Поземкою стелился туман. Воздух был наполнен дразнящими нос ароматами цветущих деревьев. Казалось, еще чуть-чуть, и мягкая ткань дрогнет перед натиском влаги, набухнет, наполнится каплями, скользнет по коже, и тогда меня ничто не спасет от зябкого утреннего дыхания.
Ежась и кутаясь в шерстяное пальто, я чуть выше приподнял плечи и ускорил шаг. Словно капли ртути, я, и десятки знакомых лиц, спешащих на работу сограждан, стекались в один общий поток, скатывались вниз по узкой лестнице, в едином порыве замирали перед красным сигналом светофора. Я прежде никогда не ловил себя на этой мысли, но сейчас я ощущал себя не то муравьем, не то винтиком в одном большом странном механизме. А, нет, мы все же не утратили признаки личностей. Вон гражданин достает из внутреннего кармана пачку сигарет. Сейчас закурит, пустит пар изо рта, и тот, непременно накроет с головой милую девушку в твидовой куртке.
Людской поток напрягся, взгляды метнулись к желтому сигналу светофора, и вновь мы ртутной каплей поспешили дальше, и вновь замерли на переходе. Я уныло бросил взгляд на остановку.
Уууу! Сколько людей! Не то автобус не пришёл по расписанию, не то пришел, открыл двери и выгрузил недовольную публику на остановку, а сам, чихая и треща, поспешил в депо на срочный ремонт. Мой автобус и без того всегда перегружен. Расступитесь, граждане, позвольте выйти. Ох, нет, что же вы делаете? Гражданка, подвиньтесь, пожалуйста, вы стоите на моей ноге. А вон еще и молодая мама на остановке. Не поедет же она с нами? Как? Поедет? Да куда тут втиснуть коляску? Нет, гражданочка, это я вас попрошу. Куда честным людям деваться? Молочная кухня? Ах, ну что же тут поделаешь?
И погода, как назло, портится. Еще минуту назад пробивалось робкое майское солнце, но теперь оно скрылось за тучами. Не дать, не взять октябрь. И холодно как.
Нетерпеливым движением головы я отогнал надоедливую мошку, крутящуюся возле уха, и замер. В десятке метрах от меня стоял трамвай. В горле образовался неясный ком. Я быстро бросил взгляд на стоящих рядом граждан, надеясь на их лицах прочесть то же удивление, что терзало сейчас меня, но они смотрели на трамвай совершенно равнодушно. Как будто он всегда здесь ходил! Нет! Это в детстве я ездил на нем к бабушке и дедушке в дом, где обитаю поныне, да только линию убрали лет эдак... А, впрочем, давно. Откуда здесь взяться трамваю?
Людской поток подхватил меня. Засмотревшись, я сам не заметил, как оказался в ручейке тех, кто стекался к трамваю. Нет, постойте, граждане, мне на остановку! Ах, уже поехали машины? Я на мгновение в нерешительности замер, глядя на толпу, ожидающую автобус. Нет, я на него решительно не попаду. Да и стоять среди бушующего потока машин опасно. Разумнее всего сесть вместе со всеми в трамвай, проехать несколько остановок, а там пересесть. Можно даже не на мою несчастную "семерку", а на "сорок третий". Да, прекрасная мысль! В "сорок третьем" всегда много свободных мест, да и кондуктор там милая. Работает на линии уже лет пятнадцать. Нет, я не пылаю к ней тайной страстью, но приятно видеть с утра знакомое лицо.
Я поднялся в трамвай и недоуменно замер. Мне еще никогда не доводилось видеть такого странного салона. Разве что в фильме "Москва слезам не верит", да и то это была пригородная электричка. В конец озадаченный, я сел на деревянную скамью и постарался оставить свои предубеждения. Трамвайный сигнал коротко тренькнул, трамвай дрогнул... И поехал в обратную сторону.
Прекрасно, Гена, просто прекрасно! Обманул, значит, судьбу. Вместо работы едешь на конечную, к церкви. Впрочем, может оно и к лучшему? Может на следующей остановке и нет такой толпы? Выйдешь, успеешь на свою "семерку", да еще и сядешь на мягкое сидение. Вон пробки какие! Время еще есть.
Проехав пару метров, трамвай остановился. Даже на линии стояли автомобили, и оставалось только что ждать.
И тут началось.
Паренек лет десяти на вид, которого я заприметил еще на остановке (а обратил я на него внимание потому, что, судя по виду, он был немного не в себе), начал громко и с выражением декламировать:
- Двести восемьдесят пять умножить на триста четырнадцать - восемьдесят девять тысяч четыреста девяноста. Семь тысяч пятьсот восемьдесят два умножить на триста восемь тысяч девятьсот пятьдесят четыре... - и он назвал цифру, услышав которую я нахмурился. Что это такое? Неужели "повезло" ехать с юным дарованием, и этот спектакль продлится всю дорогу? Усатый гражданин принялся проверять ответы паренька на калькуляторе и восторженно воскликнул:
- Граждане, все точно! Нет, каков, а? А скажите ли вы мне, молодой человек, сколько будет...
Он назвал какое-то трехзначное число и велел возвести его в куб. Парнишка выпалил ответ и мужчина восторженно хохотнул.
Мгновение спустя произошло еще одно странное происшествие. Пожилая дама ("пожилая" исключительно потому, что в нашем обществе слово "дряхлая" никак нельзя применять к представительницам прекрасного пола), отставив в сторону свою клюку, резво поднялась на ноги и, взявшись за поручень изобразила такое балетное па, что у всех находящихся в трамвае вырвался сдавленный вдох удивления. Не обращая на нас никакого внимания, бабуля прогнулась в пояснице, так, что у меня самого заныли спинные диски, а затем встала на носочек.
- Смотрите! - раздался крик слева. Обернувшись, я увидел по-истине сюрреалистическую картину - женщина, чьи обе руки были покрыты толстой белой коркой гипса носом рисовала на запотевшем окне. И хоть живопись никогда не была моей сильной стороной, но я не мог не узнать в ее рисунке набившую оскомину "Мону Лизу".
Трамвай все так и стоял в пробке, ни на метр не продвинувшись к церкви, а людьми в салоне один за другим завладевала странная лихорадка. Почтенная мать семейства, точь-в-точь, эквилибрист в цирке, крутила на карандаше свой кошелек. Под крик "алле-оп!" она водрузила карандаш на лоб, и кошелек продолжил крутиться. Мужчина напротив звучно и с дикторской интонацией декламировал какое-то произведение, прислушавшись, в котором я узнал "Войну и мир" Льва Толстого. Белокурая девочка в школьной форме бестолково носилась по салону, вопрошая "что случилось?" то на одном, то на другом европейском языке.
Я уже не пытался что-то понять, увлеченный странным зрелищем. В моей голове появилась другая мысль - а что со мной? Какой талант раскроется во мне? И раскроется ли? Я повернулся к своему соседу, желая спросить, не заметил ли он во мне какую бы то ни было метаморфозу, но, раскрыв рот, я не смог произнести ни слова. Сколько бы я не напрягал голосовые связки, из горла не вылетало ни звука. Я испугался, и схватил его рукой, но почти сразу же успокоился. Что бы ни вызывало странную лихорадку, она шла от противного. Глупые становились умными, немощные спортсменами, а я... Я буду петь!
Еще в детстве учителя музыки досадливо морщились, когда я выводил "В траве сидел кузнечик". В ожидании своей очереди я следил, как остальные присоединяются к беснующемуся большинству. Вот и мой сосед начал читать стихи, я приготовился, глубоко вздохнул...
И из моего горла снова не вырвалось ни звука. Напротив, мне резко стало как-то не по себе. Мало того, что я не мог говорить, я понял, что не могу даже сглотнуть. Мышцы мои поддались вперед, но во рту было сухо, и замерев в этом нелепом положении, они так и не закончили глотательное движение. Я попытался снова сглотнуть, но снова безуспешно. Я давился, горло точно потеряло чувствительность, даже дышать стало тяжело. Я бросился к окну, чтобы открыть раму и сделать хоть глоток холодного утреннего воздуха, но мои пальцы напрасно елозили по стеклу и дереву, рама не поддавалась. Меня охватывала паника. Трамвай вдруг дернулся вперед, теряя равновесие, я упал на спину, больно ударившись головой. Воздух вырвался прочь из грудной клетки, я почувствовал, как что-то огромное, давящее, точно огромный толстый червь, медленно ползет вверх в моем горле. Меня охватил ужас, я забил руками по полу... Червь царапнул горло, и в следующее мгновение в меня ворвался холодный, обжигающий воздух. Я задохнулся им. Вместе с воздухом в мир ворвались свет и звуки.
- ... Экстубирован... Геннадий Павлович, вы меня слышите?
Я приоткрыл глаза. Сперва мне показалось, что надо мной стоит дама, крутившая на голове кошелек, но затем зрение прояснилось, и я увидел лицо незнакомой женщины.
- Хкхккк... - просипел я, но женщина меня поняла.
- Вы в первой клинической больнице, - пояснила она, - вас сбила машина. - Перелом голеностопа... Ушиб головного мозга... Нам пришлось вас интубировать... Месяц... Реабилитация ...
Ее голос покачивался, точно на волнах. Я снова закрыл глаза, но видение трамвая растаяло, не оставив и следа. Я не чувствовал боли, не ощущал страха. Новость о произошедшем ничуть не взволновала меня. Отдаваясь беспамятству, я успел подумать только одно - что бы со мной случилось, если трамвай все-таки доехал до церкви?