Имя Петра Яковлевича Чаадаева вошло в российскую историческую мысль как имя первого в нашей стране оппозиционера, сам же он называл себя «христианским философом». За опубликованные в 1836 году «Философические письма» его на законодательном уровне признали сумасшедшим, что не помешало получить описанным им мыслям широкое распространение и найти своих сторонников. Многие политические выступление были организованы людьми, знакомыми с работой Чаадаева, а сам он стал для них примером для подражания. Сегодня поговорим о судьбе Петра Яковлевича и его вкладе в русскую историю.
Происходил Пётр Яковлевич из старинного дворянского рода, не нуждающегося в средствах. Точный год его рождения оставляет некоторые вопросы, но большинство исследователей сходится на 1794 году.
Очень рано Пётр лишился обоих родителей - отец умер на следующий год после его рождения, а еще через два года скончалась и мать. Из Нижегородской губернии, где семья проживала, их вместе с старшим братом Михаилом забрала к себе в Москву тетка Анна Щербатова. Официальным опекуном стал двоюродный брат отца Николай Толстой, а фактическим - дядя князь Дмитрий Щербатов.
В семье будущего философа по обеим сторонам были в той или иной степени известные публицисты. Отец его Яков Петрович, например, был автором сатирической комедии «Дон Педро Прокодуранте, а дед по материнской линии, Михаил Щербатов, был известным академиком своего времени, написавшим 7-томный труд «История Российская от древнейших времен». Так что просвещением ребенка занимались особо. В доме князя Щербатова детям давали приличное светское воспитание, Пётр с детства увлекался науками и собирал собственную библиотеку. Еще в ранние годы Чаадаев владел европейскими языками и мог читать в оригинале произведения древних авторов на греческом и латыни.
С 1807 года Пётр Чаадаев вместе с братом стал слушать лекции в Московском университете, а уже в следующем году был произведен в студенты и обучался там до 1811 года. В это время он выделял нескольких преподавателей, но особое влияние оказал на него профессор Иоганн Буле, немецкий философ и декан словесного факультета, к которому Чаадаев вместе с приятелями ходил на приватные занятия. Его же он считал своим университетским наставником. Казалось бы, можно сосредоточиться исключительно на научной карьере.
Но, про традициям того времени, юного Петра записали в Семеновский полк. К 1812 году он уже был подпрапорщиком. Время это, как мы знаем, для нашей страны было не спокойное. Чаадаев был участником Отечественной войны, сражался на Бородинском поле, под Тарутином, при Малоярославце и в ряде других битв, был среди тех, кто вошел в Париж. За свои заслуги он был произведен в прапорщики и получил несколько орденов, как русских, так и зарубежных. Как писали о Чаадаеве тех лет: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трёх исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства».
В 1813 году Чаадаев оставил Семеновский полк, где были все его друзья, брат и многие другие родственники, и перевелся в Ахтырский гусарский полк. Вероятно, связано это было с душевными метаниями, которые уже тогда посетили разум Петра Яковлевича. А уже в 1816 году его перевели в гусарский полк Его Величества, расквартированный в Царском Селе. Там Чаадаев занимался не только несением службы, но и много времени проводил среди просвещенной знати, которая собиралась в кружки по интересам. Так в доме Николая Карамзина Чаадаев познакомился с Пушкиным, на которого затем оказал большое влияние и который посвятил ему несколько своих произведений, а также сравнивал с ним своего Евгения Онегина. А Александр Грибоедов, кстати, в дальнейшем взял образ Чаадаева как модель для главного героя «Горя от ума».
Продвижения по службе тем временем продолжались. В 23 года Чаадаев стал адъютантом Иллариона Васильчикова, а сам император Александр I желал видеть его своим флигель-адъютантом, даже подготовил соотвествующий указ, но не успел его подписать из-за своего отъезда. С государем Пётр Яковлевич все же встретился, когда был отправлен к нему с докладом. Детали их беседы известны не до конца, но уже через полтора месяца Чаадаев подал в отставку и был уволен со службы без перевода в следующий чин (как это делалось обычно). По самой популярной версии, решение это было принято Петром Яковлевичем после наказания близких его друзей по полку. Он просто не смог продолжать службу после такого по нравственным соображениям. Для знающих его людей отставка была неожиданной, так как многие видели в его карьере большие перспективы. Конечно, появились различные домыслы на этот счет. Одни говорили, что Чаадаев сам написал донос на своих однополчан, после чего не смог оставаться с ними в одном строю (что маловероятно, так как отношения их после этого не испортились). Другие говорили, что он разгневал императора, так как сильно опоздал к нему, потратив много времени на «гардероб» (что действительно имело место быть). Третьи же были уверены, что инициатором отставки выступил сам Александр I, получивший перехваченное письмо Чаадаева, в котором он пренебрежительно отзывался о власти. Большинство сходились во мнении, что между ними случился конфликт. Чаадаев о случившемся писал своей тете: «Я счёл более забавным пренебречь этою милостию, нежели добиваться её. Мне было приятно выказать пренебрежение людям, пренебрегающим всеми… Мне ещё приятнее в этом случае видеть злобу высокомерного глупца». Вероятно, некий спор все же имел место быть, к тому же разговор длился более часа.
В обществе Чаадаев уже был известной личностью. Особенно часто говорили о его умении танцевать и коллекции из редчайших книг (часть из которых находилась под официальным запретом). Екатерина Раевская, в будущем супруга декабриста Михаила Орлова, отзывалась о нем как о «неоспоримо и без всякого сравнения самом видном и самом блистательном из всех молодых людей в Петербурге». Конечно, он поражал всех своей образованностью, манерами и искусством одеваться, которое, по отзывам современников, «возвел почти на степень исторического значения». С ним желали дружить или хотя бы быть знакомыми. Были, само собой, и недоброжелатели. Для человека, уже тогда открыто заявлявшего о своей порой идущей вразрез с общепринятой позицией, это было неудивительно. Говорили, что он обладал «необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью».
Еще в 1814 году Чаадаев вступил в масонскую ложу, что было тогда частым случаем для российских дворян. Но на простом «зачислении в масоны» он не остановился и со временем вошел в высшее правление масонства в России. В 1819 году он был принят в «Союз благоденствия», а в 1821 - Северное тайное общество. Так он скрепил свою судьбу с участниками назревающего декабристского восстания. При этом сам Чаадаев относился к этому весьма скептически и никаких активных действий не предпринимал.
К тому времени он увлекся мистической литературой, разум его тогда стал мыслить в сторону религиозную. При этом приоритет он отдавал церкви католической. Переживая духовный кризис, Пётр Яковлевич стал испытывать нервные терзания. В 1823 году Чаадаев уехал в Европу, чтобы, по официальной версии, поправить здоровье. В Россию он возвращаться больше не планировал, для чего заранее разделил имущество с братом. Проведя несколько лет в переездах по западным странам и изучении трудов именитых философов, Чаадаев заметил, что самочувствие его только ухудшается, после чего решил приехать обратно.
Сразу же по возвращении в Россию Пётр Яковлевич был арестован по подозрению в причастности к декабристам, ведь многие участники движения были уверены, что тот больше никогда не окажется на родине, поэтому спокойно называли его в числе участников движения. Изъяли его книги и бумаги. После подробного допроса, на котором Чаадаев отрицал свое участие в Северном обществе, он подписал документ, по которому обещал впредь никогда не вступать ни в какие тайные союзы. Спустя 40 дней его отпустили. Впоследствии Чаадаев отзывался о декабристах весьма резко, считая, что их порыв откинул страну на полвека назад. О себе же Пётр Яковлевич негодовал: «Что я сделал, что я сказал такого, чтобы меня можно было причислить к оппозиции? Я ничего другого не говорю и не делаю, я только повторяю, что все стремится к одной цели и что эта цель — царство Божие».
Испортились с годами и его отношения с братом, причиной тому стали постоянные финансовые трудности Петра Яковлевича, которые он возлагал на родных. В какой-то момент Чаадаев хотел вернуться на службу, писал письма Васильчикову, Бенкендорфу и даже Николаю I, предлагал свою кандидатуру на пост министра просвещения, но отказался от должности в министерстве финансов.
Затем Пётр Яковлевич перебрался в Москву. Сначала жил у своей тети в Дмитровском уезде, где вел уединенный образ жизни, почти затворнический, несмотря на постоянный полицейский контроль. Там в него влюбилась соседка по имению Авдотья Норова, которая чуть ли не воздвигла его образ в культ. Затем он переехал в дом Левашевых на Новой Басманной улице, из-за чего получил прозвище «Басманный философ». Там же в 1829-1831 годах он и написал те самые «Философические письма», адресованные Екатерине Пановой, именуемой «сударыней». Языком оригинала был французский, всего писем было восемь. Еще когда работа не была закончена, ее копии уже стали передавать из рук в руки, что вызвало новый интерес к личности автора. Не было в Москве дома, в котором бы не обсуждали этот труд. Тогда же Чаадаев стал вновь появляться в обществе.
Поначалу Пётр Яковлевич обращался к своим знакомым с просьбой помочь с публикацией. Писал он и Пушкину, раз за разом спрашивая: «Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От Вас нет вестей с самого дня Вашего отъезда». Но всем было не до этого.
Опубликованы «Философические письма» (точнее только первое из них) были только в 1836 году в журнале «Телескоп». И сразу же первое из них привело к огромному скандалу. Как говорил Герцен, оно было подобно «выстрелу, раздавшемуся в темную ночь». В частности, там Чаадаев негодовал по поводу отлученности России от «всемирного воспитания человеческого рода» и духовного застоя, виной тому, по его мнению, было византийское православие. Он был уверен, что эта религия не освобождает народ от рабства, а, наоборот, еще сильнее порабощает его. Он продвигал идею самобытности России и признание русского народа «исключительным», смысл которого - быть уроком всему человечеству. При этом Россия ничего не дала миру, не сформулировала ни одного общечеловеческого принципа, считал Чаадаев. Русскому обществу он давал категоричную оценку: «Тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грандиозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя». Более детально на разборе этой работы мы сейчас останавливаться не будем, для этого нужна отдельная статья.
Конечно, такое привлекшее общественное внимание сочинение не могло обойтись без критики. А так как оно затрагивало основные столпы, на которых держалась российская государственная политика (как мы помним, ими были «самодержавие, православие и народность»), то особо трогали «Философические письма» тех, кто находился у руля власти.
Министр народного просвещения Сергей Уваров назвал «Письма» «дерзостной бессмыслицей». Параллельно с этим часть студентов Московского университета пришла к попечителю учебного заведения и по совместительству председателю цензурного комитета Сергею Строганову с заявлением, что они готовы даже с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию. Дошла эта работа и до императора Николая I, отозвавшегося на нее крайне резко: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишённого». «Телескоп» моментально был закрыт, его редактор Николай Надеждин отправился в ссылку, а цензор Алексей Болдырев уволен со службы. Сам же Чаадаев был вызван к московскому полицмейстеру, который объявил, что по решению правительства отныне он признается душевнобольным. «Диагноз» причем был не пустословный, так как в течение года после этого каждый день к Петру Яковлевичу приходили врачи для освидетельствования. Он имел право только раз в день выходить на прогулку. Александр Тургенев писал Вяземскому в Петербург: «Доктор ежедневно посещает Чаадаева. Он никуда из дому не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался».
Сняли эти ограничения только в 1837 году, признав Чаадаева «исцеленным», да и то под условием, что он больше ничего не будет писать. Есть, конечно, красивая легенда, что наблюдавший за Чаадаевым врач после первого же осмотра заявил: «Если б не моя семья, жена да шестеро детей, я бы им показал, кто на самом деле сумасшедший». Подтверждений, было ли такое на самом деле или нет, не имеется.
Скорее всего, признание Чаадаева сумасшедшим было нацелено на то, чтобы отвернуть от него почитателей. Но результат был обратный - в их глазах он теперь стал настоящим пророком. В нем стали находить «дух святости». Появлялось все больше и больше подражателей Чаадаева, так, например, его сторонники постепенно сформировали движение западников, а критики - славянофилов.
Писал Чаадаев и дальше, несмотря на запрет. Следующим его произведением стала «Апология сумасшедшего», но она так и не была опубликована при жизни автора. В ней Чаадаев уже более оптимистично оценивал будущее России. Только в 1860 году ее принес в «Современник» племянник Петра Яковлевича.
До конца своих дней Чаадаев жил в Москве и принимал активное участие в общественных собраниях, его часто видели, например, на собраниях Английского клуба. Многие приходили к нему домой и завороженно слушали его размышления. Отличные воспоминания об этом его периоде оставил тот же Герцен: «Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упрёком на линючем и тяжёлом фоне московской знати... Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас. Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощённым veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть… Опять являлся капризным, недовольным, раздражённым, опять тяготел над московским обществом и опять не покидал его. Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе, они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения… Знакомство с ним могло только компрометировать человека в глазах правительствующей полиции».
Он был частью общества, причем важной его частью, уже при жизни считавшейся для кого-то примером, но в то же время оставался в стороне. Некоторые считали его нелюдимым, на самом же деле Чаадаев был внимательным наблюдателем, со стороны оценивавшим то, в каком направлении движется развитие российского общества.
Все происходившее в стране живо трогало Чаадаева. После страшных потерь Крымской войны он даже задумывался о самоубийстве, но умер все же своей смертью - в 1856 году от воспаления легких. Одной из последних просьб его было желание быть захороненным рядом с Авдотьей Норовой или Екатериной Левашовой. Последнее пристанище свое Пётр Чаадаев нашел на Донском кладбище.