Жил да был в одной губернии барин. Во владении его находилось две деревеньки, да крепостных пятьдесят душ. Строгим был он. И по делу, и без вины расправы чинил. Чуть случится плохое настроение - сразу найдут виноватого, да на конюшню, и батогами лупить. Боялся народ своего «покровителя». Лишний раз старались на глаза не показываться. А как тут не покажешься, когда все рядом живут? Вот и терпели бедолаги унижения и побои чуть не каждый божий день. Не ценил барин людской жизни. Как к вещи бездушной относился. Лошадь свою уважал больше человека.
Как-то раз не понравилось барину как суп сварен. Разгневался, и запустил чугунком прямо в повариху. Чудом не зашиб. А то было, забил кочергой конюха своего до полусмерти - видишь, не понравилось как лошадь вычищена. Гонял он дворню от рассвета до заката, за любой проступок сурово спрашивая. Ну на то он и барин, свыше так повелось. Сходят православные на службу воскресную, выльют всю горесть на исповеди. Выслушает жалобы батюшка, да и скажет: «Иисус за вас страдал, и вам велел. На том свете воздастся, ступайте с богом». Вот вроде и легче на душе стало. Так и жили.
Не боялась барина только старая Шептунья. Который год всё готовилась пред богом предстать, да не принимал её боженька. Люди говорили, помнила Шептунья ещё деда нашего барина мальчонкой. Бородавки тому заговаривала. А сколько Шептунье лет, не знал никто, и сама Шептунья уж забыла. Не трогал её барин. Уж не ведаю, боялся ли или уважал, но старался пренебречь. Каждый раз, когда проезжал мимо её избёнки, грозила старуха ему скрюченным пальцем: «Почто народ обижаешь, кровавый?», и, уж вслед тому: «Отольются ведь тебе слёзы человеческие».
При барской усадьбе, на кухне, жила девчонка, лет десяти. Сызмальства учили потихоньку там её стряпать, да пироги печь. И уж больно ловко у той всё получалось - знала будто, сколько чего в тесто для пирогов добавить, да когда снимать их, чтоб не перестояли. Ладная была она, смышлёная. Мать то её барин продал соседу - та тоже была знатная мастерица стряпать. Тосковала дочь по матери, родная кровиночка же. Вот и повадилась иногда бегать навещать ту в чужое село. Хоть не близко, да сердце тянет. Знали об этом и свои, и чужие. Помогали иногда девчонке с матерью свидеться. Встретятся они, обнимутся, поговорят минутку малую, а тут уж и бежать пора, пока не схватились их.
Вот и в тот раз ушмыгнула она из усадьбы на встречу с мамкой. Дед Пахом как раз по делам туда на телеге ехал, да подвёз девчонку. Обещал и обратно забрать, как с делами управится. Зима тогда стояла. Холодная. Лютые морозы ударили - птицы на лету насмерть замерзали. Уж подъезжали они, как вдруг навстречу им барин едет. Обедал он у соседа в гостях, домой возвращался. Увидел девчонку на телеге и зело осерчал: «Куда собралась? А ну марш обратно». Пахом за неё заступался, обещал враз доставить. Пешком то, говорил, далече! Мороз уши откусит, не помилует! Но барин был непреклонен: «Ступай, пока бить не приказал!» И поехал сам, а девчонка за ним побежала.
Неспокойно Пахому. Жалко девочку, замёрзнет ведь! Обделал быстро он дела, да развернулся к родному дому. Мчит, погоняет. А дорога не важная - будто нарочно застревает телега. Ветер поднялся. Колет иглами ледяными лицо. Лесок проехал Пахом, поле проехал. Через речку, на взгорок поднялся - теперь уж недалече. Как вдруг остановилась телега. Слез с неё старик, да к обочине подбежал. Заиндевевшая лежала в сугробе девочка. Спала самым крепким и непробудным сном. Чуть-чуть не хватило силёнок до деревни добраться. Обнял её дед и заплакал.
А барину приснился ночью сон. Видел он, как стояла босыми ногами на снегу Богородица. Ни слова не говорила. Лишь смотрела куда-то вдаль, мимо барина, и плакала. Не по себе ему стало. Заворочался он, пытаясь проснуться, да не вышло. Провалился в сон ещё глубже. А там пустыня ледяная, а в центре - дьявол на троне огненном. Потирает руки, и шепчет: «Моим будешь». Закричал барин, проснулся. Ночь на дворе. Крикнул слугу, дал тому подзатыльник и велел попить принести. Так до утра больше и не ложился.
Чуть светать начало, засобирался барин на охоту. Погулять, развеяться. И морозы как раз отпустили. Запрягли ему лошадь, и уехал он в чисто поле. Долго гулял. К обеду не вернулся. Уж темнеть начало - нету барина. К ночи вернулась лошадь. Тут, конечно, все переполошились. Отправились на поиски, благо следы на снегу чёткие - хошь, как книгу читай. Нашли его, что осталось, недалеко от леса. На красном снегу лежал. Рядом ружьё заграничное. Заряженное - не успел выстрелить ни разу. Вокруг следы волчьи. Живьём растерзали звери грешника. Как смогли, собрали люди на тулуп останки и повезли в усадьбу.
После страшных морозов земля смёрзлась в камень. Когда копали могилу барину, не смогли вырыть земли ни на пядь. Гнулся заступ, ломались лопаты. Не хотела принимать земля покойника. Пришлось жечь день и ночь, а потом ещё столько же, костёр на месте могилы. Только тогда и пошла работа. Когда наконец всё было готово, и гроб погрузили на телегу, у неё отвалилось колесо. А затем, когда скорбная процессия потянулась по улице, лошадь внезапно остановилась прямо напротив дома Шептуньи и ни в какую не захотела двигаться дальше. Вышла старая Шептунья на улицу. Оглядела всех, остановила взгляд на телеге с гробом и сказала: «Кто о прощении не молил, тот сам себя и погубил. А теперь поздно. Скатертью дорога». И ушла не оборачиваясь. Лошадь, без понукания, потащила телегу с гробом дальше.
Продолжение рассказа можно прочитать тут