь не медлить, Адиш уважительно кланяется:

— Благодарю за насыщенную игру и за дар. Я воспользуюсь им наилучшим образом.

— Не сомневаюсь в том, дитя, — кивает он. — Завтра встретимся. И, надеюсь, ты не откажешь мне в очередной игре?

— Не откажу, — улыбается неожиданно тепло Адиш.

И, развернувшись, проскальзывает через постепенно расходящуюся толпу, достаточно обрадованную зрелищем, чтобы не требовать повтора. Не так уж много и людям надо, в сущности: риса бы, чаю да забав-игрищ.

Заколкой Адиш и правда распоряжается наилучшим, как ей кажется, образом — передаёт маленькой нищей девочке, которую приметила вскорости после выхода, и задорно подмигивает той. Ей нужнее — всем нужнее, чем райкумари.

Девочка поблагодарить не успевает: только открывает рот и сжимает заколку.

Встречаются райкумари и ките-охия уже ближе к вечеру, в своих покоях, как и договаривались: Адиш приходится немного подождать лисицу, и время ожидания она тратит на кипячение воды. Подзывать странного служку, какой глядел на неё недобро и подозрительно, Адиш не то чтобы убоялась или смалодушничала — скорее, решила не давать лишнего повода для конфликтов. Кто знает, как заведено у додани? Убивать знакомых своей союзницы как-то не хотелось, равно как и обретать новых врагов: вряд ли посетители “Цветущей зари” оценят смертоубийство, даже если тут не каждого кличут анта-ро.

8

Иными словами, Адиш решила побыть благоразумной, принять правила чужих игр, относиться уважительно и не встревать в неприятности, закрывшись в покоях и не мозоля никому глаза. Ни оскорблений, ни недовольств не надо — она и без них отчётливо осознавала, насколько дико тут смотрится.

Наконец, ките-охия проскальзывает тенью в их общие покои и выдыхает; потягивается коротко и щурится, углядев чайник.

— И отчего же я не удивлена? — расцветает ките-охия и тут же суетливо вытаскивает из сумки маленькую стеклянную баночку с чаем. — Сейчас заварю, нужно только немного времени и хорошее настроение.

Судя по улыбке, хорошее настроение ките-охия принесла с собой. До того тёмная и опасная, комнатушка стала гораздо теплее — быть может, от чайника, а быть может, от самого присутствия лисы. Одиноко скитавшаяся месяцами, Адиш успела пусть и не полностью довериться лисе, пусть и не назвать её сестрой, пусть и не полагаться на неё со всём, но привыкнуть к тому, что она всегда рядом. К присутствию привыкаешь настолько быстро, что даже одёрнуть вовремя себя не успеваешь, как сидишь на подушках и распиваешь в компании чаи.

— Полагаю, я начну, — вдохнув травянистый аромат, жмурится лисица. — Кое-что удалось мне узнать, но узнанное не радует ничуть, — тон становится неожиданно серьёзным и, кажется, малость напуганным. — Есть предположения, что придётся столкнуться с особо сильным обращённым, казнившим несколько додани.

Янтарные глаза ките-охия сверкают огнём, и Адиш понимает отчётливо: теперь она свернуть не может тоже. И дело даже не в обещаниях.

Лицо у Адиш делается таким, что становится страшно.

— Насколько отличаются представления додани об обращённых от людских? Есть ли основания полагать, что твой информатор мог ошибиться?

Последняя надежда на лучшее умирает с ответом лисы:

— Не отличаются. Оснований нет.

Адиш хватается за голову и упирается взглядом в пол. Молчит, задумавшись основательно и потеряв всякий интерес к чаю, как бы потрясающе тот не пах, обволакивая цветущей весной. Казалось, от Юйншун-гусуку она уже могла ожидать чего угодно, но замаячивший обращённый, отвратительное и противное природе существо, не должное существовать вовсе, выбил из колеи весьма мастерски.

Когда-то Адиш полагала, что обращённые — это не более чем легенды, выдумки; никто не встречал и сотнями лет, если не тысячелетие, а все письменные “доказательства” их существования достаточно сомнительны, чтобы так просто поверить. Впрочем, и ките-охия тоже казались ей вымыслом, но нет — вот, сидит одна сейчас перед ней и чай пьёт, а в Алом Бору и вовсе есть могила одной из лисиц.

Возможно, верь Адиш побольше в людей, она бы сочла, что, должно быть, вокруг плетётся какой-то заговор, вот только участников его становилось слишком много. Она не отрицает ни в коем разе интриги, игры престолов и прочие порождения дворов и власти, но понимает: чем больше участников задействовано, тем больше вероятность того, что затея обречена на провал. Обыкновенно сговариваются между собой малые группы — и не настолько критически разделённые расстояниями. Где Алый Бор, где Юйншун, где Лонгао, а где Огненные Острова? Может, существуй способы общения более быстрые и надёжные… Может…

Мысли бегают из стороны в сторону, потеряв порядок; Адиш хватает их безжалостно, сдавливает в руке и убирает на место, сортирует придирчиво. Отец бы ужаснулся и разочаровался, узнав, как легко оказалось обвести вокруг пальца его дочь, его наследницу, будущую опору всей страны, и Адиш разочарована сама в себе. Сегодня вечером она напишет отцу и попросит помощи. Нельзя идти дальше, пока не получится обзавестись по-настоящему преданными людьми, чьи мотивы будут ясны. Сомнения в лисьей лояльности, пожалуй, достигли апогея, однако райкумари ничем не выдаёт терзаний.

Адиш, Адиш, Адиш. Нет никому веры. Не забывай, иначе однажды так глубоко загонят нож в спину, что никогда не встанешь.

— Дело принимает слишком серьёзный поворот, — произносит Адиш, и в голосе её звучит сталь. — Я не могу просить ките-охия рисковать собой ради меня и следовать дальше: вряд ли обращённый пропустит такое и не заподозрит ничего дурного.

А сама — внимательно следит за реакцией.

Ките-охия пугается очень даже живо. Приоткрывает рот, распахивает глаза, бледнеет, подрагивает мелко — так, что не заметишь, если не всмотришься. Чего она на самом деле боится: потерять место рядом с целью, какую заманивала в логово врага или же для какой выжидала удачное время вероломного нападения, или не желает отпускать в одиночестве в руки обращённого, потому что обещала не подвести?

Адиш понимает, что не знает. Она не представляет, что творится в лисьей голове. Как бы проверить её лояльность? Как убедиться, что прямо под носом у райкумари нет заговора? Как понять, что можно доверять лисе?

— Я обещала…

— Я заберу обещание, — качает головой Адиш, посматривая внимательно на лису и следя за её лицом, — и отпущу на все четыре стороны. Если там действительно обращённый, то проблем у лисы будет явно больше, чем у человека. Насколько я понимаю, лиса… приметнее.

Губы ките-охия дрожат.

— Нет! — восклицает она, и огонь под чайником взвивается ввысь. — Пусть выдумывают о лисицах что хотят, но клятв мы не нарушаем! — поджав губы, ките-охия скрещивает руки на груди, а сердце её, Адиш видит то отчётливо, бьётся сильно-сильно, быстро-быстро, стучит в самом горле. — Обещая, я держу, — уже тише добавляет она, как осипнув. — Я не стану лгать: мне тоже страшно. И я тоже никогда не сталкивалась с обращёнными, да и предпочла бы с ними не иметь дел: не столь уж много во мне силы, чтобы, махнув рукой, обратить такого в пепел, но… — лиса вздыхает тяжело. — Я помню, что лисьим словам нет веры, но я хочу… шанс.

— Шанс?

— Я плохо знаю Адиш, — говорит она тише, — и Адиш плохо знает меня. Должно быть, Адиш мне совсем не доверяет, потому что не случилось ничего такого, чтобы довериться мне и не ждать постоянно удара в спину, да и выглядит вся моя помощь тоже странно, — в подозрения, взвившиеся болезненным пожаром в душе, ките-охия попадает очень точно. — Но после того предложения я верю, что у Адиш большое сердце, которое она скрывает от других. И если есть возможность, я бы хотела доказать Адиш, что не все вокруг злы и только делают, что ждут её смерти. Мне кажется, иногда нужно… совершать добро.

Обыкновенно говорящая витиеватыми речами, лисица сейчас путалась, обрывалась и сбивалась: потому, что слова идут от самого сердца, или потому, что не ожидала такого отпора, так что подготовиться не сумела?

— Пока что я верю лисе, — степенно кивает Адиш, пусть и понимает, что в ближайшее время устроит несколько проверок.

Лиса кланяется вежливо, не поднимая глаз.

— Мой информатор также пообещался помочь, чем сумеет, — расплывчато говорит она, но взгляд у Адиш такой, что приходится добавить: — Моя тётушка сказала, что поищет средство, каким можно усмирить обращённого, а Чан Минь Као, тот самый конн-куи, пообещал, что вечером даст нам переговорить с более… сведущим. Стоит подготовиться.

— Тётушка?

Чан Минь Као, похоже, не заинтересовал Адиш так сильно.

— Я и сама не ожидала, что встречу её тут! — искренне признаётся ките-охия. И не похоже, чтобы такая встреча её сколько-нибудь напугала или смутила: наоборот, выглядит она радостной, пусть и малость озадаченной по-прежнему. — Но встреча оказалась неизменно приятной, а ещё завтра у нас будет её особое миндальное желе, так что следующий день обещается быть восхитительным, — широкая улыбка расцветает на её лице. — Могу попробовать устроить знакомство.

Упоминание миндального желе смягчает Адиш и даже дарует ей особую благосклонность к лисице, какую она ещё даже не видела.

— Я подумаю, — неопределённо ведёт плечом Адиш. — А что насчёт Чан Минь Као? Сказал что-нибудь ценное?

— Хочет, чтобы мы поскорее отсюда убрались, — лиса кривится недовольно, — и готов сделать всё, чтобы это случилось как можно раньше. Говорит, знает кого-то, кто может помочь с Юйншуном и поговорит с нами сегодняшним вечером здесь, в “Цветущей заре”.

— И не сказал, кто это? — Адиш прищуривается с сомнением.

— Ни слова.

Молчат, размышляя.

— Я готова к встрече. Не терпится уже выяснить всё и продумывать план дальше.

С учётом, что уюр могущ оказаться обращённым, думать придётся несколько дольше, чем райкумари изначально планировала.

И именно в этот момент в двери стучат.

— Войдите! — отзывается незамедлительно лиса, и в покои заглядывает конн-куи.

Его взгляд всё так же недоброжелателен, и всё так же он цедит:

— Госпожу ждёт посетитель.

— Можешь же, когда захочешь! — урчит лисица и, проходя мимо конн-куи, вдруг едва-едва касается его щеки губами. Адиш даже замирает на месте, а Чан Минь Као бледнеет пуще прежнего и не находится с ответом — только опускает глаза в пол и больше не смотрит на Адиш недовольно.

Она готова поклясться, что бледность уступила место румянцу, и усмехается бесшумно, следуя молчаливо за лисой.

В большом зале их уже ожидают в тёмном углу. Адиш и лиса присаживаются; обе уважительно кланяются, и ненадолго повисает молчание.

Первой не выдерживает Адиш.

— Как убить обращённого? — с сомнением Адиш посматривает на странного собеседника, но тот только разводит руками.

Больше её ничего не интересует.

— Понятия не имею. Слышал только, что якобы они слабы становятся, если всыпать им в глотки измельчённого стекла. А уж если призвать самого Камэ-акирьё-омо, то он тотчас утащит обращённого под землю.

На “Камэ” Адиш вопросительно смотрит на лисицу, да только та будто и не замечает взгляда.

— Мне неведомо, кто таков Камэ-акирьё-омо. Понимаю лишь, что омо — это повелитель, а акирьё — это, скорее всего, что-то про злобных духов.

— Прошу прощения! Вы же всего лишь человек… Ни в коем случае не умаляю Ваших немалых достоинств! Но для человека нормально — не знать историй додани. Не мне Вас осуждать, — горячо кивает странный мужчина головой. — Желаете услышать вкратце или подробно?

— Подробно, будьте добры.

— Если говаривать подробно… Говаривают, Камэ-акирьё-омо — это не чтобы творец, но повелитель всех злых душ, в определённый момент времени предлагающий страшную сделку. Мне доподлинно неизвестны подробности: полагаю, ответить на такой вопрос сумеет только сам обращённый, но именно после такой сделки человек становится обращённым. Камэ-акирьё-омо может и забрать свой “дар”, а можно и заставить его это сделать — обманом, конечно. Я слышал о случаях, когда Камэ-акирьё-омо воспринимал благосклонно обман и только смеялся так, что раскаты грома сотрясали небеса, а самому обманщику покровительствовал шесть лет, хоть и мог попросить что-то взамен. Но гораздо чаще Камэ-акирьё-омо становится заклятым врагом лгуна, какого никому не пожелаешь. От чего зависит исход, никто не знает, — пожимает плечами информатор. — А все, чьим врагом он становился, уже закончили свои жизни крайне… неприглядными способами.

— Как призвать Камэ-акирьё-омо? — только и спрашивает Адиш.

Мужчина всплёскивает руками:

— Помилуйте! Вам так не терпится умереть? Маловероятно, что Вам сколько-нибудь повезёт, особенно учитывая, что Вы — обычный человек. Камэ-акирьё-омо таких не жалует.

— С ней ките-охия, — добавляет лисица. — Не беспокойтесь, мы попробуем найти и другие решения, но знать бы хотелось.

Он смотрит на них с сомнением, переводя взгляд с одной на другую, и переходит на шёпот:

— Камэ-акирьё-омо призвать достаточно сложно. Он отзовётся только в ночь полной луны, в чистые ночи, и только лунный свет сумеет его сковать, так что стоит опасаться облаков, — он быстро выцарапывает символы на пергаменте. — Прочитайте, запомните и сожгите. Эти слова надо произнести трижды, а на четвёртый раз — проговорить наоборот. Что произойдёт потом… — речь незнакомца таинственно обрывается, оставляя место для фантазий и необузданных догадок. — Своими глазами не видел и могу разве что пожелать удачи.

Воодушевило безмерно, конечно.

9

Госпожу Камэ-Оё привечают необыкновенно радостно.

Прелестница-кудесница, облачённое в исшитое тонкостанными белокрылыми журавлями кимоно, со снежнейшим лицом, в сравнении с каким горные пики покажутся серыми и невзрачными, и алейшими губами, изогнутыми в снисходительной улыбке, Камэ-Оё не зря считалась украшением гусуку при Чифу-уюре, и сын его, Джун-уюр, отдал должное, привечая странницу вновь. Он явился самолично, исправился о здоровье любимицы почившего отца, пригласил немедля на чайную церемонию, допустив помощь служанки достопочтенной дамы дивной красоты, чьему лицу место на портретах галерей, с сожалением сообщил о преждевременной (и столь трагичной) кончине своего отца, но с надеждой попросил госпожу почтить вниманием гусуку, где всё кажется блеклым и невзрачным, покуда нет Камэ-Оё, и даже цветы стыдливо отворачивают в смущении писные головы свои свои.

Лисица только улыбается ему ответом и благодарит за чай и тёплые слова, но улыбка её — холоднее высокогорного ручья, ибо негоже ей заливисто смеяться, как на рынке, и шумом тревожить птичью трель за окном.

Они сидят до самой ночи, серебристого диска луны и первых слов заклинания.

10

Изжелтевшие пергаментом листья клёнов устилают внутренний двор. Прекрасен юйншун-гусуку, изыскан алыми остроконечными скатными крышами и звенящими садами, где в рукотворных прудах степенно плывут лебеди, чудесен многими и многими цветами, завезёнными из многих континентальных провинций и хранящимися ныне под стеклянным куполом харитагры. Шелестящие сады, словно бы не посаженные специально, но росшие тут от начала времён, манят витыми каменными дорожками и тишиной — изредка здесь долетают обрывки негромких разговоров.

Привыкшая к столичной стали и особой резкости, Адиш уж и забыла, что такое — веяния старины, старательно держащиеся за жизнь в уголках отдалённых провинций — таких, как Юйншун, присоединённых не то чтобы в давности лет, а потому ещё сохранявших то немногое, что осталось от былой культуры. Она давно не ступала на континент — и давно не могла позволить себе, сев на деревянном рабее с видом на сад, молчаливо созерцать, пусть даже наставники говорили ей, что всякий человек да должен отпускать мирское и почитать природу каждый раз, когда представляется возможность.

И Адиш честно силилась претворить в жизнь их мудрые указания.

Никто бы не посмел сейчас нарушить покой райкумари. Кроме, быть может...

Шаги она слышит раньше, чем голос. И узнает их обладательницу.

— Довольна ли душа Адиш-райкумари теперь?

— Более чем, — степенно кивает она. — Присаживайтесь, ките-охия. Нам есть, что обсудить.

Лисица опускается на колени на подушку чуть поодаль, но оставаясь в поле зрения Адиш.

— Вы проявили себя ожидаемо успешно, — благожелательно и уважительно утверждает Адиш. — И я более чем довольна результатами нашего сотрудничества. Рассматриваете ли Вы возможность продлить его?

Янтарь вспыхивает на мгновенье, и нет сомнений, каков будет ответ.

— Адиш-айкумари может на меня рассчитывать.

— И каковы будут условия с Вашей стороны, ките-охия?

— Будьте добры, зовите меня Ши.

— Каковы Ваши условия, Ши?

Губы ките-охия, тронутые карминовой краской, складываются в улыбку.

— Вы всегда говорите результат, но не приказываете, как действовать. Детали реализации остаются на моё усмотрение.

— На это я соглашусь, — степенно кивает Адиш. — Понадобится ли Вам моё согласие на что-либо?

— Надеюсь, Вы не против некоторой крови с моей стороны. Но искренне уверяю: Вам не придётся столкнуться с возможными... последствиями моей несдержанности.

Что же, юйншун-гусуку уже познал, что такое — несдержанность ките-охия и райкумари. Казнь нового-старого уюра назначена на завтра, и Адиш уже знает, кто станет следующим.

…Юйншун-гусуку тихо утопает в заиндевелой листве; робкий покров снега ложится на каменистые дорожки, а лёгкий лёд, столь тонкий, что едва тронешь его, — треснет, покрыл пруд одной ночью. Имея обыкновение вставать до первых лучей Великого Светила, в последние дни становящегося лишь ленивее и неторопливее, Адиш-райкумари занимает привычное место на рабэй, чтобы упражняться. Всякое её утро начиналось с занятий, покуда она ещё пребывала при дворе Повелителя, и ничто не могло сбить её с неизменного. Как всегда говаривали наставники и наставницы, лучшее — это порядок: и в голове, и в теле, и в жизни. Ни чужбина, ни путешествие, ни переворот не могли отвратить райкумари от привычки, не могли сбить её внимание даже на мгновенье, ибо она — истинно свободна во владении собой.

Начинает она с утренней медитации: встаёт на колени на холодный рабэй и, вдыхая морозный зимний воздух, отпускает мысли, позволяет им плыть свободно, словно юркой красно-белой рыбе в ещё по-летнему тёплом пруду. Изгибая тело, та устремляется в незримый поток; и воды, расступаясь покорно пред ней, касаются волнами увешанных мхами камней на бережку. Мгновенье — и рыба прытко выпрыгивает из обволакивающего пруда; того прыжка хватает, чтобы сбить крупного жука, замершего на ветви над водой. Падают они вдвоём, разводя круги — барахтается отчаянно жук, но утопает в хищной рыбьей пасти.

Открыв глаза, райкумари видит лишь одинокий зимний сад. Тепла дыханье не тревожит холодный искристый лёд, увитый прихотливой вязью; нет ни рыбы, ни жука — только кромка льда. Из горла рвётся лютый пламень, но свобода — во владеньи, а райкумари знает: не сейчас, и пламень затихает, сворачиваясь глубоко внутри и грея тело, душу.

Не так всё просто, как бы хотелось: и скрип шагов по снегу позади, и слышный шелест кимоно, и, наконец, голос, рвущий тишину:

— Глядя на воду, она сидит в тишине — жизнь созерцает. Всё преходяще: пламя и лёд, вода и земля.

Райкумари не видит лисьего лица, но уверена: улыбается та не широко, но сдержанно-тихо, без надменности, пусть и с любопытством. Убедилась не раз уже, что чистой, людской злобы мало в сердце ките-охия — по крайней мере, этой; а потому не сомневалась, что прервала та не для того, чтобы мешать.

И всё-таки райкумари терпеливо выдыхает, возвращая мыслям стройность и контроль.

— Я погляжу, вновь стихи лиса слагает, — неторопливо произносит. — Зачем явилась? Говори, коль желаешь. Теперь я — всё вниманье.

Головы не поворачивает и не глядит через плечо — только замирает, сидя по-прежнему спиной к лисе.

— Хотелось бы верить, что Адиш-райкумари не запамятовала о ночи приходящего года, — мягко начинает ките-охия. — От лица райкумари я посмела распорядиться о достойных украшениях для её гусуку, так что скоро привезут и сосны, и каштаны, и бамбук, и ветви ивы молодой. Желает ли райкумари что-нибудь ещё? Быть может, подобрать наряд?

— Ничего не надо, — отрезает райкумари.

— А есть ли предпочтенья по цветам? — никак не унимается воодушевлённая лиса. — А может быть, по играм?

— Царский пурпур и нежная роза. Пускай сошьют мне кимоно без рукавов, — смягчается она. — Из игр пускай же будет ута-гарута. Чтецом хотела бы видеть я тебя.

— Но мне нельзя...

— Я дозволяю. В такую ночь — всё можно.

Райкумари встаёт с колен и поворачивается лицом; ките-охия не опускает взгляда, но дерзости нет в её глазах — только интерес живой.

— Мне приятно, что ките-охия надела мой подарок, — отмечает Адиш-райкумари.

Облачённая в синее, лиса улыбается, склоняя голову. Белые журавли, поднимающиеся от подола кимоно и устремившиеся ввысь, к плечам, распахнули широко исшитые серебром крыла — на подарок для соратницы райкумари ничуть не поскупилась. И приложила к нему пару шпилек-журавлей работы тонкой, увенчанных сверкающими в зимнем солнце бриллиантами. С веером и серьгами смотрелось дивно.

— Если позволено то будет мне сказать, то прежде я не отмечала ночь приходящего года среди людей. Что могу преподнести я для райкумари как подарок?

— Не принято дарить мне подарки, — она качает головой. — Народ преподносит каждой райкумари верность до скончанья дней. Ките-охия может почтить меня своей компанией и провести мне игру, коли так желает сделать стоящий подарок.

— Я не подведу, — негромким делается лисий голос.

Откровенно признаваться, Адиш-райкумари не жаловала празднества, но что-то подсказывало ей: эта ночь выдастся такой, что запомнится навсегда.

И данное в Алом Бору обещание жгло изнутри.

Автор: Алиса Горислав

Источник: https://litclubbs.ru/articles/55215-jantar-i-plamen.html

Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!

Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.

Читайте также: