Есть у авторов любимые главы, и эта — моя любимая. Мы совершим путешествие на машине времени прямиком в 80-е. Бор, чтобы подзаработать и произвести впечатление на Дикарку, связывается с бандой наркоторговцев.
Бор
Сколько Бор себя помнил, отец держал семью под контролем. Властный с подчиненными, отец и дома не терпел возражений. Его конек в воспитании — отвесить хорошую оплеуху, причем не только Бору, но и супруге. Сыновьей любви это, конечно, не прибавляло. Время шло, и отец всё больше ожесточался.
Мама, скромная сотрудница аптеки, одевалась неброско, несмотря на возможности мужа и целую текстильную фабрику в его распоряжении. Многое прощала. Отметины от пощечин, сломанный нос Бора в седьмом классе за двойку по математике. Некому жаловаться, не к кому обратиться. Не поверят, поднимут на смех — это же семья как-никак, негоже лезть в чужой монастырь.
Звуки из родительской спальни годами выхватывали Бора из сна и уже наяву рождали кошмары. Его со стыдливой маниакальностью тянуло увидеть источник шума, ведь фантазия могла рассказывать небылицы. Через узкую щель он видел копошение в простынях, удушье, мокрые борозды на щеках матери. Она бесшумно рыдала, чтобы не потревожить его, Бора, сон.
По утрам всё снова было в порядке.
Бор уже мало-мальски понимал, в чем тут дело, но между ними словно действовала негласная договоренность: мать никогда не заступалась за него перед отцом, а он никогда не защищал мать.
Но долго продолжаться так не могло. Бор должен был дать понять, что ему всё известно.
— Откуда синяки, мам? — как-то спросил Бор за завтраком, указав на запястья.
Мать наплела что-то про слабые вены, но Бор задал вопрос не для того, чтобы услышать ответ. Он не сводил глаз с отца, и Шиканов-отец понял, что сын далеко не дурак.
Похоже, родителей устраивали их отношения, и не сыну в них вмешиваться. Но и спокойно смотреть на уродливое подобие брака Бор не желал.
Так что, папа, я уж как-нибудь сам.
Он нагружал по ночам продвагоны в Прибалтику. После пяти часов каторжного труда едва сползал с кровати, руки не поднимались, а любое движение отзывалось ноющей болью в спине. Даже хорошие для студента деньги не стоили того, чтобы сдохнуть под мешком зерна. Альтернативой были колхозы, километры картофельных полей, лопаты и кровавые мозоли — невелика разница. Или мрачное стылое Заполярье. Да и учиться когда-то надо.
Но сколько денег ни получал, всегда казалось, что мало. Вдобавок у общаги стал появляться барыга Назим из местной преступной группировки. Овеянный романтическим флером итальянских мафиози, Назим собирал вокруг себя толпы поклонников.
Он продавал запретное.
Бор однажды курил анашу на чьей-то квартире. Не понравилось, но было весело. Приятели часто ругали барыгу-татарина за то, что он мешает ее с придорожной травой, но по привычке брали лишь у него. Официально татарин числился разнорабочим на складе, но парень явно знал, как заработать быстро и много; у него даже был автомобиль, хотя машину никто не видел, и марка в беседах менялась из раза в раз. Зато часы у него точно есть, швейцарская «Омега» — за них иной мог и душу продать.
И Бор решился попроситься на работу к Назиму.
Бор отыскал парня у прокуренного крыльца в компании патлатых рокеров в клепанных модных косухах: взгляды исподлобья, бедра в гирляндах цепей. На неформалах, судя по кривой строчке, красовались варенки отцовского производства. Компанию окутывал сизый дымок болгарской «Шипки».
— Назим? — набравшись смелости, Бор похлопал по плечу рослого, на голову выше него, татарина из люберов. Эти культуристы, ратующие за здоровый образ жизни, бросались на неформалов бульдогами — качались в подвальных залах с мечтой о грядущих боях, но татарин ради заработка держал нейтралитет.
— Чего тебе? — Назим выудил из широких клетчатых штанов папиросу, братва тут же зачиркала спичками, чудом не подпалив траурную густую щетину. Под рукавом спортивной куртки блеснул ремешок часов, на вид дорогих. Значит, правду говорят.
Бор сбросил оцепенение.
— Ты это… Работа есть?
— Вали отсюда, — татарин выдохнул вонючее облако в лицо Бору и отвернулся.
— Мне деньги нужны, — сказал Бор широченной, как лопата для снега, спине. — Всё что угодно сделаю. Без выходных пахать буду!
Ноль реакции.
— Знаешь, кто батя мой? — выложил Бор последний козырь. — Шиканов!
Назим неохотно повернулся.
— Знаю.
Ссориться с батей, который снабжал модников понтами в эпоху советского дефицита, никто не хотел.
— Яблочко от яблони, слыхал? Толкать умею — насмотрелся у папаши, связи есть, — соврал Бор. — Ну что, возьмешь?
Татарин подергал значок «Любер» со штангой и латинской «L» в треугольнике, сплюнул в траву и отвел Бора в сторону.
— Так у тебя тряпки джинсовые — я таким не барыжу.
— Да ты это, забудь про тряпки. Без обид, ты приметный слишком, — тараторил Бор. — Качок, да к тому же клетке. Репутация у вас, люберов… как у неблагонадежных элементов. Зато я в глаза не бросаюсь.
Назим, усмехнувшись, потрепал его по макушке.
— Малой, ты ж хороший мальчик — что, сильно прижало?
— Иначе бы не просил.
— На флэт водить сможешь?
— Нет, я из общаги…
— Тогда будешь на точке. Но на много не рассчитывай.
— Сколько?
— Узнаешь. Завтра в пять будь у Марьи Васильевны.
— Кого?
— У Московского, ахмак!
Борис крикнул ему вслед:
— Слушай, Назим? Ты ж любер, вы вроде как за здоровье?
— Ну что ты как маленький, в самом деле...
Назим поставил его на Московский вокзал у автомата с шипучкой, вручил знакомую по общаге траву, шишки туго скрученные пакетики опиумной смолы в полкоробка спичек величиной, с десяток стеклянных фуриков эфедрина и «пластилин» — прессованный хэш. Всю эту фармацевтику Бор рассовал по внутренним карманам плаща. Никогда еще он не испытывал такого волнения вперемешку с радостным обладанием тайны.
— Не снимай.
Назим протянул Бору красную шапку: сальная изнанка, вязаные олени — когда-то белоснежные, а теперь серые. Из макушки, как заячий хвост, торчал нелепый помпон.
— Почище не мог найти?
— Надевай, других нет.
— Зачем она нужна вообще?
— Униформа твоя. Будешь как «Достоевский»[1].
[1] «Достоевским» в эпоху Андропова и Горбачева называли главу семьи наркоманов. Семьи состояли из любого количества разновозрастных наркоманов обоих полов. «Достоевские» носил «соломенную шляпу», т.е. занимался сбором и перевозкой маковой соломы — «шляпы» — для семьи. Так на территории Советского Союза формировался локальный наркотрафик.
— Чего?
— Надевай!
Бор, сморщившись, нахлобучил шапку. Та была велика, с затылка свисала пузырем, а весенний промозглый ветер без помех щекотал уши.
— Не пришлось бы потом вшей давить… — проворчал он.
Назим раздал указания: перемещайся, читай газету, поглядывай на вокзальные часы — чтобы не привлекать внимание участковых. Каждые полчаса меняй базу: площадь Невского, метро «Московская», двор дома Логинова.
— И не тормози, ахмак! Будет хвост — товар на помойку и делай ноги. Сам должен быть чист, как первый снег. Отчет в конце дня. Молись, если хоть грамм пропадет или покупателей обвешивать будешь — это тебе не гастроном.
— Назим, ты же разбираешься в людях, — Бор развел руками. — Раз я здесь, значит, немного, но доверяешь.
— Считай, что сегодня твое первое испытание.
Место оказалось прикормленным, пипл — разношерстным. К Бору в форменной шапке и неприметном песочном плаще с уемистыми карманами подходили почти каждые полчаса. Аскали в основном траву. Металлисты в косухах, патлатые хипари, панки с помойкой на голове, бесполые существа в поношенных телогрейках, одичалого вида беспризорники. Детей Борис слал подальше: рука не поднималась продать им яд.
Из девушек была лишь одна: с длинными спутанными волосами, с плетеной фенечкой на запястье — купила траву. Однажды подошел солидного вида гражданин с влажным усталым взглядом, взял дорогую смолу, вежливо попрощался и скрылся в бордовой вазовской «трешке».
Бор не верил глазам: его мир за один день рассыпался на куски. За несколько часов этой странной работы он понял жизнь больше, чем за все предыдущие двадцать лет. В сверхдержаве не может быть наркомании — как не было пьянства, серийных убийц и коллективных изнасилований в студенческих общежитиях. Граждане великой страны старательно отводили взгляды от позорной стороны реальности: будто по брюкам престарелого бати на глазах у толпы расползлось пятно, но все упорно делают вид, что так и задумано.
Дурман доставали по большей части своими силами: бегали голышом по конопляным цветущим полям, искали под елями красные шляпки шаманского гриба, мак везли с алых плантаций Киргизии, таскали у бабушек из садов и растили на кладбищах. На Юге курили гашиш. Недешевый морфий брали с рук у знакомых аптекарей или медперсонала больниц, который был не прочь заработать на ароматный кусок колбасы из говядины первого сорта и по блату чиркал рецепты. Зэки выпаривали «Солутан». Малолетки нюхали клей. Кто-то даже читал Берроуза в оригинале. Но всё это меркло по сравнению с торжеством синего змия. Назим верил, что придет день, когда алкоголь уйдет в прошлое — сам он не пил и «синяков» в открытую презирал.
Торговля через посредника, как рассказал любер, набирала обороты: меньше риска для обывателя, готовый товар лично в руки, и даже спекулятивные цены не останавливали рабов удовольствия.
К концу дня набралось двести рублей.
— Шик и блеск… — пробормотал Бор, сжимая хрустящие купюры в кармане. Мать столько получала месяца за два. Назим отсчитал червонец, остальное забрал себе.
— Всё, что ли? Десятка? — возмутился Бор.
— А ты чего ждал, что я половину тебе отстегну? Испытательный срок пройдешь, будет больше.
Бор прикинул: триста за тридцать дней — хорошие деньги для честного трудяги, за два месяца можно скопить на новенький «Иж». Но нужно поднапрячься: Лена ускользала от него с каждым днем.
— Молодец, малой, — вдруг добавил Назим. — Хорошо поработал.
Точек Назим показал множество: кроме вокзалов, были и ворота обшарпанных детсадов, и задний двор психбольницы имени Скворцова-Степанова. Особенно Бору нравилась крыша одного из домов на Кутузовской набережной: пройти через арку, потом в парадняк, по лестнице вверх на крышу. Вид на Неву оттуда открывался великолепный.
Бора везде встречали с восторгом, но он понимал, что был для них не целью, а средством, и пришел бы вместо него другой, его бы встречали так же. Оброс новыми приятелями, часто звали на флэт, но Назим сказал, если узнает, что с работы свалил, уши выкрутит и денег не даст — еще в придачу и отберет.
Через неделю наставник ждал у ворот лакокрасочного завода. Выглядел Назим непривычно: черные водолазка и брюки, серый плащ до колен вместо спортивного костюма или клетчатых просторных штанов.
— Надо же, не признал, — сказал Бор.
— Тут иначе нельзя.
Бор и сам вырядился в черное, нацепил лучшие отцовские джинсы, выменял на косуху свой портативный кассетник, о чем безмерно жалел, но Назим убеждал: за сегодняшнюю ночь он заработает на пару таких же.
Переплетение труб под потолком, цистерны и блестящие баки с едко пахнувшим лаком — так представлял Бор лакокрасочный завод, куда они направлялись, но, когда предъявили сторожу билет на закрытый сейшн, картонку с кодовым словом, Назим зашагал мимо цехов к желтому двухэтажному зданию с тесным актовым залом. На вид заурядный дом культуры, Бор даже несколько разочаровался.
Как объяснил татарин, сын управляющего — большой любитель рок-музыки, потому выпросил у папаши разрешение проводить на территории закрытые фестивали. Якобы художественная самодеятельность. На заводе и правда был коллектив музыкантов (часть из них выступала сегодня), который исправно давал концерты к седьмому ноября и дню основания предприятия. Все вопросы успешно парировались священным словом «репетиция».
Снаружи ночь скреблась ветками тополей; считалось, что тополя очищают воздух, и ими засаживали промзоны. В актовый зал административного корпуса сквозь щели сочилась вонь олифы. В сумрачной духоте покачивались в невидимых шлюпках головы, плечи, руки. Отражаясь от сцены, свет прожекторов вырезал из толпы фрагменты юных расслабленных лиц, не спускавших глаз с музыкантов.
Назим затерялся в задних рядах. Бор надел шапку с оленем и, прохаживаясь по проходам, предлагал траву. Два парня у сцены записывали концерт на аппаратуру, такую же убогую, как здешние хриплые колонки, чтобы потом толкать в легендарном «Сайгоне». С пленки на пленку: Москва, Новосибирск, Хабаровск — так голосам, обреченным на немоту, если бы не фанатизм горячих юных сердец, подпевали из каждого уголка страны.
Музыка лилась фоном, не задерживаясь в сознании, пока между рядов не потек вязкий туман анаши. Бор надышался парами с запахом горелого стога, перебившим даже едкий заводской смрад. Почувствовав, как немеют ноги, присел на ступени и прислушался к хрипам и стонам певцов, казавшимся скрежетом по металлу. Спустя пару десятков вдохов Бор болтался в шлюпке с остальными и мотал головой, словно маятником. Музыканты сбивались, будто впервые взяв инструмент, играли не слаженно, но так искренне, что им в подметки не годилась лицемерная причесанная эстрада. Гитары визжали и пыжились, забрасывая зал шматками аккордов, колонки хрипели, зал подвывал. Звуки слились в один первобытный гимн.
Бор впервые слышал такое со сцены. Так вот откуда те песни, что неумело наигрывали на флэтах. О тайных мечтах, о грязи, блуде, странных психоделических опытах и видениях, о запретном и стыдном — о том, чего полно в жизни, но что намеренно оттесняют в тень, чтобы не позорило дозволенное искусство.
Полный зал не знал страха, предчувствуя, что рыхлые стены империи дали трещину. Зрители повскакали с мест, полетели к сцене, как мотыльки на свет.
Бору вдруг стало ясно, что объединяло всех этих людей, кроме любви к рок-музыке. Страстная мечта о свободе. Подпольный сейшн с липовым разрешением — тайный клуб сопротивления, членство в котором скрепляло похлеще клея «БФ», и он, Бор, стал частью альянса — кочегаром, швырявшим топливо в раскаленный котел неудержимого локомотива. Они хотели свободы — Бор давал возможность ее ощутить. Наступит момент, и они отправят цепи старого мира в адово пламя.
Он понимал, насколько токсичны просочившиеся в молодые умы западные идеи. Насколько они желанны в мире, где всё за тебя решили. Лишь единицы, как отец Бора, могли спрыгнуть с путей — да и то постоянно оглядываясь. Понимал, что, как горный сель, новая философия вырвет с корнем полувековые стволы и сдвинет тяжеловесные глыбы. И это его несказанно радовало.
Он чувствовал, как горят глаза, как губы сами собой шепчут слова впервые услышанной песни. Бор почти плакал от распиравшей его жажды действия. Рвать. Крушить. Драться. Любить.
— У тебя такой вид, будто призрака встретил.
На Бора, посмеиваясь, уставилась чернобровая девушка с роскошной шевелюрой до пояса. Его взгляд тут же упал на глубокий вырез майки и беззащитные бедра над голенищем сапог.
— Ага, коммунизма.
Бор принял беззаботный вид. Назим предупреждал на баб не засматриваться, не за этим пришел, но девчонка была чудо как хороша. Не сравнить с Леной, конечно, но по женскому вниманию он уже изголодался.
— Просто песня впечатлила. Шик и блеск!
— Тебя как зовут? — спросила девушка.
— Бор, а тебя?
— Нана.
Оба уставились на сцену, где гитарист в исступлении катался на спине с зажатым между ног инструментом, изображая половой акт.
— Они из рок-клуба? — спросил Бор девчонку.
— Нет, нелегалы. Как бы их тексты прошли цензуру? Да и в зале было бы полно чекистов, а мы не смогли бы повеселиться, — она выразительно глянула Бору в глаза. — У тебя есть?
— Может быть, — буркнул Бор. Девчонка подошла явно не ради знакомства, и его это отчего-то задело.
— А по тебе не скажешь… — она оглядела его, как батон колбасы в гастрономе.
— Не веришь, у Цоя спроси, только у меня берет.
Девушка издала протяжное «м-м-м» и придвинулась ближе, коснувшись пальцами его ладони. От ее губ пахло дешевыми сигаретами, и дыхание было таким влажным, что щеку знобило. Или это он вдруг покрылся испариной?
— Сколько надо? — Бор прокашлялся, скрывая смущение.
— Спустимся во двор и решим. Там мой друг, он заплатит.
Они вышли на воздух, Бор вдохнул полной грудью и раскашлялся. В зале кислород давно кончился, но и снаружи дышать было нечем, словно на дне банки с краской. Девчонка провела его за ворота мимо сторожа; судя по заливистому храпу, служба шла полным ходом.
У стены шевельнулись тени, запрыгали рыжие светляки сигарет. Запоздало мелькнула мысль: «Надо было предупредить Назима», но компания впереди волновала его куда больше. Пять пар черных глаз уставились на пришельца. Смуглые лица, темные головы.
Бор прокашлялся и напустил важный вид.
— Брать будете или как?
«Будто пирожки на базаре», — отругал он себя.
От теней отделился высокий парень в белой рубашке. Ступал он, как кот, бесшумно.
Бор разглядел незнакомца. Назим предостерегал насчет цыган, но его угораздило наткнуться сразу на пятерых — шестерых, если считать чертову девку. Мог бы и догадаться, но ее откровенный прикид отключил Бору мозги.
— Эти суки раньше нам поставляли из Средней Азии и Казахстана, потом смекнули, что посредники им не нужны, — говорил Назим, — и объявили войну.
— Так ты тот самый олень, что влез в чужой огород? — промурлыкал цыган, ловким движением смахнул с головы Бора красную шапку и зачем-то обнюхал. — Воняет как дерьмо.
Под смех приятелей он отбросил шапку в траву.
— Ну показывай, что у тебя.
— Нет ничего, — отрезал Бор.
Война так война.
— Нана, ты кого к нам привела? У него ничего нет, — рассмеялся цыган и вдруг вскинул Бора за грудки. — Выворачивай карманы.
Бор было дернулся, но табор поскакал с мест. Кожанку тут же содрали, товар вытряхнули на землю, охлопали по карманам джинсов, пока заводила держал его за майку. Брыкаться Бор не рискнул: пусть огребет от Назима, зато останется целым. Есть шанс, что Назим его не прикончит. В отличие от них.
Цыган с любовью оглядывал аккуратные зеленовато-бурые плитки, будто слепленные из мокрого песка, отбросил Бора и взял одну в руку.
— «Они вожделеннее золота, слаще меда и капель сота…»[2]
[2] Отрывок из Псалтыря, псалом 18.11
Потом нацепил косуху, стоившую Бору любимой техники.
— Дай сюда! — не выдержал Бор.
Кинулся вперед, но сложился пополам, прочувствовав костлявый кулак кишками. Цыган схватил его за волосы и склонился к лицу:
— Слышал про цыгана и Иисуса Христа? — предводитель мелкого табора и сам напоминал Иисуса с короткой темной бородкой, только смуглого и со взглядом мелкого беса. — Цыган стащил с Голгофы гвоздь, который должен был очутиться у Сына божьего в сердце и причинить самые страшные муки — то бишь облегчил Его участь. В благодарность Христос наказал не считать за грех, если цыган берет чужое, и дал право жить хитростью. Стало быть, я могу забрать у тебя всё.
Бор слышал, как трещат, отрываясь от черепа, волосы.
— Сейчас я уберу руки, но я тебя кое о чем попрошу. Передай своим…
— САМ ПЕРЕДАШЬ.
Цыган обернулся. Бор краем глаза заметил серое пятно — плащ Назима. Курчавые придвинулись ближе, почти касаясь друг друга плечами, сбились в стайку задиристых воробьев. Бор отлично их понимал: сам иногда боялся недовольства громилы-культуриста. Вдобавок тот был не один.
Цыган отбросил Бора и сложил руки на груди.
— Здесь наша точка.
— Шнайдеру это говно будешь рассказывать.
— Кому?
Назим заржал.
— Цыпа, ты вчера на свет вылупился? Вали-ка ты на хрен отсюда, пока ноги не отказали. Бор, товар у него?
Бор кивнул. Он успел отползти к своим и подняться, теперь с опаской разглядывал стан неприятеля. Цыган воодушевил наглый вид вожака и численное превосходство: пятеро против троих и Бора, которого за противника не считали. Осмелев, они достали заточки, на вид самопал. Нана куда-то испарилась — в нужный момент этот шумный народ перемещался без звука.
— Попробуй отбери, — задиристо ответил цыган и взвыл лисицей. Под боевой клич трое курчавых бросились на люберов, выставив перед собой лезвия. Видно, в качалке спортсмены времени зря не теряли: секунд через пять все пятеро цыган валялись на бетоне, зажимая больные места, рядом блестели в свете луны обломанные заточки.
Назим обернулся к Бору. Татарин напоминал свирепого беркута.
— Ахмак! На хрена без охраны вышел? Тебе, козлина, ни грамма доверить нельзя! А это всего лишь цыплята были, вот если хачам с Сытного попадешься… В следующий раз досмотрю до конца, как тебя уделают, и только потом вмешаюсь. Мне и сейчас на тебя насрать, я тут ради товара.
Он впечатал нос ботинка в лицо цыгану в белой рубашке, на которую тут же брызнуло алым, а хэш и кэш тут же перекочевали во внутренний карман назимовского пальто. Бор осмелел и стащил со стонущего цыгана свою кожанку.
— Иди к черту, Назим, я ухожу.
Татарин вцепился в его плечо мертвой хваткой, не дал встать с колен.
— Заднюю включил? Не выйдет. Думаешь, теперь я смогу тебя отпустить? Пикнешь кому — из-под земли достану, свалишь — отыщу и закопаю. Ты, малой, в говне по самую маковку.
Бору пришлось вернуться на улицы. Каждый заработок он машинально откладывал в тайник в глубине матраса, между пружин, но радости от толстеющей пачки не было — лишь гадливое чувство безысходности.
Неужели придется вечно пахать на Назима?
Видеть эти тоскливые больные лица, взгляды, буравящие его карманы в надежде чего прибрать. Бор презирал их, а заодно и себя за то, что позволил втянуть. С горечью понимал: он не слишком от них отличался: ограниченный, обреченный, неспособный подобрать нужный ключ к выходу.
Игнат, частный гость-наркоман на его участке, где-то словил заразу и сморкался прямо ему на ботинки. Бора чуть не вывернуло, когда он вытирал об землю содержимое игнатовских пазух.
— Игнат, мать твою за ногу!
— Прости, дружище, здоровье не очень, — виновато улыбнулся Игнат, показав желтые, тронутые порчей зубы.
— Тогда зачем? Зачем, блин, скажи, всё это? — не выдержал Бор. — Я вот правда не понимаю, хотя сам погряз дальше некуда, но мне-то деньги нужны, а ты чего ради влез и продолжаешь сюда ходить?
— Кумар страшнее смерти.
— Это понятно. А начал зачем?
Игнат перестал улыбаться.
— Слушай, я же не учу тебя жизни. И советы мне ничьи не нужны, что делать и как. Я работаю в кочегарке, света белого не вижу, деньги есть, а радости никакой… Мне вообще мало что в жизни нравится. Семью заводить не хочу, спорт не интересует, творчеством заниматься талантами обделен. И я понимаю, что так будет всегда, одна и та же круговерть день за днем. Мужики все бухают, меня зовут, а я не могу: не переношу синьку, голова потом трещит… Я лучше вколю или выкурю и отпашу под этим делом хоть сутки, хоть за троих, ни о чем не думая, и мне хорошо будет, так я душой отдохну. Вот это вот для меня радость, понимаешь? Мне не надо думать о бабах, долгах и том, как прожить следующий день. Вообще насрать. Я знаю одно: что меня это не волнует. Знаю, что до добра не доведет мое увлечение, да и плевать, почему за меня-то решают? Какое им дело, ментам этим, государству, которые ну поймают меня и что дальше: в дурке запрут, вылечат? Зачем им нужно, чтобы я жил? А я знаю зачем, — расплылся он вдруг в улыбке. — Если я буду торчать, они проиграют. Значит, не такая уж их нормальная жизнь распрекрасная, раз она мне — нам! — не нужна. Мне с ними не по пути. Я вот что скажу: пусть не лезут не в свое дело, и ты не лезь.
Он смачно сплюнул под ноги, забрал оплаченное и ушел. Бор не стал спорить, хоть и не мог согласиться с ним. Никак не мог представить себя на месте Игната, ухватившего в своей беспросветной жизни самую ненадежную соломинку и свято верившего, что никто не вправе ему указывать. Логика сказанного была безнадежно увечной и совершенно чудовищной, но, черт возьми, как убедительно Игнат говорил.
Бор очутился в мире неистребимого зла, ненасытного и ловко играющего в добро с теми, кто потерялся в жизни, и зло это может только расти вместе с людьми: чем больше вырастут города, тем больше станет этого зла, будто оно всегда, испокон веков, шагало с ними бок о бок. Столетиями люди заключали с ним сделки, пытались хитрить и торговаться, но со смертью договориться нельзя — любой договор всегда обернется в ее пользу.
Счастье, купленное за деньги, тут же теряет ценность.
Он шагнул вперед и снова вляпался в вязкую нездоровую слизь, с омерзением пошаркал ногой по земле, чтобы очистить подошву, зато это навело его на мысль.
Он проштудировал библиотечный справочник по медицине, отметил препараты, которые могли бы его заинтересовать. Сходил в пару аптек, чтобы не брать всё скопом, купил газовую горелку.
Ближе к ночи, когда соседи потянулись в общую душевую, Бор прихватил пакет с олимпийским мишкой, обмотал аптечные пузырьки полотенцем, чтобы не звенели, и спустился в общую кухню. Лабораторных емкостей просто так не достать, да и где спрячешь носатую реторту или колбу Вюрца? Придется довольствоваться подручными средствами.
Забытая алюминиевая кастрюля — чисто вымытая, ни следа от вчерашней жидкой похлебки. Девчонки не успеют ее хватится: Бор вернется, как только закончит. На подоконнике двухлитровая банка из прозрачного стекла. Он принюхался к горлышку — пахло солеными огурцами. Тщательно вымыл банку и прихватил с собой вместе с пачкой соды. Бесхозные кружки, стаканы, спички — всё пойдет в ход.
В глубине подвала, в стороне от душевой техничка организовала подсобку. Кроме швабр и ведер, там имелись скрипучая раскладушка и этажерка с десятком книг — секретный уголок уборщицы бабы Нины. Почти уютно, разве что пахло мокрыми, наспех стиранными тряпками. Низко висевшая лампочка светила тускло и билась о голову, если вовремя не пригнешься. Водопроводные трубы гудели и булькали. Замок на двери снесли уже год как, и руки ни у кого не дошли им заняться. Об этом месте знало лишь трое: баба Нина, Бор и Максим, с которым они еще на первом курсе подглядывали за девчонками в душевой, а потом от нечего делать обнюхивали подвал. Макс таким больше не занимается, но на случай, если появится любопытный, Бор придвинул к двери табуретку и разложил на полу содержимое пакета. Кастрюлю установил на подставку складной туристической горелки. Не ахти какая лаборатория, но другой у него пока нет.
Он думал о Лене. Как поймает ее у кампуса и покажет всеми правдами и неправдами отхваченные путевки от «Интуриста» и выездные дела, к которым не придерешься. Как она перестанет дышать от восторга, вложит свою руку в его и не уберет до самого аэропорта. Как они долетят до Афин, а дальше на автобусах и попутках доберутся до Пелопоннеса. Как будут искать исток Стикса — там, где вход в преисподнюю, граница между жизнью и небытием. Бору не было страшно. Даже наткнись они на Тартар, вряд ли тот сможет его впечатлить: те, кто приходит к Бору за дозой, дрейфуют между Раем и Адом по несколько раз на дню.
Гонец преисподней булькал сейчас в кастрюльке, отравляя воздух ядовитыми испарениями.
Жутко воняло. Бор снял майку и обмотал рот и нос. Главное, чтобы никто не пришел на запах. В следующий раз он разольет здесь одеколон. Пока же Бор воспользовался проверенным зэковским способом: прошелся по кругу с горящей спичкой.
Врат Ада они, конечно, не найдут, зато понежатся под греческим солнцем. Он будет пожирать глазами хрустящую корочку загорелых ног, потом отведет Лену к одинокой вилле на каменистом берегу. Распахнет перед ней ворота, она ахнет: нельзя же вломиться в чужой дом! Но ты ведь этого хочешь, спросит он. Очень. Тогда он твой. И вручит кольцо с самым красивым, самым большим бриллиантом, какой только сможет достать, — и в камне отразится ее ошарашенное лицо.
Нужна только хренова куча денег.
— Отведи меня к главному.
Назим выглядел уставшим и поначалу даже не понял, о чем просит Бор. Он пожевывал фильтр сигареты, прислонившись к стене дома Бака, весь погруженный в думы.
— Отвали.
— Мне нужно передать кое-что Шнайдеру.
До татарина наконец дошло.
— Сдурел, малой? Он таким, как ты, даже жопу свою не даст подтереть.
Назим выронил сигарету, поднял, сунул было обратно в рот дрожащей рукой, но опомнился и похоронил под носком ботинка. Под кайфом он, что ли?
Бор вздохнул и огляделся. Двор доходного дома пустовал, тишину рассекал крик ворон, как снайперы, засевших на крыше. Само здание с причудливыми завихрениями архитекторской мысли напоминало старинную фабрику, будто не люди там жили, а холодные заводские станки.
— Хочу предложить ему новый продукт.
Назим устало прикрыл глаза.
— Ты хоть понимаешь, что будет, если ему не понравится? Если тебя вообще слушать будут. Тебе полный питак, малой. И мне — за то, что тебя привел.
— Но есть и второй вариант: что он согласится.
— Не знаю, малой, не знаю… Ты многим рискуешь, а чего ради? — Назим покачал головой и любовно погладил пальцем циферблат «Омеги». — Дорогие котлы, да? Когда-то они были для меня всем… Поэтому и влез в это дело: чтобы иметь то, чего нет у других. Думал, раз вещь ценная, то и я важная птица. Но всё сложнее, малой, гораздо сложнее… И ты ни черта не значишь, в масштабах мира ты всё равно никто, даже не пытайся. Каждый день мне об этом напоминают… Тик-так, тик-так...
— Мы пойдем к Шнайдеру, — твердо сказал Бор, пока Назим окончательно не поплыл, — и говорю тебе: он обалдеет.
Андрей Шнайдерович был пухлым румяным киргизом с еврейскими корнями, сардельками-пальцами и приятной улыбкой. И не скажешь, что этот милый восточный божок который год снабжает Советы килограммами дури.
Шнайдер ни в чем себе не отказывал: чтобы поужинать в нужной компании, снимал весь ресторан. На входе Назима с Бором приставили к стене, охлопали, нет ли оружия, и пропустили внутрь.
За широким столом, заваленным деликатесами, подле Шнайдера примостился немолодой мужчина, худой, отливавший бронзой. Светлые волосы на фоне загара казались седыми. Назим бросил на мужчину хмурый взгляд.
— Кто это рядом со Шнайдером? — шепнул Бор.
— Генерал. На самом деле он не генерал, конечно, — говорил Назим еле слышно. — Приехал заключать сделку: Шнайдер ждет поставок из Афгана, Генерал ищет рынок сбыта. Для афганцев мак — как для нас пшеница. Не вовремя мы заявились… — пробурчал он.
— Назад пути нет, — сказал Бор. Скорее себе, чем люберу.
Шнайдер неохотно оторвался от румяного куска мяса, выслушал и обтер рот салфеткой, забыв на подбородке золотистую каплю жира.
— Говоришь, сам сварил? Откуда такие познания?
— Мать — фармацевт, — ответил Бор. — И меня с детства химией увлекла.
Мама годами колдовала в рецептурном отделе районной аптеки: микстура от кашля, протаргол, «капли датского короля». Получив рецепт, мама удалялась в комнатку с бутыльками, порошками, дистилляторами и весами. Что там происходило, Бор вживую не видел: аптеки были строго закрытыми учреждениями, и посторонних лиц за прилавок и уж тем более в «ассистентскую» не пускали. Максимум доверяли выгрузить материал из машины, тогда он мог хоть одним глазком подсмотреть за таинством. Зато дома всегда были лекарства, какие можно достать лишь по блату, и пока остальные ставили банки с горчичниками, у Шикановых в аптечке имелись лучшие антибиотики и зарубежные препараты.
Обо всем, что связано было с работой, мама рассказывала с жаром, а Бор слушал; ему нравилось, как у нее горели глаза, — пожалуй, лишь в такие моменты.
— Знаешь, что обычный «Корвалол» при неправильной дозировке угнетает нервную систему и даже вызывает галлюцинации при отмене? — спрашивала она.
— Серьезно, успокоительное?
— В организме всё взаимосвязано: лечишь левую пятку, а получаешь судорожные припадки. То, что считалось приемлемым вчера, сегодня под запретом, и кто знает, что будет завтра: возможно, потомки посчитают наши методы нелепыми и даже опасными, как это было с героином, которым лечили детей, или первитином в нацистской армии. Порой игры с природой могут выйти из-под контроля…
— Назим сказал, ты учишься на экономическом. Отчего так?
Бор помрачнел.
— Отец настоял.
Идею Бора поступить в медицинский отец воспринял в штыки.
— Врачом ты будешь работать от зарплаты до зарплаты, а тебе нужно знать, откуда берутся деньги. Тебе семью будущую кормить. Что делать-то будешь, когда нас всех пустят по ветру? К этому всё идет, помяни мое слово...
И подкладывал сыну дореволюционное издание Макса Вебера о духе капитализма, не догадываясь, что жена делает то же самое с медицинскими справочниками, всё сильнее подогревая интерес Бора к влиянию веществ на человеческий организм.
С лица Шнайдера не сходила улыбка, золотистая капля мясного сока поблескивала под его пухлой губой. Генерал с интересом оглядывал новобранца.
— И сколько ты хочешь за свои разработки?
— Двадцать.
— В день?
— Процентов. С каждой продажи.
Назим округлил глаза.
— Не слишком ли смело? Доход Назима намного скромней, а он со мной уже так давно, что я потерял счет времени… И тут являешься ты, незнакомый юнец, и просишься в полноценные партнеры. Тебе не кажется это несправедливым?
— Нет, — сказал Бор. — Я принесу вам такой доход, что и за вычетом моей доли вы разбогатеете.
За столом переглянулись.
— Скажи, почему я должен взять в оборот твой… препарат? Какие у него конкурентные преимущества? — расспрашивал Шнайдер.
Бор бросил на стол аптечный фурик — тот приземлился аккурат в тарелку с колбасной нарезкой.
— Основа — эти глазные капли, стоят копейки. Чтобы подняться на новый уровень сбыта, ваш товар должен быть прост в изготовлении и иметь долгий и сильный эффект. Тогда спрос будет такой, что вы сможете назначить любую цену. Конкурентов у вас нет. Пока. За счет низкой стоимости производства прибыль не заставит ждать.
— Как скоро наступает эффект?
Бор замялся.
— Если честно, у меня не было желающих испытать действие на себе... Но в теории всё именно так.
— Мы на капли будем смотреть или ты уже покажешь нам гвоздь программы? — насмешливо спросил Шнайдер.
Бор спохватился и выложил на стол козырь в бутыльке от физраствора.
— Можно закапать в нос или глаза, но сильнее подействует внутривенно…
— Шприц?
— Всё есть. Если хотите, я могу сам…
Шнайдер указал парням на Назима.
— Вгоните ему куб.
— Достаточно половины, — вмешался Бор.
— Не буду я вкалывать это дерьмо! Только попробуйте, — прорычал он холопам Шнайдера.
— Будешь. Мы все здесь — большая и дружная семья и всё делаем ради общего блага. — Шнайдер повысил голос. — Или забыл, как я вытащил тебя из грязи? Дал работу и новую жизнь?
Киргиз говорил тихо, но холодок от его голоса пробежал по каждой спине.
— Дай сюда.
Назим вырвал шприц из рук амбала, затянул свой ремень повыше сгиба локтя, приставил иглу к вспухшей вене и нажал на поршень.
С полминуты ничего не происходило, Назим прикрыл глаза и на всякий случай сел на пол, скрестив ноги. Бор слушал грохот своего сердца.
— Ну как? — спросил Шнайдер.
— От цыганской травы и то приход круче, — ответил Назим, упорно отводя взгляд от Бора.
Шнайдер наколол на вилку новый кусок мяса, сверху ложечкой плюхнул соус.
Вдруг наставник глубоко и шумно вдохнул — зрачки у него расплылись по радужке, словно из глаз засочилась тьма. На лице застыло блаженство, даже щеки слегка порозовели, но Бор знал, что будь доза больше, ощущения Назим испытал бы намного ярче — настоящий адреналиновый взрыв. Если сердце не в порядке, можно влегкую ошибиться с дозой — результат предсказуемый.
Бору было стыдно перед наставником, ведь он сам притащил его сюда, но успокаивал себя мыслью, что хоть одним глазком татарин увидит Рай.
Назим улегся на ковер с идиотской улыбкой.
— Тебе хорошо, Назим? — хохотнул киргиз. Генерал же глядел серьезно: его интересовали лишь реакции двуногой подопытной крысы.
— Знаешь, что самое лучшее? — ответил Назим елейным голосом. — Что сейчас я готов на всё. Вот прям чувствую: чего захочу, того добьюсь. Цветы у вас какие-то странные, — вдруг сказал он, разглядывая обои. — У матери нашей такие в саду были, похожие…
Назим попытался сорвать нарисованные лепестки, приговаривая что-то о мамином огороде, ботанике и способах обрезки плодовых деревьев, обращался к невидимому собеседнику, ко всем сразу и ни к кому в отдельности. Слова сыпались из его рта, как рис из дырявого мешка. Бор понял, что у Назима то, что покупатели назвали «заморочки»: этап, когда зацикливаешься на одном действии или вопросе. Час, два, сутки — пока не отпустит.
— Отдохни, дорогой, — устало сказал ему Шнайдер.
— Вы талантливый юноша, — наконец заговорил Генерал. — Как звать?
— Борис… Бор.
— Вот что, Бор, — сказал Шнайдер. — Мы изучим твою… формулу, и если всё хорошо, сочтемся на двадцати, так и быть. Но не расслабляйся. Работы предстоит много.
— Шик… То есть договорились.
Он оставил Шнайдеру и Генералу свои координаты: полное имя, адрес общаги.
Тем временем Назим встал и руками прощупал стену, словно искал тайную комнату, и так, на ощупь, продвинулся к барной стойке. Бор заметил, как напрягся Генерал, Шнайдер же спокойно продолжал трапезу.
— Товарищ! Вилку мне! — крикнул Назим официанту.
Товарищ, сморщив лоб, протянул искомое.
Назим с невиданной прытью вмиг очутился у барского столика и, схватив по-армейски вилку, нацелил зубцы прямиком в генеральскую шею.
Охрана сработала быстро. Назима ударом ноги отбросило на пол, вилка звякнула о паркет, три «макарова» почти разом вылетели из кобуры.
— Нет! — заорал Бор что есть мочи. Рванул с места, заслонил собой наставника.
Три дула перед лицом. Страшно до мокрых штанов.
— Я уведу его, — сказал Бор и с мольбой глянул на Шнайдера. Генерал потирал шею, будто зубцы успели царапнуть кожу. Может, и впрямь успели. Назим орал позади и отпихивал Бора так, что заныли почки, но Бор прижал его как скала. — Он сам не ведает, что творит. Отпустите его, пожалуйста!
— Пусти, пацан! Эту гниду мочить надо! — кричал Назим.
— Забирай, — еле слышно ответил Шнайдер. Он наконец перестал жевать. Рот — тонкая прорезь.
Бор взвалил на себя наставника и поволок к выходу. Мало того что Назим весил, как взрослый лось, так еще и сопротивлялся. Помогли парни Шнайдера: пинками, за локти выволокли его во двор. Назим выл раненым зверем.
Бору вдруг вспомнилась сцена из далекого прошлого: его дед с мужиками тащит здорового хряка на убой, прямо посреди улицы, на глазах у детей. В то время никто не трясся над тем, чтобы оградить детей от жестокости, — наоборот, их знакомили с неизбежными сторонами жизни как можно раньше. Хряк, понимая свою участь, вопил с той же яростью, что и Назим, пока не захлебнулся собственной кровью.
Что человек, что животное в ненависти на одно лицо.
Оказавшись на улице, Бор опустил ношу в сырую листву и сел рядом. Назим бросил сопротивляться, руки его бессильно повисли на коленях. Так они и сидели, прислонившись к шершавой стене ресторана «Звезда». Из открытых окон звучала бодрая музыка. Ночь вытекала из невидимой точки над головой, заливала империю градиентом.
Назим вдруг стал звать кого-то. Сквозь рыдания Бор различил имя — Разик.
— Кто такой Разик?
— Брат мой, — всхлипнул Назим. Сейчас он напоминал Бору обиженного ребенка. — Только пошел в армию, отправили в Фергану, а оттуда в Кабул… Мальчишку сопливого. Не хотел ехать... Не струсил, ты не подумай. Говорил: предчувствие плохое накрыло. В итоге какой-то урод вшивый мусульманский его прирезал.
Яд понемногу отпускал.
— А Генерал, сволочь… Придумал такую штуку, ведь груз двести не досматривают… Братишке в гроб запихали почти кило. Пустых ему жалко? Контейнер для перевозки, сука… Облапали там всего, пока разгружали… И после смерти в покое не оставят… Щас они там договорятся, а мне — толкай это говно… Чтоб они сдохли все, сдохните, удавитесь…
Он долбил кулаком в стену, за которой сидел невидимый Генерал. Бор придвинулся ближе и, секунду помедлив, уложил руку на подрагивающее плечо Назима.
Прошли недели со дня сделки, с тех пор Бор ни Шнайдера, ни Назима не видел. Наставник не объявлялся. Бор переживал, но не беспокоить же самого киргиза.
С Шнайдером просто так не встретиться — поддерживал анонимность. Готовый продукт в трехлитровых банках забирал кто-то из мелких сошек. Дальше разливали по ампулам и несли в мир. Неизвестно кто, неясно кому.
Соседу по комнате, сменившему Макса, Бор говорил, что бадяжит квас, цвет был один в один. Сосед напиток терпеть не мог, можно было не опасаться, что решит себе стаканчик отлить.
Стафф Бора расходился, как горячие пирожки, и быстро обрел популярность в узких кругах. Его прозвали «фиалкой» за характерный вкус во рту после прихода. Пережившие первые полчаса вялой эйфории могли сутками трудиться без сна, испытывая колоссальный подъем — «фиалка» пробуждала фантастические резервы организма и безрассудную отвагу. Ходил слух, что крупную партию взяло на вооружение некое конструкторское бюро, чтобы сотрудники уложились в план — любой ценой.
Бор уже не стоял на улице, за него с подачи Назима отдувались другие и исправно передавали наличку — ходи и забирай с важным видом. Ночами Бор пропадал в подвале, пока не начинало резать глаза, возвращался под утро, когда сосед еще спал. «Лабораторию» прятал в спортивную сумку под кроватью, чтобы баба Нина не наткнулась в подсобке на следы его деятельности. Посуду купил новую взамен общажной, добыл и одеколона. Времени на сон почти не оставалось, а перед носом маячила летняя сессия.
План Бора стремительно претворялся в жизнь, он даже достал почти не ношенные «левайсы» — не отцовское говно, а фирма́: «Мэйд ин юэсэй». Правда, щеголять было не перед кем: Дикарка не попадалась на глаза ни в общежитии, ни в коридорах их альма-матер. Деньги есть, а радости нет.
Перед дверью Лениной комнаты он стоял уже минут десять и грыз ноготь на левом мизинце. В нагрудном кармане две путевки до Афин, купленные на заработанные деньги и с легкой руки Шнайдера.
Пусть Лена решит сегодня: да или нет.
С лестницы раздавались голоса, и чтобы не выглядеть глупо с букетом роз, он постучал.
Открыла Ленина соседка, растрепанная Настюха в халатике на запах.
— Ой, — выдала она, округлив глаза.
— Привет, позови Лену.
Бор мельком заглянул внутрь. За колченогим столиком сгорбилась незнакомая девчонка: две чашки, аромат крепкой заварки, блюдо с овсяным печеньем — Лена такое терпеть не могла.
— А ее нет, — растерялась Настюха. — Она же в Москву перевелась.
— Давно?
— Да нет, месяц назад. В какой ВУЗ, не помню, она говорила что-то… Из головы вылетело. Ее муж нашел какую-то стажировку в Москве и Лену с собой забрал.
— Муж, значит?
Поникшие головки цветов разглядывали узор на линолеуме.
— Так ты не знаешь… Она с Максом расписалась перед тем, как уехать. Тихо так, без церемоний. Он же ее простил после этой вашей истории, не сразу, конечно… В общем, решил окольцевать, чтоб другим неповадно было, — заметив, что Бор не улыбнулся, Настя смутилась. — Да не переживай ты так. Совсем одурели с этой Лены, будто других девчонок нет.
Она наконец заметила букет и с сочувствием посмотрела на Бора.
— Слушай, она ведь не такой одуванчик, каким прикидывалась. Ей деньги нужны, красивая жизнь, поездки за границу, постоянно об этом твердила. Понимаю, звучит глупо, ведь Макс гол как сокол, но… — Настя понизила голос. — Она ведьма, будущее видит. Не смотри на меня так! Я серьезно. Всем отметки на сессии угадывала. Видит человека и рассказывает, кто он, чего добьется. Я даже знакомых приводила, всегда стопроцентное попадание! В Максе, говорит, есть потенциал, его ждет большое будущее. И тебя, говорит, тоже. Но... ты выбираешь пути короткие и ни перед чем не остановишься. Я даже ее фразу запомнила, странно так выразилась: «Он пойдет напролом, как ледоход, и раздавит тех, кто под корпусом».
Бор покивал своим мыслям.
— Дарю, — он вручил Настюхе букет и, не оглядываясь, поплелся к себе.
На полпути вынул из кармана путевки. Через три дня их с Леной ласкало бы греческое жаркое солнце. Бор разорвал бумаги на две части, затем на четыре, еще и еще, пока турпутевки не осыпались снежными хлопьями к его ногам, — и только тогда пошел дальше.
Он проснулся в чужой постели. Под боком пригрелась полуголая краля, закинув ноги на еще одно тело. Тел в комнате обнаружилось много: мужских и женских, разной степени разложения. В основном спали, кто-то мычал и вертелся. Бор глянул на свои руки: синяк на сгибе локтя, два прокола. Тут же рвотный позыв. Стафф у кровати, ложки, шприцы, зажигалка. На полу желтая лужа.
Он лежал, вдыхая запах чужой желчи. Протянул руку к девичьему лицу, которое слабо помнил. Щека такая холодная. Он жаждал ее, смерть звала его, была ласкова, как любимая женщина. Кормила его обещаниями.
Глупая, когда я приду к тебе, мне уже ничего не будет нужно. Ты просто мошенница. Я нащупал дно — самое время отталкиваться и всплывать.
Бор вывернулся из объятий и нашел брюки в куче чужого тряпья. Споткнулся о чьи-то ноги. В зеркале, засиженном мухами, узнал себя, только вид нездоровый. Но получше, чем у других, собаку на винте съевших.
Кто-то в углу на матрасе стонал, не унимался.
— Бегу, малыш, бегу… — бормоча, прискакала изможденная женщина в домашнем халате, мельком взглянула на Бора и склонилась над пацаном на матрасе. У обоих лица как посмертные маски. — Потерпи. Вот так.
Постучала ему по вене и поставила, осыпая ласковыми словами. Перевернула набок, чтобы не захлебнулся.
Бор по ободранной стенке, борясь со рвотным позывом, выскользнул за дверь, в длинную синюю кишку коридора, где с потолка свисало тряпье.
— О, Шиканов, неважно выглядишь, — Мишка, новый сосед по комнате, встретил его на лестнице общаги и едва не прыгал от нетерпения. — Слыхал? Здесь милиция.
Бор похолодел.
— С первого этажа часто жаловались на запах. Химия какая-то, у технички что-то протекло, но она отнекивается. Голова у всех болела. Баба Нина догадалась милицию вызвать, мало ли что. Ты куда?
— Мне это… бежать надо.
— Комендант сказал далеко не уходить, понял?
Но Бор уже тарабанил по ступеням подошвами кед. Он влетел в комнату, выудил сумку с «аппаратурой» из-под кровати. Матрас распирало так, что спать неудобно, клад шуршал при каждом движении, поэтому Бор старался лишний раз не ворочаться. Десять тысяч за три недели.
Бор выскреб деньги через прореху в матрасе и утрамбовал в ту же сумку. Замок до конца не закрывался. Тогда он наложил сверху тряпок — из щели в замке выглядывал его серый шерстяной свитер — и побежал вниз.
— Двести пятнадцатая! — окликнул вахтер на выходе. — Звонили на пост, просили передать.
Бор на лету выхватил огрызок бумажки из рук Никитича и прочел: «Там же, 17.30».
Бор вылетел из общаги. За порогом курили двое оперативников с огромной овчаркой. Собака повела носом и дернулась с поводка в его сторону, но осеклась, услышав: «К ноге!». Опера продолжали дымить.
Бор ускорил шаг, за спиной чудилась милицейская поступь. Товарищ студент, пройдите-ка с нами.
Но нет, им пока не до него.
Шнайдер его укроет. Возможно, Назима тоже — если тот не пришьет Бора за подставу с общагой, где каждый знает, кто он и чем промышляет. Тот окажется первым в списке подозреваемых. Но варить теперь негде, всё пропало, и ни к чему он Шнайдеру с такими проблемами.
Ничего-ничего, как-нибудь справимся.
Бору не чудилось: кто-то и вправду шел следом. Он с шумом втягивал воздух в ноздри, усмиряя ноги и разыгравшееся сердце. Не подавать виду, ты ни при чем. Шаги за спиной были странные, шаркающие — будто человек волочил ноги. В нос ударил острый запах кошачьей мочи и немытого тела. Бор обернулся: к нему ковылял, словно робот, местный торчок Игнат.
— Друг, — Игнат расплылся в улыбке, обнажая желтые с гнильцой зубы. Он даже зашаркал быстрее, нелепо размахивая руками, заглядывая в глаза, как голодный пес. — Я тебя как раз ищу. Пропал куда-то, не высовываешься…
Бор не сбавлял шага.
— Нет ничего, я пуст.
— И «фиалки» нет? Да есть же, не ври, — Игнат едва за ним поспевал и подергивался, как разболтанный механизм. — Только… брат, подожди, че так быстро… С деньгами пока не очень. Можешь по-дружески, как старому знакомому?
— В долг не даю.
— Да ладно тебе, я отдам. Достану где-нибудь. Мне щас надо, ходить тяжело, друг, ноги не слушаются…
— Отвали, — Бор отбросил его тощие пальцы, вцепившиеся в рукав. — Нет у меня ничего!
— Жмот! — Игнат перекрыл дорогу, но не удержался на ногах и шлепнулся в лужу. Туда же полетел его складной нож. — Мне больно, всё рвет внутри, ни жрать не могу, ни спать… Дааааааай!..
Бор бежал, пока проклятья не стихли.
Он старался не думать, как быстро парень сторчался, всего-то месяц назад еще не утратил человеческий облик. И вот теперь… Но не его, Бора, вина в том, что юноши и девушки, не найдя себе лучшего применения, из всех поездов выбрали скоростной.
Так не бывает, чтоб счастье за просто так. Счастье всегда продается с довеском: чем счастья больше, тем цена выше. И ты заплатишь, рано или поздно, самым дорогим, что имеешь.
На стоянке у «Восходящей звезды» припаркована «волга» Шнайдера и две незнакомых. Громко играла музыка. На этот раз его никто не досматривал, охраны нигде не видно. Бор влетел внутрь, и в нос ударил тяжелый металлический запах крови.
Шнайдер сидел за тем же столом, лицом в тарелке. Его белые толстые руки покоились рядом, пытаясь собрать вытекшие соусом для телячьих медальонов мозги. У стола раскинул ноги, словно застигнутый во время пробежки, официант, в руках его ручка и блокнот с последним заказом. Охрана Шнайдера усыпала пол, словно дохлые мухи. Бармен растекся по стойке, сдабривая «кровавой Мэри» осколки бокалов. Из дверей кухни выглядывали ноги поваров в черных брюках. Не было только Генерала.
Картина была настолько абсурдная, что Бор даже не испугался. Лишь когда вляпался во что-то вязкое, глянул вниз и с трудом сдержал крик.
Назим. Его бледная копия, нелепая кукла с прилипшей к груди одеждой. От расползшейся багряной лужи по ногам Бора взбирался ужас, заползал под рубашку к самой груди. Внутри что-то оборвалось и навалилась свинцовая тяжесть, и Бор рухнул на колени к Назиму.
Вдохи и выдохи гремели в гробовой тишине. Бор потянулся к руке наставника. Швейцарские часы «Омега» — самое дорогое, что у него было.
Я сохраню их, Назим.
И вдруг догадка окатила его ледяной водой. Рука напарника еще не остыла, а снаружи две незнакомых тачки.
Они еще здесь.
Бор вскочил и понесся к выходу, поскальзываясь на мокром полу. Но уйти не успел.