Продолжаем наш проект «Писатели о дорогих сердцу вещах». Кира Грозная – главный редактор журнала «Аврора», член Союза писателей Санкт-Петербурга, поделилась своей особенной любовью к старым вещам, ведь каждая из них наполнена теплыми воспоминаниями, детскими историями, бесценной памятью. Одной из таких вещей стал берестяной алтайский туесок…
Старые вещи – уникальные артефакты. Они не дают нашей памяти облениться и покрыться жиром, не позволяют запотеть зеркалу, в котором отражается вся наша жизнь, и чётче видно прошлое, чем настоящее. Признаюсь, эти вещи – моя слабость!
Бабушкины польские тарелки из тонкого фарфора – запрещаю своим домочадцам есть из них, поскольку ставят в раковину немытыми, водружая сверху другие тарелки, и одну из шести уже расколотили.
Папина гитара – на сороковой день после его смерти струнодержатель с треском оторвался и струны повисли; в таком виде гитара ещё повисела на стене, позже перекочевала на антресоли.
Камертон, с которым отец не расставался и который мы положили ему в гроб; помню свой ужас, когда чёрный «блинчик» с четырьмя отверстиями, похожий на унылую губную гармошку, вновь материализовался в заветном ящике папиного стола! (Вероятнее всего, у него было два камертона, совершенно одинаковых).
Кукла с отломанной ногой, подаренная мне на годик; нерабочий проигрыватель без иголки; совершенно новый старинный пуховый платок (четыре поколения им не пользовались – берегли); какая-то бижутерия, пузырьки, ракушки и камешки, привезённые с моря…
А вот и он – берестяной туесок, в котором моя бабушка хранила пуговицы. На крышке надпись: «Горный Алтай» – и еле различимое, почти стершееся изображение двух человечков, восходящих в гору. Крышка туеска – деревянная, из сосны или кедра; даже спустя десятилетия она чудесно пахнет, вызывая яркие и чёткие воспоминания.
Мне шесть лет. Провожу летние каникулы в Майкопе у бабушки и няни, на берегу реки Белой, у подножия гор. Кроме лета, весь год я живу с родителями в долине Кыргызстана, окружённой дымными хребтами Тянь-Шаня. Вокруг меня повсюду горы, и не существует более упоительной картины!
Крышка туеска завораживает и манит. Я давным-давно решила: вырасту и стану альпинисткой!
Бабушке эта идея не нравится.
– А вот у Любовь Михайловны с соседнего дома такое горе! – говорит она, взбивая руками тесто – раскрасневшаяся, полненькая, сдобная пятидесятипятилетняя женщина. – Внук её, Славка… Да ты ж знаешь того мальчика…
Бабушка поджимает губу. Я с тревогой жду: что случилось со Славкой из соседнего дома?
– Тоже хотел альпинистом стать! Бабушку не слушал! И что? Добаловался: вывалился с окна четвёртого этажа! Дурачком, наверно, останется…
– Так он живой?? А руки-ноги, позвоночник – переломал? – перебиваю я.
Бабушке, судя по её лицу, очень хочется сгустить краски. Она эмоционально качает головой, как будто произнесёт сейчас свою любимую присказку: «Вот, пожалуйста!» Напряженный лоб выдаёт внутреннюю борьбу…
В итоге бабушка решает не «делать ребёнка невротиком», как говорит моя мама, бабушкина дочь, и сказать, как есть.
– Да не переломал, кажется… Раз уже из больницы отпустили, – бабушка работает в больнице, совмещает должности кадровика и уборщицы, и всё, что происходит в стенах клиники, узнаёт из первых уст. – Велели ходить на обработку коленок, и всё.
– Бабушка! Раз он живой и не калека, – я с надеждой смотрю на бабушку, – может, и не останется ещё дурачком, а?..
Бабушка картинно разводит руками в тесте, словно хочет сказать: а кто его знает?
– Как же он так свалился, что только коленки расшиб?
Мне нужны подробности: я словно чувствую, что когда-нибудь обо всём придётся писать.
– А он по бельевым верёвкам падал, – говорит бабушка. – Верёвки рвались, но они смягчали падение. Считай, со второго этажа упал. Да, внученька, повезло мальчишке! А вот его бабушка в предынфарктном состоянии!
Я молчу. Ежу ясно, куда клонит бабушка. Никогда она не отпустит меня в горы!
Ночью мне снятся двое, идущие к вершине. Если верить надписи, это «Атлай», но во сне почему-то – Анды. На альпинистах, по воле фантазёра-художника, красуются широкополые шляпы-сомбреро (ага, вот откуда Анды взялись!) Первый легко поднимается в гору; даже по силуэту видно, как он хорош: плечи развёрнуты, голова откинута. Тот, что идёт за ним следом, опирается на палку. Судя по всему, он устал и натёр ногу, но старается изо всех сил, боится отстать от товарища. Ведь первый, красивый гордец, не будет ждать!
Второй ускоряет шаги, но вдруг спотыкается, роняет палку – и, издав тоскливый вскрик, разносимый эхом, начинает падать!
Он падает, падает и падает… по бельевым верёвкам-струнам, которые кто-то зачем-то натянул одну под другой, во всю высоту скалистого обрыва. Верёвки последовательно рвутся под тяжестью тела. Палку незадачливый альпинист потерял ещё в самом начале полёта. Он падает и прокручивается в воздухе вокруг своей оси, будто барашек на вертеле (я однажды видела в кино, как кто-то падал так со скалы). И вместе с ним кружатся, всё ниже и ниже опускаясь в ущелье, сушившиеся на верёвках предметы одежды: огромных размеров бюстгальтеры на пластмассовых кнопках (вроде бабушкиного), ажурные комбинации, панталоны с начёсом, коврики, полотенца и даже детские пелёнки…
Следующим вечером я тормошу старенькую няню, требую почитать Лермонтова наизусть.
Моя няня Мария – деревенская женщина, почти «ровесница века». Она малограмотна: окончила всего четыре класса церковно-приходской школы. Невзирая на это, няня очень начитана. Так бывает.
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор…
Няня читает неспешно, басовито, голос её глуховат и негромок. А я представляю, как горы склоняются друг к другу белыми шапками, качают головами, хмурят кустарники-брови, кривят расщелины-рты…
А люди карабкаются и карабкаются по их крутым бокам, рубят в отвесных каменных стенах ступени и… развешивают на них бельевые верёвки.
Человек нежелателен для гор, догадываюсь я. Он для этих гигантов чужд, и если не опасен, то противен, как для меня – муравей, кусающий за ногу. Назойливого муравья надо согнать, желательно – раздавить! Муравья, ползущего по человеческой ноге, не запечатлеют ни на картине, ни на фреске, ни даже на крышке берестяного туеска!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор…
Я засыпаю с туеском в руках, крышка сдвинулась в сторону, пуговицы рассыпались по одеялу. Мне снятся рокот гор, шёпот сосен в ущелье и шелест ледяного ручья с абсолютно прозрачной, чистейшей водой…
Мне уже двенадцать, и я живу с родителями в Ленинграде. С подругой-оторвой болтаемся после уроков в своём родимом Кировском районе, по улице Новостроек. Проникаем на чужой чердак, выбираемся на крышу дома. Перелезаем через ограждение, ходим по выступу крыши, держась за перила, с обратной стороны… Еле живые от страха, маниакально-счастливые от адреналина, вновь перелезаем на крышу – и валимся на нагретые солнцем листы железа, чертыхаясь и хохоча.
– Как альпинистки, – говорю я. – Мы это сделали!
И шепчу:
Уж проходят караваны
Через те скалы,
Где носились лишь туманы
Да цари-орлы…
– Что ты там бормочешь? – подозрительно спрашивает подруга.
– Так, ничего…
Няни уже нет, но я помню наизусть все стихи, что она мне читала.
Бабушка, похоронив няню, переехала в Сосновый Бор к своей младшей дочери, моей тёте. Я давно не живу среди гор, не вижу их по утрам на горизонте, но те двое, карабкающиеся на вершину, до сих пор снятся, стоят перед глазами…
Мне сорок лет. Мы с тётей разбираем бабушкины вещи. Альбомы с фотографиями, посуду, одежду… Не так-то уж много было у бабушки вещей, которые после смерти человека идут на выброс! Бабушка была, как мудрец, обходящийся одной-единственной циновкой. «У неё нет никакого старушечьего хлама» – одобрительно говорила о бабушке моя мама…
Вот он, заветный туесок, уже пустой, без пуговиц – тётя переложила все швейные принадлежности в большую удобную шкатулку.
– Можно мне…
Даже не верится, что я осмеливаюсь выпрашивать эту драгоценную вещь у тёти!
– Можно я его заберу?
– Бери, – легко разрешает тётя.
И добавляет:
– Не забудь фарфоровые тарелки!
…Я так и не стала альпинисткой. Зато до сорока лет у меня была любящая, заботливая бабушка.
Прижимаю к груди туесок. Запах крышки – хвойный, северный, тревожный – пробивается сквозь морскую соль слёз.
Кира Грозная - поэт, прозаик, редактор, издатель, журналист. Окончила РГПУ им. А. И. Герцена, по специальности – психолог, кандидат психологических наук. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза журналистов Санкт-Петербурга и ЛО. Главный редактор журнала «Аврора» с 2014 г. Автор шести изданных книг. Лауреат литературной премии им. Н. В. Гоголя в номинации «Шинель» (2018), премии Правительства Санкт-Петербурга в области журналистики в номинации «Лучшие публикации в городских печатных СМИ» (2019), фестиваля авторской песни «Покровский собор» в номинации «Поэзия» (2024). Финалист Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» («Проза», 2020) и Всероссийской литературной премии им. А. И. Левитова («Проза. Мастера», 2022). Живёт в Санкт-Петербурге.