Из рассказа Елизаветы Николаевны Львовой
Брат мой, Александр Николаевич Львов, служил в статской службе, когда загорелась жестокая война 1812-го года; не посмотрел он на то, что был ужасно близорук, поступил в военную службу и тотчас отправился в армию, где в скором времени был уже в трех сражениях и удостоился за свою храбрость быть представленным к трем наградам, между прочим, к золотой сабле с надписью "за храбрость".
В это самое время, жених Веры Николаевны Львовой (здесь их сестры), Алексей Васильевич Воейков был в армии при Петре Петровиче Коновницыне, который поручил Воейкову "приказать немедленно отыскать Львова и отправить его в Петербург".
Стали искать Львова, а между тем Воейков написал В. Н. Львовой, "что очень может быть, брат Александр скоро приедет в Петербург", не прибавляя к этому ни слова. Чрезмерно мы все этой новости обрадовались, но Федор Петрович Львов (здесь муж Елизаветы Николаевны) беспрестанно меня уговаривал не предаваться радости, говоря, что "в приезде брата во время самого пыла войны он ничего хорошего не предвидит".
Получили другое письмо от Воейкова, в котором он написал "брат Александр в Петербург не поедет". Вдруг, недели через три, присылают от г-жи Державиной (Дарья Алексеевна, жена Г. Р. Державина), у которой жили мои сестры, сказать мне, что "брат из армии приехал". Я тотчас вообразила, что он прислан курьером "с какой-нибудь победой", а Ф. П. Львов все меня удерживал от радости, имея грустное предчувствие.
Вошла я к сестрам; встречает меня старушка наша няня; я в радости целую её и говорю: "Саша приехал".
- Да, матушка, - отвечает она мне с грустью, но только так странно приехал, - на извощике и медные деньги в сапоге. Услышав это, я не в силах была идти далее. Я села у сестер в комнате, послала за братом, который был с ними у Державина (Гавриил Романович) в кабинете.
Саша прибежал ко мне и, увидев его нечёсаного, заросшего бородой, я ни слова не могла ему сказать. Он кинулся меня и Ф. П. Львова целовать, крича: "Милые друзья мои, вас ли я вижу? Боже милостивый, я не помню себя от радости!".
Исступлённый его вид, его речи, более и более приводили меня в смущение; не понимая ничего, я зарыдала и тогда он, овладев собою, стал меня успокаивать, сел рядом с нами и рассказал следующее.
- Вы, зная меня, можете себе представать, с каким восторгом, простившись с вами, я скакал в армию, не теряя ни минуты; приехав в Рязань, увидел меня Дмитрий Маркович Полторацкий усталого, изнурённого; упросил меня идти с ним обедать к Елизавете Федоровне Бухариной, муж которой, был тогда губернатором в Рязани (Иван Яковлевич Бухарин).
Сели мы обедать и Полторацкий стал меня расспрашивать, что делается в Петербурге и как смотрят на приближение Наполеона к Смоленску. Я, увидев двух молодых людей во фраках, мне незнакомых, ничего не отвечал; тогда Полторацкий стал уговаривать меня говорить откровенно, что "молодые эти люди ему родня и что он за них отвечает и пр.".
Тогда я просто рассказал, какое дурное впечатление делает в народе, что "все богатства из кабинета укладывают в лодки и отправляют в Вытегру"; как "недовольны отступлением Барклая де Толли", "отъездом государя Александра Павловича из армии". Тут пошли рассуждения, а я, простясь с губернатором, его женою, Полторацким и поклонившись двум незнакомцам, тотчас сел в сани и полетел в армию.
В течение нескольких дней успел быть в трех сражениях очень счастливо, за которые меня представили к награждениям, как вдруг приходит повеление Львова "явиться к главнокомандующему".
Я поехал и какое было мое удивление, когда граф Коновницын мне объявил, "что я тотчас буду отправлен с фельдъегерем в Петербург". Стал я просить графа, чтобы он мне сказала мою вину "чтоб я мог оправдаться", что я был уже в трех сражениях и начальником представлен к награждению. Граф выслушал меня и сказал:
- Напишу два письма, молись Богу, молодой человек, чтобы главнокомандующий подписал то, которое тебя спасти может.
Не знал я даже, чем это решилось, как принужден был тот же час ехать с фельдъегерем, который во всю дорогу не давал мне есть с ножом и вилкой и не позволял бриться; таким образом приехал я в Петербург; вы легко можете себе представить, каково мне было ехать по Обуховскому мосту, знать, что вы, может быть, все у Державина вместе и страшился, кого либо из знакомых встретить. Так промчались мы прямо в дом графа Аракчеева; заперли меня почти в подвале.
На другой день граф приказал меня рано поутру привезти к нему и заставил ему рассказать, как я вступил в военную службу и что со мной с тех пора было.
- Я еду сейчас к Государю, - сказал мне граф, - ничего не обещаю, но молись Богу, молодой человек; с этими словами сел в карету и поехал во дворец. Не стану "описывать всего того, что чувствовала моя душа" в ожидании графа; наконец, в три часа он возвратился, послал за мной.
- Государь простил тебя, - сказал он мне, - но, молодой человек, вперёд тебе урок "на привязи держать язык"; посмотри, что про тебя написано.
Вынул граф бумагу из портфеля и, раскрыв её, дал мне прочесть; написано было: "за нелепые и вредные слухи, что Львов, проезжая через Рязань, распускал, по моему мнению, в пример другим, должен быть расстрелян". Граф перевернул лист, внизу подписано было "Барклай де Толи".
Меня тотчас граф Аракчеев отпустил и я, на извощике, небритый, как вы видите, влетел в столовую к дяденьке (здесь Г. Р. Державин), не ведая, что у него пропасть было гостей, и кричал как безумный; всех целовал, не верил главам своим, что "я опять здесь, с вами" и меня уже дяденька утащил в свой кабинет, где я всё ему рассказал, что теперь и вам, мои друзья, повторил.
Вы можете себе вообразить, какое впечатление сделало на нас всё то, что мы услышали и как с горячими слезами мы поблагодарили Бога, что дорогого нашего брата Он нам сохранил.
Впоследствии мы узнали, что это были, именно, эти "два молодые человека во фраках", за столом у Елизаветы Федоровны Бухариной, по фамилии П-ские (?), которые, тоже ехав в армию служить, рассказали Барклаю и верно "с преувеличением" то, что говорил А. Н. Львов за столом (здесь у рязанского губернатора).
И надобно же было, чтобы бумага, которую подписал Барклай, была получена графом Аракчеевым, который был "враг Барклая" и тут, конечно, не желание спасти Львова заставило графа, может быть, убедительно просить государя "простить Львова", но желание "доказать Барклаю, что он, Аракчеев, "сильнее" его у двора".