Не только именем я русский, я душой
С судьбою Родины сплетен нерасторжимо,
И мил мне гул времен над самой головой,
Что для иных прошел неуловимей дыма.
(Всеволод Рождественский)
Имя Всеволода Александровича Рождественского сегодня вспоминают нечасто: вот, может быть, в следующем году литературные порталы отметят 130 лет со дня рождения поэта, и в прессе промелькнут небольшие заметки. Фамилия, правда, известная, на слуху, но не его, а однофамильца - поэта-шестидесятника еще не забыли. А ведь стихи Всеволод Рождественский писал замечательные, воздушные, легкие, чистые; он пережил революции и войны, смены формаций и идей, но не сломался, выстоял. Удивительно, что исключительно советским поэтом он так и не стал, его творчество всегда стояло наособицу, хотя и от «генеральной линии» поэт тоже старался не отступать: тема труда – да, конечно; великие стройки – пожалуйста, но стихи нисколько не пропагандистские, скорее, описательные, повествовательные. Ехидные собратья по перу называли Рождественского поэтом-конформистом, а Евгений Шварц и вовсе обрызгал ядом:
«Человек высокой культуры. А цвет лица серый. Владеет отлично языками. За всю жизнь не написал ни одного живого слова. Вид отчуждённый. Высота культуры приводит его в вечно уравновешенное состояние. Щёки словно бы отсыревшие и чуть обвисшие. Репутация нехорошая. Рассказывают… Впрочем, в эту тёмную область лучше не вносить света. Может быть, это говорят просто из неприязни, редко кто окружён таким дружным и стойким насмешливым, презрительным недружелюбием».
Поэт о своей репутации отщепенца был великолепно осведомлен, но никогда – ни словом, ни делом не пытался обелить себя или опуститься до рядовой плебейской стычки. Достоинство не позволяло.
Будущий поэт родился в Царском Селе, в семье протоиерея Александра Васильевича Рождественского, преподавателя Закона Божьего в Царскосельской гимназии – Николаевской мужской и Мариинской женской. В Николаевской, до переезда семьи в Санкт-Петербург, учился и маленький Сева. В то время директором мужской гимназии был не кто иной, как выдающийся поэт, драматург и переводчик Иннокентий Федорович Анненский. Выдающимся, правда, он стал много позже, его творчество оказало огромное и несомненное влияние не только на поэтическое становление Всеволода Рождественского, но и Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака и многих других русских стихотворцев.
«С раннего детства я помню его высокую суховатую фигуру, чинную и корректную даже в домашней обстановке, - вспоминал Всеволод Александрович, - но я не знал тогда, как и большинство окружающих в служебной жизни людей, что он поэт. Я и подозревать не мог, какое место он займет в моей жизни в пору юношеских увлечений поэзией. Для меня, мальчика, он был только директором, самым важным лицом в гимназии…. Все это существовало рядом со мною как повседневный царскосельский быт и только впоследствии стало литературным и биографическим фактом».
Мама, Анна Александровна, тоже не бездельничала, помимо ведения дома, руководила местной библиотекой-читальней и учительствовала в воскресной школе. Рождению нового поэта были созданы все предпосылки…
«Целые дни проводил я на дворе или в парке, и только интересная книга могла удержать меня дома…не помню, когда и как я научился читать, - знаю только, что было это очень рано».
В 1907 году семья вынужденно переехала в Санкт-Петербург, но образ Царского Села Всеволод Рождественский хранил в своем сердце до конца своих дней.
Мой первый сад, где в голубом апреле
Взыскательным мечтателем я рос,
Расставлен был по прихоти Растрелли
Среди руин, каскадов и стрекоз.
Чертеж забав и формула привычек,
Рассудка друг, он научил меня
Иронии кукушьих перекличек
И сдержанности мысли и огня.
И нашей северной белесой ночью,
Когда висел, как шар стеклянный, мир,
Я с музами беседовал воочью,
И строгий мне завещан был empire.
Спустя три года в журнале «Ученик» 1-ой петербургской классической гимназии появились первые стихи юного поэта, высоко оцененные редактором этого печатного органа Василием Григорьевичем Янчевецким. Судьба сводила юношу с людьми поистине уникальными, и г-н Янчевецкий находился в ряду этой когорты – будущий знаменитый писатель В. Ян, автор романов «Чингиз-Хан», «Батый» и «К “последнему морю”».
В 1914 году вышел первый сборник стихов Рождественского «Гимназические годы», которые впоследствии он никогда не перепечатывал, справедливо считая их ученическими. Правда, и о выходе сборника узнал не сразу: его втайне от автора подготовили и передали в печать друзья-одноклассники.
В том же году молодой поэт поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, но даже первый курс не закончил – свои коррективы внесла война. Рождественский получил назначение в столицу, в третью минно-подрывную роту запасного электротехнического батальона, где вскоре дослужился до звания прапорщика инженерных войск.
Рождественский был одним из первых поэтов, с кем по приезду весной 1915 года в Петроград познакомился Сергей Есенин – юноши были ровесниками и моментально сблизились, гуляли по городу, участвовали в поэтических посиделках.
«Пушкина Есенин боготворил, писал Рождественский в своем мемуарном очерке «Сергей Есенин», - однажды он попросил проводить его к дому, где жил и умер великий поэт. Около исторического дома мы остановились. Есенин снял шапку и, обернувшись ко мне, тихо спросил: “Может, перекреститься, а?” Об изображении природы в стихах Афанасия Фета как-то заметил: “Это все не так. Это все из окна барского дома…”».
В 1919-м года Рождественский вступил добровольцем в Учебно-опытный минный дивизион Красной Армии, плавал на тральщике, уничтожающем мины в Неве и в Финском заливе, но все это время литературную работу не прекращал, каким-то чудом ему удавалось совмещать несовместимое.
Акмеизм (расцвет). Этот термин появился среди многочисленных поэтических течений еще в 1912 году с легкой руки Николая Гумилева и Сергея Городецкого. Акмеизм, по их мнению, должен был прийти на смену переживающему кризис символизму, обобщить опыт предшественников и вывести российскую поэзию к новым вершинам творческих достижений. В 1920 году Рождественский принят в «Цех поэтов», став достойным последователем Гумилева. Стоит заметить, что среди «младших акмеистов» Всеволод Рождественский был самым печатаемым – в 1921 году вышли сборники «Лето» и «Золотое веретено», где нашлось место и пиратам, и путешественникам, и воспоминаниям о любимом Царском Селе…
Пригодилось и дореволюционное знакомство с Максимом Горьким – он привлек хорошо знающего французский, немецкий и английский язык поэта к созданию переводов в издательстве «Всемирная литература». Работа пришлась по душе, Рождественский до конца своей жизни переводил европейских авторов и даже подготовил книгу избранных переводов «Средоточие времён», вышедшую уже после его смерти. Андре Шенье, Жан-Пьер Беранже, Виктор Гюго, Теофиль Готье – французские переводы Рождественскому особенно удавались. «Он умел слушать ветер Времени. Его глубинный неброский голос нельзя спутать со звучанием других голосов, и без его светлой ноты полифония поэзии была бы неполной. Он излучал энергию добра», - написал поэт Михаил Дудин в предисловии к сборнику.
Многие переводы Всеволода Рождественского до сих пор не опубликованы и ждут своего часа.
***
«О, задержи коня, тюльпан Шираза,
Я пыльный дервиш на твоем пути,
И я остановил тебя – прости! –
Для легкого, как ласточка, рассказа.
Мне снилось – в виноградниках Кавказа
Изгнанницей не хочешь ты цвести,
И юноша пришел тебя спасти –
Храни его Аллах от злого глаза!»
В четырнадцатиградусный мороз
Увидел я, садовник вечных роз,
Твои персидские миниатюры,
И душно мне от северной тоски,
Когда, кружась, на мех медвежьей шкуры
Засохшие ложатся лепестки.
***
Стареют книги… Нет, не переплет,
Не тронутые плесенью страницы,
А то, что там, за буквами, живет
И никому уж больше не приснится.
Остановило время свой полет,
Иссохла старых сказок медуница,
И до конца никто уж не поймет,
Что озаряло наших предков лица.
Но мы должны спускаться в этот мир,
Как водолазы в сумрак Атлантиды, –
Былых веков надежды и обиды
Не только стертый начисто пунктир:
Века в своей развернутой поэме
Из тьмы выходят к Свету, к вечной теме.
***
Всё небо бледным заревом согрето...
Своё окно я растворяю в сад.
Он весь горит, он дышит счастьем лета
И свежестью жасминной вдоль оград.
Дождя ночного каплями одета,
Берёза лёгкий свесила наряд,
И - полдня раскалённого примета -
Шмели в кустах шиповника гудят.
В дощанике, медлительном и утлом,
Тугим веслом затон расколыхав,
Мне хочется поздравить с добрым утром
Весь этот мир цветов и мокрых трав.
Пусть он живёт, сверкающий от века,
Для добрых дел, для счастья человека!
***
Есть стихи лебединой породы,
Несгорающим зорям сродни.
Пусть над ними проносятся годы, —
Снежной свежестью дышат они.
Чьи приносят их крылья, откуда?
Это тень иль виденье во сне?
Сколько раз белокрылое чудо
На рассвете мерещилось мне!
Но, как луч векового поверья,
Уходило оно от стрелы,
И, кружась, одинокие перья
Опускались на темя скалы.
Неуимчивый горе-охотник,
Что ж ты смотришь с тоскою им вслед?
Ты ведь знал — ничего нет бесплотней
В этом мире скользящих примет.
Что тут значат сноровка, терпенье
И привычно приметливый глаз:
Возникает нежданно виденье,
Да и то лишь единственный раз.
Но тоска недоступности птичьей
В неустанной тревоге охот
Все же лучше обычной добычи,
Бездыханно упавшей с высот.
***
Мне снилось… Сказать не умею,
Что снилось мне в душной ночи.
Я видел все ту же аллею,
Где гнезда качают грачи.
Я слышал, как темные липы
Немолчный вели разговор,
Мне чудились иволги всхлипы
И тлеющий в поле костер.
И дом свой я видел, где в окнах,
Дрожа, оплывала свеча.
Березы серебряный локон,
Качаясь, касался плеча.
С полей сквозь туманы седые
К нам скошенным сеном несло,
Созвездия — очи живые —
В речное гляделись стекло.
Подробно бы мог рассказать я,
Какой ты в тот вечер была;
Твое шелестевшее платье
Луна ослепительно жгла.
И мы не могли надышаться
Прохладой в ночной тишине,
И было тебе девятнадцать,
Да столько же, верно, и мне.
***
Я думаю о том, что жадно было взято
От жизни и от книг,
О множестве вещей, любимых мной когда-то,
Вернувшихся на миг.
О лодке в камышах, о поплавке, стоящем
В разливе тишины,
Спокойствии озер и отблеске дрожащем
Всплывающей луны.
О крутизне дорог, и радости свиданий,
И горечи разлук,
О жажде все познать, тщете именований,
Замкнувших тесный круг.
О том, что свершено по воле иль неволе
В борьбе добра и зла,
О том, что в полноту земных щедрот и соли
Душа моя вошла.
Да, было прожито ни много и ни мало,
И полной мерой сил,
Но мне в моем пути всегда недоставало
Того, что я любил.
Спасибо, что дочитали до конца! Подписывайтесь на наш канал и читайте хорошие книги!