По результатам Конкурса на лучшую книгу Института философии РАН в 2023 году победителем в номинации «Индивидуальная монография» стала книга В.П. Визгина «От пирамид к сельве: западная мысль в поисках идентичности» (М.: ЦГИ, 2020. 592 с.). Автор поделился с читателями мыслями о концепции книги, главной идее и основных выводах, которые были сделаны в результате работы над ней.
З.Р.: Какие эпохи западной мысли освещаются в книге?
В.П.: Я останавливаю внимание на тех явлениях в истории западной мысли, которые, как считаю, наиболее репрезентативны для раскрытия замысла книги в целом, обозначенного в образной форме на обложке книги. Не случайно, что я говорю о западной мысли, хотя занимаюсь в основном размышлениями о сюжетах философских, в значительно меньшей мере затрагивая поэзию (Бодлеру, Гёте и Шиллеру посвящены очерки, включенные в раздел «Век девятнадцатый.…») и литературу (три этюда о новелле Томаса Манна «Смерть в Венеции», открывающие раздел, посвященный ХХ веку). Дело в том, что, на мой взгляд, именно в философии выражается максимально глубоко и ясно дух культурного сознания целого народа или группы сблизившихся в ходе истории народов, сплоченных в единое цивилизационное целое. Естественно, координата времени при этом существенна, ибо сознание, дух, культура, как и сами общества, в которых они живут, не могут не развиваться, не могут не меняться, но в известных пределах. Временные рубежи того полотна истории западной мысли, которые у меня просмотрены, обозначаются символами «пирамид» и «сельвы». Я рассматриваю западную цивилизацию с ее культурой как единый развивающийся организм, выражающий себя (свою идентичность) прежде всего в своей философии, хотя и не только. По сути дела, речь идет об исторической динамике цивилизационной идентичности, раскрываемой преимущественно с помощью анализа ее характеристических философских проявлений. В начале Нового времени (эпоха XVII-XVII веков) главным значимым достижением западной мысли, на мой взгляд, стало механистическое мировоззрение Декарта и порожденное им рационалистическое направление, вошедшее в историю философии как картезианство. Картезианству и проекту модерна посвящен вводный раздел «У истоков модерна».
З.Р.:Какие персоналии представляют основной «скелет» книги и какой вклад они вносят в целом в обсуждение западной мысли?
В.П.: Основные «персоналии», я бы сказал − лица − это Декарт, Ницше, Кьеркегор, Бергсон, Дильтей, Шелер, Шпенглер, Габриэль Марсель, Гуссерль, Ортега-и-Гассет, Хайдеггер… Если совсем уж до предела спрямить маршрут западной мысли, каким я его представил в книге, то можно было бы ограничиться только Декартом и Ортегой с Ницше. Но важны и Кьеркегор, и Шелер, и Бергсон, и Дильтей, и Шпенглер, и Хайдеггер… Из этого неполного списка уже видно, что для меня важными были, помимо творцов новоевропейского рационализма и его важных продолжателей в ХХ веке (Гуссерль), философы жизни и экзистенциалисты. Особое внимание уделено тем философам и писателям Запада, которые оставили нам бесценные дневниковые записи (Мен де Биран, Амьель, братья Гонкур).
Вклад, вносимый даже выборочным анализом работ этих лиц, составляет основу содержания книги, ее концепцию. Западная мысль создала в качестве своего репрезентанта классический рационализм в лице Декарта и затем питалась им (и питается до сих пор) и в то же время пытается выйти за его пределы, найти другие точки опоры для мысли и для самого бытия. Здесь важны Кьеркегор, Шопенгауэр, Ницше, Бергсон − все они изменили течение западной мысли, расширили диапазон ее взгляда на мир и на саму мысль. Поэтому философия жизни и экзистенциализм, глубоко обновившие классическую западную философскую традицию, лежат в основе главного сюжетного узла книги. Важным для меня оказался опыт испанского философа Ортеги-и-Гассета, который в духе интуиций феноменологического плана открывает новые горизонты для мысли Запада, быть может, даже раньше, чем столь известный Хайдеггер. Неслучайно, что его образ «леса» (сельвы) и дал нам финальную точку маршрута всей западной мысли.
З.Р.: Что означает символика «пирамид» в контексте научно-философской революции XVII века?
В.П.: Символика пирамид в этом контексте, как и в более широком, означает то, что еще у Паскаля прозвучало как l`esprit geométrique. «Геометрически» ориентированный познающий разум делает большую эпистемологическую ставку на изучение протяженности вещей, на их, если совсем упростить, геометрические свойства. «В мире, по Декарту, − говорил Шелер, − нет ничего, кроме мыслящих точек и мощного механизма, подлежащего геометрическому изучению». Картезианский пафос визуализации, выступающий важным средством познания мира как протяженной субстанции, прежде всего проявляется именно в этом. Основополагающими науками в системе наук, на их «древе», как у Декарта, становятся геометрия и механика, в которые сам основоположник классического западного рационализма внес немалый вклад. Механические метафоры и аналогии стали с тех пор ведущими, на которые первичным образом «наматывается» нить познания мира. Res extensa, если она измерена, описана и представлена геометрически и механически, считается уже познанной. И познанной не внешне, а субстанциально. Такова картезианская эпистемология. И символ «пирамид» отразил именно эту, если угодно, характеристическую особенность западной мысли как в основе своей классического рационализма.
З.Р.: Какие попытки предпринимаются для изменения западного сознания от «пирамидального» разума к «тропическому лесу»? Каким образом западная мысль преодолевает ограниченность своего рационализма, согласно Вашему мнению?
В.П.: Из античности идут разные традиции, которые по сути дела никогда не умирают. По крайней мере, до конца, пребывая при этом в латентном состоянии, готовые всегда к своему возрождению и обновлению. В античности был и свой «механицизм» (можно в этой связи, не без доли условности, конечно, упомянуть атомизм Левкиппа и Демокрита). Но в античности, разумеется, были и совсем другие традиции. Их, несколько модернизируя и схематизируя, можно назвать виталистическими, даже панпсихическими. Школ, притом не только собственно философских, в этом плане предостаточно. Они и оживают в эпоху Ренессанса. Важна и прямо не затронутая в книге фигура Дж. Бруно. Его философия была своего рода ферментом обновления классического рационализма, например, у Лейбница, внимательно, хотя и под сурдинку, его прочитавшего. Влияла и мистическая традиция, например, в сфере протестантской культуры, включая, разумеется, и философию (Гегель, Шеллинг). Нельзя не вспомнить о всеобщем возбуждении умов, вызванном в первой трети XVII века розенкрейцеровскими манифестами, от которых закружилась голова даже у такого убежденного механициста и геометра, как Декарт. Мир культуры, в том числе и интеллектуальной, на Западе никогда не ограничивался «пирамидальным разумом». Всегда, как Дон-Кихота с его Санчо, его преследовал двойник − мир мысли «лесной», сельватической… Мысль алхимиков, парацельсистов, гельмонтианцев, теоретиков флогистики, науки до Лавуазье, была именно такой. И она внесла значительный вклад в то, что западная мысль и интеллектуальная идентичность не ограничились рамками «пирамидального разума». Частично эти сюжеты затронуты в книге, например, при обсуждении проекта модерна. Однако тон долгое время задавал именно пирамидальный разум. На уровне культуры это обозначено как век классицизма. Философия ведь не живет вне культуры. Напротив, в понятийной рефлексивной форме выражает ее.
Каким же образом, спрашивается, западная мысль преодолевает ограниченность своего пирамидального разума? Да попросту тем, что создает другие системы, развивает другую мысль, несмотря на картезианство, на сторонников механицизма и механического материализма или идеализма, ему противостоящего как его противоположность. Уже в самом XVII веке Декарта не только превозносят, следуя его учению, но и спорят с ним, развивая несколько иные или даже существенно другие философские конструкции и способы мысли (как у Лейбница), в целом при этом не выходя за общие рационалистические рамки. В метафизике XVII столетия существует ведь не только Декарт с его cogito и механицизмом. Есть и Мальбранш, и уже упомянутый Лейбниц, и Паскаль, и свои мистики, и виталисты.
Метафизический пирамидальный рационализм был глубоко подорван критицизмом Канта. Это очевидно. Кант − величайший новатор западной мысли. Из него выходит, преодолевая его самого, немецкий классический идеализм, но этим роль Канта никак не исчерпывается. Он остается столпом западного рационализма очень долгое время наряду с уже далеким Декартом. Но Декарт − это исток западного рационализма, а Кант всегда современен для западной мысли. Поэтому так естественно прозвучал в XIX веке призыв «назад к Канту». Но, радикально отвергая Гегеля, Шопенгауэр воспринимает частично Канта, натурализирует и эстетизирует мысль, создавая волюнтаристскую метафизику и закладывая основы философий жизни. Шопенгауэра с трепетным восхищением прочитывает Ницше, еще резче и глубже обновляя и преобразуя западную мысль в направлении философии жизни и нового − «генеалогического» − критицизма по отношению к западной рационалистической культуре в целом, включая ее христианские основания. Отход западной мысли от рационализма только набирает обороты. При этом открываются ранее скрытые горизонты мысли. Ницше и философом-то сначала не признавали, прежде всего именно неокантианцы, задававшие в конце XIX и в начале XX веков тон всей западной университетской философии. Но мысль, явленная Ницше, получила такой мощный культурный резонанс, что уже невозможно стало больше не признавать ее философией.
Не менее важной фигурой был Кьеркегор, языку которого посвящено одно из эссе книги. Удивительно тонкий мыслитель, диалектик классической германской выучки, Кьеркегор был озабочен проблемой человека, индивида, отдельного субъекта, личности, ее спасения в вечности. Он подействовал на культуру и мысль позже Ницше. Но не менее, быть может, глубоко. Датский философ считал, что реализоваться, сбыться в геометрически упорядоченном мире личность не может. Ведь о «мыслящей точке» Декарт ничего экзистенциально значимого для личности не сказал. Ответ на вопрос, в чем же смысл моей жизни (а именно его задает конкретный человек), у Декарта искать бессмысленно − не найдете. Возникает философия трагедии человека-в-мире.
Исключительно важен и такой писатель-мыслитель, как Достоевский. Вот эта триада − Кьеркегор, Ницше, Достоевский − и привела европейскую (не только западную, но, например, и русскую мысль, которая, являясь европейской, западной, однако, не является) к созданию экзистенциальной философии (ее следует отличать от экзистенциализма, что и делали, скажем, Николай Бердяев и Габриэль Марсель, взаимосвязям которых в контексте культуры Франции посвящена одна работа в нашей книге). Экзистенциальное направление составляет существенное явление, раскрывающее, как преодолевался западный в основе картезианский рационализм. Возникновению экзистенциализма, его проявлениям у разных мыслителей посвящены некоторые работы, вошедшие в нашу книгу.
Немалое внимание уделено в книге и такому преобразованию традиционного рационализма, сохраняющего его основы, как феноменология. Важными в этом плане являются работы, посвященные позднему Гуссерлю. В них показывается на более глубоком уровне тупиковый характер самого рационализма как такового при условии, что он превращается в своего рода квазирелигиозную веру, наделяясь сотериологической по сути дела функцией. Рационализм уместен и эффективен как способ мысли, но в определенных пределах. Например, его значимость для науки невозможно отрицать. Но не наукой единой жив человек. А философия часто стремится насытить человека полностью, не только как научно познающего мир, но и как желающего и мечтающего, рвущегося к запредельным горизонтам. И если рационализм предлагает решить все задачи, все проблемы человеческого существования, то он не может не приходить, рано или позже, к своему фиаско. Финальный символ маршрута западной мысли, представленного в книге − сельва, лес − это метафора, обозначающая феноменологически углубленные экзистенциализм и философию жизни, представленные в книге Хосе Ортегой. Здесь же следует упомянуть и Мартина Хайдеггера, по-немецки основательно развившего именно такое преодоление западного рационализма, воплощенного, как он сам говорил, в «метафизике». Забвение жизни, о котором с гневным пафосом говорил Ницше, у Хайдеггера превратилось в «забвение бытия». Вину за это немецкий философ возложил на западную «метафизику».
З.Р.: Не могли бы Вы поделиться планами на ближайшее будущее? Над чем Вы сейчас работаете? Мы знаем, что сейчас находится в печати еще одна Ваша работа «Одиночество и свобода: очерки истории швейцарской философии ХIХ века». Не могли бы Вы поделиться с читателями мыслями об основной концепции книги?
В.П.: Я работаю по темам, которые мы занимаемся в нашем секторе. Это прежде всего nomina incognita − неизвестные имена западной мысли. Я занимаюсь Густавом Тибоном, краткий очерк о котором вошел в изданный сектором сборник. Другим направлением является швейцарская философия XIX века, почти неизвестная в нашей стране. Концепцию монографии, которую я подготовил по этой тематике, в кратком ответе невозможно изложить. Могу только сказать, что в ней я рассматриваю две важные фигуры швейцарской философии XIX века − Анри-Фредерика Амьеля и Шарля Секретана. В названии монографии это и отражено. Амьель стал известен почти исключительно как автор личного, очень искреннего дневника, в котором он представил свой внутренний мир и сквозь него свое время и свою мысль, мысль глубоко одинокого человека, но при этом нашедшего в себе мужество быть стойким в суровых испытаниях жизни. Шарль же Секретан – фигура, можно сказать, диаметрально противоположная в личностном плане Амьелю, известная многими своими философскими работами, но особенно − двухтомной «Философией свободы». Вот все эти обстоятельства и дали основание назвать нашу будущую книгу «Одиночество и свобода: очерки истории швейцарской философии XIX века».
Беседу вела Зинаида Игоревна Рожкова, к.полит.н., м.н.с. Института философии РАН