Я разбирал свой фотоархив и наткнулся на две фотографии: цветную, на которой была смеющаяся пожилая женщина с котом на руках, и пожелтевшую от времени чёрно-белую, покрытую сеткой трещин. На ней были двое: парень и девушка, сидящие на скамейке у деревянного дома.
Рассматривая эти фотографии, я вспомнил, как несколько лет назад ездил по заданию редакции снимать празднование юбилея древнего российского города и совершенно случайно оказался в одной из умирающих деревень. Нет, я не ошибся дорогой. Просто по пути увидел старый, чуть покосившийся указатель и решил свернуть – в таких местах всегда можно сделать много интересных снимков.
Деревня находилась в сосновом лесу. Посреди неё лежали руины какого-то завода, который раньше служил «градообразующим» предприятием, а теперь взят в пожизненную аренду птицами. От одних домов остались еле заметные в высокой траве куски стен, у других обвалилась крыша, а некоторые ещё держались, и, если бы не мутные окна и заросшие участки, можно было подумать, что хозяева только что ушли куда-то и скоро вернутся.
Один дом привлёк моё внимание. Он наполовину зарос крапивой и ещё какой-то высоченной травой, но был относительно цел, только кое-где обвалилась кровля да были выбиты стёкла. Забор давно растащили на дрова. В таких деревушках в ход идёт всё, ничего не пропадает. Что нельзя приспособить в хозяйстве – сгорает в печке.
У дома росла яблоня, на которой уже румянились яблоки. Удивительное дело: за ней никто не ухаживал, но она продолжала приносить плоды. Очевидно, оставшиеся местные жители их обрывали, и яблоня чувствовала себя ещё кому-то нужной, а в благодарность радовала людей в меру своих возможностей.
Я сделал несколько снимков и зашёл в дом. Что-то меня туда тянуло. Кое-как продравшись сквозь крапиву, я вошёл внутрь. Пахло пылью и сыростью. А ещё там было холодно. В заброшенных домах всегда холодно, даже если снаружи жара.
Я прошёлся по дому. Пол скрипел, ходил ходуном, но был ещё достаточно крепок, чтобы выдержать вес огромного дядьки. Со стен свисал клок обоев. На полу валялись козьи орешки и осколки стекла.
В другой комнате были остатки печки, возле которых грудой лежал песок и несколько разломанных кирпичей. Я обошёл их вокруг в поисках удачного ракурса. В одном углу я опустился на колено и, пока настраивал камеру, заметил маленький краешек бумажки, торчавший из-под песка. Я достал её. Бумажка оказалась фотографией: на лавке у этого самого дома сидели двое – беременная девушка, а рядом, обняв её за талию, парень. Я положил фотографию в карман джинсов, и вышел на улицу. Мне захотелось узнать об этих людях больше. Я пошёл по деревне в надежде встретить кого-нибудь и расспросить.
В одном дворе я увидел пожилую женщину, которая сидела на лавке и перебирала грибы.
– Здравствуйте, – сказал я, подойдя к забору.
Женщина подняла голову и посмотрела на меня.
– Привет! – ответила она и продолжила своё занятие.
– Можно с вами поговорить?
– Чего-ж нет-то? Проходи, садись.
– Михаил, – представился я.
– Ольга Владимировна, – ответила женщина, не отрываясь от грибов.
– Вы давно здесь живёте?
– Да как тут родилася, – она произнесла это слово с ударением на «и», – так всю жизнь и живу.
Я достал фотографию и показал её.
– Вы знаете этих людей?
Ольга Владимировна положила в таз нож и крепенький белый гриб, обтёрла руки о фартук и взяла у мен я фотографию. Лицо её сразу стало грустным.
– Откуда она у тебя?
– Вон в том доме нашёл.
Женщина некоторое время сидела молча.
– Ох, несчастливые, несчастливые они были.
– Почему? Вы можете о них рассказать?
– Анька её звали, – сказала Ольга Владимировна, ткнув в фотографию узловатым пальцем. – А это Гришка. Ох, несчастливые.
– Гришка на нашем заводе литейщиком работал, а она в конторе бухгалтером, – продолжила Ольга Владимировна. – Гришка-то местный был, а её из города опосля училища по распределению прислали. Увидели друг друга, да и влюбилися. И всегда их потом вместе видели: гуляли по деревне, смеялися. По праздникам он на гармошке играл, а Анька пела, да хорошо так. Голосок-то у неё красивый был.
– Опосля они поженилися. Анька забеременела. Вот уж Гришка-то радовался.
Ольга Владимировна тяжело вздохнула и снова задумалась.
– А что было потом? Почему вы их несчастливыми назвали?
– А потом что-то странное случилося, – ответила она, заправляя под платок выбившиеся седые волосы. – Сначала Гришка хмурый стал ходить, осунулся, а потом и вовсе запил, хотя сроду не пил. И Анька погрустнела. Никто ничего понять не мог.
– Отец мой, упокойник, – Ольга Владимировна перекрестилась, – рассказал однажды, мол, Гришка по ночам голоса слышит, которые велят ему Аньку убить. Гришка сам отцу проболтался во время очередного запоя.
В это время из дома хозяйской походкой вышел огромный рыжий кот. Он подошёл ко мне, понюхал и стал тереться о мои ноги.
– Васька, разбойник, отойди, не мешай! – прикрикнула Ольга Владимировна, замахав руками.
– Да пусть трётся, – сказал я и наклонился, чтобы погладить кота.
Васька поднял голову, подставляя шейку, а потом запрыгнул мне на колени, умостился и громко заурчал.
– Разбойник! – засмеялась Ольга Владимировна и снова принялась за грибы.
– А однажды утром, – продолжила она, – Гришку в сарае мёртвым нашли. Лёг на пол да со всего размаху себя по голове топором-то и ударил.
Меня передёрнуло.
– Может, убийство? – спросил я.
– Нет. Там окромя его следов ничьих и не было боле. Да за что убивать-то! Никогда они с Анькой не обидели никого, да и воровать у них нечего было.
– Когда её разбудили и рассказали, Анька не стала плакать, а замолчала только, на все вопросы лишь головой кивала. Так три дня, пока Гришку не схоронили, молча и ходила. На четвёртый день я пришла к ней проведать, захожу, а она в петле висит.
Ольга Владимировна вытерла глаза тыльной стороной ладони. Какое-то время мы сидели молча. Васька громко урчал у меня на коленях, да было слышно, как где-то пилят дрова и стучит молоток.
– Рядом с Гришкой её схоронили. Так и лежат там втроём – Анька-то уже на последнем месяце была.
Я не нашёл чего ответить, лишь молча покачал головой.
– Ладно, Ольга Владимировна, мне пора, – наконец сказал я, аккуратно ставя Ваську на землю.
Васька потянулся и принялся вылизывать свои упитанные бока.
– Обожди немного.
Ольга Владимировна ушла в дом. Я рассматривал её огородик, вспоминая свою бабушку. У неё был такой же. Каждое лето я ездил к ней, помогал выдёргивать сорняки, собирал колорадских жуков в банку с керосином, а однажды на пару с другом объелся зелёных слив. Почему-то они казались нам очень вкусными. Не буду рассказывать о последствиях, но бабушка тогда долго смеялась. А когда её не стало, мы больше туда не ездили: у родителей было много дел, а потом много дел появилось и у меня. Лет тридцать уже я не был там. Всё думаю съездить, посмотреть, да всё не еду. И не поеду ведь. Боюсь увидеть заросший травой и деревьями холм на месте её дома. Я часто думаю с тех пор, что настоящее, в любую погоду солнечное детство заканчивается, когда умирает бабушка.
Наконец Ольга Владимировна вернулась, неся в руках две банки варенья.
– На, возьми, – сказала она, протягивая их мне. – Малиновое. Я много наварила: малина в этом году добрая уродилася.
Я поблагодарил Ольгу Владимировну и обнял её. Она засмеялась.
– А можно я вас сфотографирую?
– Ой, что ты! – ещё сильнее засмеялась она. – Я ж вся растрёпанная.
– Ничего страшного, это не для посторонних.
Ольга Владимировна взяла на руки Ваську и, продолжая смеяться, дождалась, когда я сделаю несколько снимков.
Мы попрощались и я поехал по своим делам, увозя с собой варенье и память о трёх людях: Ольге Владимировне, Аньке и Гришке.