Первый год после победы стал для деревни тяжелым и голодным. Смерть безжалостной косой выкашивала целые семьи. В январе Мария Казанцева схоронила мужа, а в марте – дочку. Младшенький сынок Анисьи Захаровой пережил голодную зиму, но так и не увидел спасительного лета. Матери безутешно голосили над восковыми телами своих детей, исхудавшими до неузнаваемости. Отцы заколачивали гвозди в крышки маленьких гробов.
Деревня ждала весны. Вылупились на свет первые мохнатые, шерстяные клубочки вербы. Альдук вымела подчистую ларь, соскребла последнюю муку из лебеды. Облазила подпол с лучиной, проверила, не завалилось ли там что-нибудь съестное? В клети зияли пустотой дубовые бочки. В погребе не осталось ни единой свёколки, ни картошинки, даже хвостика от морковки. Прошлым летом заморозки прихватили цветущую картошку, она в начале пожелтела, потом почернела. И урожая собрали – один «горох». Альдук со страхом считала дни до появления первой съедобной травы. Надвигался голодный апрель.
В конце апреля схлынуло половодье. Высоко в небе запели жаворонки, заскрипел коростель. В народе говорили: «Если жаворонки поют – пришла весна». С первыми лучами солнца на склонах горы пробивались тёмно-зелёные стрелки дикого лука, у речки – живительные ростки борщовника и молодой крапивы. Вместе с песнями жаворонка в доме Тимофеевых затеплилась надежда.
Дорогие друзья, книги можно заказать на Авито.
Мои помощники отправят вам книги. Здесь на Дзене публикуются неполные версии бумажных книг.
Ни свет, ни заря Альдук спешила на колхозное поле и молила бога, чтобы и на её долю досталось хоть немного спасительных колосков, оставшихся под снегом на дальнем поле. Голодный люд собирал прошлогодние колоски пшеницы. Дед Трифон за зиму исхудал, осунулся и в своём изношенном кителе защитного цвета походил на длиннющего сушёного кузнечика.
– Говорят, голодающих детей и сирот свезли в Кош-Елгу. Устроили детский лазарет в больничке, можно сказать, – просвещал дед Трифон тёмных на его взгляд баб. – У них горлом и носом кровь идёт. Говорят, ангина это. Палаты, мол, все переполнены. Днём детишек на солнышко выносят. Лежат они, сердешные, рядками прямо во дворе больницы и есть просют, как беспомощные птенчики с раскрытыми клювиками.
– А помните тридцать седьмой? – разогнула ноющую спину Альдук. – В колхозе тогда выдался невиданный урожай. По семь кило пшеницы на один трудодень отвалили. Соседу нашему, лучшему работнику и передовику, доставили зерно на «Красном обозе» и свалили целую гору у дома.
– Ага! Ни амбара, ни сараюшки у этого передовика! – ползая в грязи, недовольно проворчала Пелагея, жена Длинного Егора. – Хранить-то урожай негде! Вокруг дома даже плетня не поставил! Жена у него – первый лодырь на деревне.
– Вот радости тогда было, – подхватила воодушевлённо Мария. – Сколько сусеков наполнили, сколько кадушек. Кирук мой тогда постарался, – голос Марии предательски дрогнул, сливовые глаза заблестели от непрошеных слёз. – А сегодня?! – зашмыгала она носом, сжимая покрасневшими озябшими ладонями грязные колоски. – Набрала всего пригоршню, можно вон пересчитать.
Я открыла канал на Телеграмм. Там кроме романов я публикую больше своего, личного. Добро пожаловать на Телеграмм канал https://t.me/dinagavrilovaofficial
Альдук возвращалась с поля, едва передвигая ноги от усталости, но радовалась божьим дарам. Теперь можно будет недельку-другую протянуть, если зёрнышки размолоть и понемножку в суп пускать.
Вечером в избу Тимофеевых залетела переполошенной птицей соседка Мария. Глаза её горели, щёки алели пунцовым огнём. Она всхлипнула и, заикаясь, сказала:
– Бе-е-да, Альдук! Обе дочки Бородиных отравились. Вначале, говорят, кровь хлынула горлом и носом, а потом... Всё. Конец. Люди говорят, колосочки те ядовит-ы-ые! Паром земляным отравленные! Агриппина хлеба напекла из тех колосков, что мы вместе собирали на заднем поле. А мы с Христинкой тоже затирухи наелись!
Она рухнула на скамейку и беспомощно заскулила.
– Чё теперь с нами бу-у-у-дет?!
Она смотрела с надеждой на соседку, которая знала травы, понимала болезни, лечила скотину. Альдук подскочила к печке, где уже укладывались спать дочки. Обеспокоено пощупала живот маленькой дочери.
– Тань, живот не болит? Ель, а у тебя? Не тошнит?
– Ничего не болит, – непонимающе квёлыми глазами смотрела Еля на встревоженную маму. В кои-то веки она досыта наелась и хотела спать.
– С голодухи, видать, хлеба налопались. И заворот кишок случился! – рассуждала вслух Альдук. – Родители-то живы! Помнишь Длинного Егора, мужа Пелагеи? Он в сорок пятом вернулся после трудармии. Наелся тогда до отвала после голодовки и помер от заворота кишок.
– Как не помнить!? Худющий пришёл, чисто шкилет. Дядя Вахмин тоже после этой проклятой трудармии еле на ногах стоял, одна кожа да кости. Говорил, что их там голодом морили, что люди там как мухи мёрли. Его тогда от смерти спас зять, Терентий Иванович, не давал много кушать! Караулил цельный день, чтобы не отправился на тот свет, как длинный Егор.
– Ты же из тех колосков хлеба не пекла! – успокоила соседку Альдук.– Ты же затируху варила! Я тоже только забелила крапивный суп. Размолола те зёрнышки на ручной мельнице и пустила пару ложек для сытности. Пока суп кипел, вся зараза и издохла.
Мария облегчённо перекрестилась у образа Богородицы, смахнула слезу:
– Слава богу, пронесло. Спаси тебя бог, Альдук, дай тебе и твоим детям здоровья. Побегу домой, – в дверях остановилась она.– В Брик-Алге с осени картошка осталась на колхозном поле. Завтра возьми вилы, мешки. Накопаем вместе картошки.
Утром, чуть свет, Альдук пошагала по ещё мёрзлой земле вверх по реке. Где-то в глубоких оврагах и низинах ещё лежал снег. Коренастый Пантелей и длинноногая Полина в самотканом кафтанчике поспешали за матерью. Пантелею шёл пятнадцатый год, Поле – семнадцатый. Холодный, утренний ветер залезал под суконные кафтанчики и пронизывал до костей. На поле уже копошились десятки человек. Сотни проворных рук тщательно изрыли колхозное поле в надежде найти прошлогодние клубни.
Пахло талой землёй. Бойко сновали грачи, высматривая себе пропитание.
Они тоже ковырялись в топком месиве, соревнуясь в сноровке с голодными людьми. Как только показывался клубень, цепко хватали клювом полузамёрзшую-полугнилую картошку и улетали с добычей в сторону. «Кыш отсюда, воровка!» – пулял замёрзшим комом земли Пантелей в наглую птицу.
– Старики говорят, лето нынче будет тёплым, – сказала Альдук. – Первые грачи в земле ковыряются, будет быстрая весна. А если гнёзда вьют – быть долгой весне.
Пантелей и Полина в лаптях, увязая по колено в грязи, накопали целых два ведра картошки. Альдук мыла замёрзшие клубни в ледяной воде, не чувствуя рук от холода. Пантелей стряхивал налипшие комья грязи с холщовых самотканых брюк. Горели от холода руки, но все были счастливы.
Вечером Альдук напекла немного лепёшек из протёртой картошки и устроила детям настоящий праздник. Ох, и вкусны были эти лепёшки! Счастье в тот вечер пахло подмороженной картошкой и прогорклым рыбьим жиром. До войны Еля воротила нос, когда мама пичкала её от рахита этим телячьим лекарством, застывшим, как мыло, на дне кадушки.
Альдук с детьми ходили за спасительными клубнями ещё несколько дней, пока не перерыли всё поле. Страх за детей не давал матери покоя и гнал её на поиски съестного. На пару с Пелагеей, такой же горемычной вдовой, прочесали все окрестности, облазили все близлежащие поля. Женщины безуспешно месили тающий рыхлый снег. И только на третий день наткнулись на мякину в местечке Малты-Вар. Пелагея с радостью разгребала голыми руками снег, Альдук воодушевлённо ковыряла палкой толщу снега, разведывая, сколько мякины налипло.
– Ох, и фартовые мы с тобой, Альдук!
– Небось, тут карлаганские молотили зимой. Трухи, конечно, много. Придётся повозиться. Теперь дотянем до нового урожая. Теперь можно и суп сварить, и оладьи напечь. Мы спасены! – сдувала с ладошек труху Альдук.
– Тут нам обеим хватит, – Пелагея собирала в холщовый мешок мякину вперемешку с землёй. – Накормлю досыта детишек.
Они провеяли, подмели чисто «райский островок» до единого зёрнышка. Альдук притащила домой на санках два мешка с мякиной. На следующий день женщины взяли с собой старших детей и ходили, пока весь снег не сошёл в Малты-вар, пока не вытаскали всё до единого зернышка. Добыли целый ларь ячменя, примерно два мешка. Общими усилиями постелили полога и сушили ячмень на пластушке, охраняли бесценный дар от воробьёв. Одноногая единственная курица выискивала в трухе зёрнышки и оставляла в благодарность хозяйке драгоценное яйцо в кадушке с ячменём.
Пока мама, Полина и Пантелей добывали ячмень на поле, Еля оставалась за пастушку. Набросив на холщовое платьице длинный до пят кафтан, повязав платок на стриженую голову, она вышла во двор. Осторожно ступая босыми ногами по сухим кочкам, погнала на гору отощавшую за зиму коровёнку. В оврагах и низинах ещё белел снег, а на горе было сухо и тепло. Покатые макушки гор, прогретые первым весенним солнышком, притягивали к себе как магнитом детвору и малышню со всего Тугаса. Пока коровы и овцы вынужденно жевали прошлогоднюю траву, пытаясь выхватить первые росточки свежей зелени, пастухи и пастушки жадно щипали дикий лук. Острый чесночный сок совсем не утолял голод, а только сильнее разъедал пустые животы.
– Ранёхонько вы сегодня! – сбросив тяжёлый кафтан, Еля опустилась на тёплую землю рядышком с Феней и Маней и подставила свои озябшие пятки весеннему апрельскому солнцу.
– А ты долго дрыхнешь, – повернула Маня к ней исхудавшую за зиму мордашку.
– Сегодня так тепло!– блаженно растянулась Феня на траве, подставляя свои веснушки лучам солнца. – Скоро лето. Мама говорит, если эту зиму пережили, уж точно не помрём.
– Кто в клюк? – подскочила к подружкам Христинка. – Кто мается?
– Чур, не я! – поднялась с места Еля.
Девочки азартно играли, не выпуская из виду свою скотинку. Любимая игра «клюк» помогала детишкам на время забыть о постоянном чувстве голода.
Солнце неспешно завершало свой извечный круг. Лениво обогнуло хилую деревеньку с серыми соломенными крышами и обречённо закатилось за кладбище. На фоне багрового света заходящего солнца с горы чётко просматривались тонкие берёзовые стволы и тёмные бугры свежих могил. Дежурство закончилось, пастушки засобирались домой.
Предлагаю прочитать ЖЕНЩИНА-ОБЕЗЬЯНА
ТЫ ЛУЧШЕ ВСЕХ (НАЧАЛО)