Искала книги о писателях, биографии, набрела на автобиографию Паустовского и читаю медленно, с громадным наслаждением. Он пишет ярко, жизненно, но очень просто. Короткими незатейливыми предложениями. Очень точно подбирает слова.
Мы ведь очень мало знаем о творчестве Паустовского, вот я сейчас наугад опросила мужа и младшую дочку, про что он пишет, и они мне хором: про зайца! Из огромного пласта творчества о жизни в дореволюционной, военной, послевоенной России, творчества вечно юного духом автора "Романтиков" и "Блистающих облаков", мы в школьной программе касаемся только истории про счастливо спасённого зайца.
Я полюбила Паустовского по рассказам Даниила Гранина, по его "Чужому дневнику". Это небольшая повесть о первом в истории Советской России, после войны и десятилетий железного занавеса, путешествии российских туристов в Европу. Описывая этого мягкого, доброго, славного, внимательного человека, автор открывает множество черточек, характерных именно для писателя.
Вокруг Паустовского всегда люди, его дверь всегда приоткрыта, он не отказывается поболтать, даже на палубе лайнера стараются встать рядом с ним. Отчего же? С ним, - говорит Гранин, - больше можно было увидеть. Он рассказывал об окружающем в деталях и красках, в преломлении любимых книг и жизненных историй. Видел втрое больше обычного человека.
Гранин вспоминает, как в короткий промежуток свободного времени оббегал с фотоаппаратом весь центр Афин. Паустовский, пожилой усталый человек, всё это время просидел за столиком в кафе на набережной. Гранин жалел его: бедняга, не смог посмотреть город. Спустя некоторое время Паустовский начинает понемногу рассказывать о том, что видел из-за столика, о разговорах с подсевшими соотечественниками, о множестве мелких бытовых сценок... Рассказов хватает до конца путешествия.
А что же Гранин? Должно быть, у него-то рассказов и впечатлений вдесятеро? Нет... Пишет, как, проявляя плёнку, не мог узнать мест, где был. Запечатлел памятник со всех сторон, а кому он - не мог вспомнить, пришлось отыскивать в путеводителе!
"Были Афины или не были? Скорее, что не были, все слилось в потную беготню. Афины у меня остались прежде всего из рассказов Паустовского. Случай этот заставил усвоить совсем непростую истину: как много можно увидеть на одном месте. Путешествие не сводится к поглощению пространства. Нам кажется, что мы больше узнаем двигаясь, но о чужой стране можно многое узнать, просидев несколько часов в уличном кафе.
Урок был нагляден, но применил я его не сразу. Долго еще было — побольше стран. А в стране — объездить побольше городов. Побывать там и там. Количество. Верх брало хищное крикливое количество".
Следующая история, затронувшая душу, в том же духе, про посещение музеев. Я выросла в провинции, познакомилась с московскими и питерскими центрами культуры в зрелом возрасте, а Лувр мне до сих пор недоступен. Оттого у московских подруг моя страсть ходить по музеям, а главное - фоткать там чуть ли не каждую дверную ручку вызывает недоумение и плохо скрытую жалость.
В подобной ситуации оказался и автор "Чужого дневника" - попасть в известнейший музей мира, где каждый зал, каждое полотно, каждая скульптура, каждый завиток на колонне - страница мировой истории культуры! И что же? Мчать, хватать? Опять "крикливое количество"?
"Перед поездкой в Лувр Паустовский предложил нам... ограничиться минимумом. Не бегать с толпой экскурсантов из зала в зал, не пытаться осмотреть даже лучшее.
— А мы посмотрим только Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем".
У первых двух скульптур автор маялся. Вымучивал эмоции, восхищение, рассуждения какие-то.
"Не так-то просто истратить полчаса на одну вещь. Никогда я такого не делал. Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно. Изучать? Опять же — чего? Если бы я был искусствоведом… А уж переживать — тем более невозможно так долго. Непростое это оказалось дело. Куда легче двигаться, идти мимо... "
Но у Джоконды всё изменилось. Возникло единение с картиной, уход в неё (искусствоведы, наверное, назвали бы это катарсисом). Слезы, которые казались абсолютно естественными. Долгое молчание, нежелание на что-то ещё смотреть.
"Выходило, что одна картина может дать больше, чем целая галерея, если эту картину удается пережить. Выходило, что у картины можно простоять и полчаса, и больше. Одна картина, одна книга… Пусть не одна, пусть немного".
Пишу, а сама думаю: выходит, проблема информационного перегруза, информационной диеты, отсечения лишнего даже тогда была актуальна. И в течение времена нужно было прилагать усилие, чтобы отсечь лишнее, исключить суетные впечатления, уловить и выразить главное!
То же про записи. Гранин сокрушается, что путевые заметки устаревают, из дали прожитых лет кажутся излишне многословными, где-то напыщенными, где-то старчески брюзгливыми... Но только не дневники Паустовского.
Паустовский записывал кратко, но аккуратно, почти ничего не упуская. Он вел записи, как судовой журнал.
Большей частью мы становимся писателями, когда садимся за письменный стол, когда «божественный глагол до слуха чуткого коснется». Паустовский пребывал писателем и не работая. Он жил по-писательски, вел себя по-писательски…
Он умел высматривать среди монотонных будней что-то несостоявшееся. Это был нелегкий труд.
Вот чем ценна для меня эта небольшая повестушка о развлекательном плавании за границу. Это конспект, как "жить по-писательски, вести себя по-писательски".
Пойти что ли, про зайца перечитать...