Говорят, по Студенцу когда-то ходили баржи. Но всегда рукавом ответвлялся он в сторону, отбегал от красавицы Цны. Низенькие домики мещан курились дымками, в закатных лучах сквозь зелень палисадников алели бока самоваров; подоткнув подолы, за водой по деревянным мосткам спускались бабы; у пологого склона паслись козы, куры и гуси.
Говорят, что был он глубок. И что будто бы в половодье разливался он так, что в подвалах и огородах стояла подолгу вода. Будто даже тонули в нём ребятишки, замёрзнув от бьющих со дна ключей.
Ещё помнили старые люди, как мыли в нём по весне хозяйственный скарб: ковры, раскладушки, резину из гаражей. Ещё были и те, кто верил, что вода в нём свежа и вкусна.
Но давно обмельчал Студенец. Перейти бы его в два прыжка, если б только сыскалась на середине коряга или старая шина. Так что мостик висел уже больше не над водой, а над мокрой ложбиной с ракитником и бурьяном. И упавший с моста никак бы не смог утонуть, а только завяз бы по уши в чернозёмной жадной грязи, в песке и тёмном иле.
После оттепели подморозило, и спуск к реке заледенел. Заиндевели качели на детской площадке, обмёрзли облитые лаковой краской лавочки, знобким холодком подёрнулось бледное небо.
Скованный инеем сна, город дремал в колыбели, на самом дне долины, там, где миллионы лет назад вздымалось море. В полуденный час на улицах было пусто. Лишь блестела на отдалении труба пекарни, от которой плыли по воздуху скользкие кольца дыма, а за окнами офисов нет-нет да мелькали аквариумно лица служащих.
Неспокойны были лишь утки в стремительной быстрой воде. Они выбирались на льдистый берег, пробивали клювами снежную корку, добираясь до жирной земли. Выволакивали душистые объедки из мусорки лайфстайл центра. Глодали обмёрзшие горбушки, чистили перья, бились грудью об грудь. Город принадлежал им, священным птицам древней мордвы.
Верховная уточка Иненармунь, создавшая мир из яйца, была велика тем, что ей покорялись вода, земля и небо. Подвески с утиными лапками долго звенели на поясах, на лбах, на висках и косах мордовок, сберегали красавиц от тёмных духов, дарили им плодородье. А потом легли в землю и девушки, и звонкие – на добычу археологам - их подвески. Но в потёмках грядущего жили, не зная о силе подвесок, потомки. И старинная жизнь продолжалась вдоль маленькой речки.
Возвращаясь домой после второй пары, доцент кафедры философии Филипп Леонидович Карамышев, невольно замер на мостике, всматриваясь в повадки сестёр и братьев меньших. После вчерашнего заседания кафедры, на котором, забыв интеллигентность, коллеги кровавым боем бились из-за нагрузки, отрадно было сопоставить их с крикливыми утками, дерущимися из-за хлеба. Величавого селезня с вылинявшим лбом Филипп Леонидович сравнил с заведующим кафедрой, двух мелких уточек – с молодыми ассистентками Леной и Олесей, растрёпанного самца, теснимого товарищами и давно потерявшего всякий вид – с самим собой. Из удовольствия понаблюдать за новым эпизодом боя Карамышев бросил уткам остатки купленного в буфете бутерброда. Стройный селезень из тех, что помоложе, вспорхнул и на лету поймал подачу, не оставив другим ни крошки.
- Асмолов! Асмолов грант отхватил! – возликовал Филипп Леонидович. – Ишь ты! Для молодых исследователей. И ничего, что два года назад сдавал у меня на «удовлетворительно». Молодость, главное - молодость!..
Он постоял ещё немного, дивясь превратностям судьбы, и, покачав головой, пошёл дальше, тем более, что на противоположной стороне показалась дама с ребёнком.
- Спасибочки, что ты меня без сна забрала! – на высоких нотах произнёс мальчик. – Ненавижу спать в детском саду!
- На здоровье. Сейчас придём домой, порисуем, приготовим вместе ужин.
- Сама готовь свой ужин. И рисовать я не буду, дай мне планшет!
- Держись за бортик, здесь скользко, - предупредила мама.
- Я по-твоему маленький? Ты сама держись. А то упадёшь – и утки тебя заклюют!
Женщина помолчала. Она устала от высоких ноток в голосе сына, устала учить, успокаивать, увещевать. А среди птиц царило молчание. Весной и летом выводки утят послушно плыли за мамами, не волнуя речную гладь. И в эту минуту женщине хотелось стать уткой.
Мальчик вспомнил о том, что уток вредно кормить хлебом. Папа сказал ему, что от этого у них начинают болеть животы и утки даже могут лопнуть. Мальчик и боялся, и в тайне желал бы на это взглянуть. И потому, боязливо косясь на копошащихся у мокрой горбушки птиц, нарочно шёл медленно.
На мосту образовывалась пробка, потому что со стороны церкви к воде спускалась старушка. Она не хотела стать уткой и не надеялась получить нагрузку на кафедре. Вид готовых лопнуть уток тоже её не занимал. Единственной заботой Ефросиньи Егоровны было вернуться домой. Она шла и думала, что зима – злое время для старушек. Только что её чуть не поддело ковшом снегоочистительной машины. Потом надо было пробираться через сугроб, и в старые полусапожки набился снег. Другой сугроб ожил, взревел и оказался машиной. Это хозяин, прежде, чем откопать автомобиль до конца, пробрался внутрь и внезапно завёл его, чтобы прогреть. Когда Ефросинья Егоровна пришла в себя, с соседней крыши что-то рухнуло. Пласт упавшего снега был так велик, что накрыл бы с головой двоих таких, как она. И Ефросинья Егоровна представила себя героиней вечерней сводки о бабушке, погибшей в результате разгула стихии.
Её дом стоял совсем рядом, оставался только мост – самое трудное в полосе препятствий. Чтобы не скатиться с обледенелых ступенек, Ефросинья Егоровна постелила на землю пакет, присела и съехала на мостик. Он тоже был скользким, и выручали только перила. Её бросало то в жар, то в холод. Страшно было обронить что-нибудь в речку, и Ефросинья Егоровна крепко сжимала в кармане кулачок с магазинной сдачей.
- Эй, Ягорна! – крикнула с другого берега соседка Людмила, всегда в этот час выходившая кормить кошек. – Чаво застряла? Али склизко?
Прижатый к трубе теплоцентрали, мостик был любимым местом кошек. Там, под трубой, со всех сторон огороженной картонными коробками, ютился их домик с подстилками, поилками, мисками для еды. Людмила и ещё две женщины из двора каждый день выносили кошкам поесть. Люда отвечала за обед, Люба – за завтрак, Светлана – за ужин.
- Иду, милая, - улыбнулась Ефросинья Егоровна. – Видишь, глаз не подымаю.
Усталая мать слегка подтолкнула ребёнка, чтобы дать пройти старушке, и предложила бабушке свою вторую руку. Так, втроём, они благополучно достигли берега.
И вовремя! Потому что на другом конце моста показались парень и девушка. Вся белоснежная – кроссовки, шубка, кардиган, шарфик и шапка с помпоном – девушка казалась скопированной и вставленной в эту картинку из другой реальности. Она досадливо покусывала губки и морщила пушистые, идеально прямые брови.
- Ну, подожди, сейчас эти из кадра уйдут! – кивнула девушка в сторону женщины, мальчика и старушки. – Вот... Только погоди. Я в центре встану!
Она добежала до середины моста и, изящно откинувшись на перила, замерла перед камерой на фоне чёрной воды и охваченных стужей вётел.
Парень направил на неё айфон и приготовился снимать, как вдруг в кадр ворвался солидный мужчина в полушубке. Мужчина грубо оттеснил фотографа («Раскорячились тут!») и с грохотом прошагал мимо, не забыв зацепить плечом прекрасную модель.
Они ещё несколько раз пытались запечатлеть мгновенье, но другие обитатели города, не ценя их высокого замысла, нещадно струились и сочились на мост, будто это был не Студенец, а Темза.
А уткам, казалось, не было дела до суеты. Старая, уже почти неподвижная утка-праматерь снисходительно смотрела на детские капризы, женские страхи, мужские желания. Она знала, что надо нырнуть, когда есть опасность, и взлететь, когда ты не понят. Она не раз искала в жизни новое место, не раз давала жизнь и отнимала её у тех, кто был годен в пищу. Она ни во что не ставила селезней с их изумрудным опереньем, не дралась из-за добычи, довольствуясь малыми дарами, что приносили юные самки, и развлекалась лишь тем, как скользили с берега на берег бескрылые люди.
До самого вечера мост дрожал под сапогами и ботинками, утки кормились батонами и крупой, а в темноте, когда никто не видел, недавно вышедшая замуж Варенька, словно жертву духам воды, принесла на берег свой первый, бесславно сгоревший пирог.
Девятиклассники Слава и Артём, возвращаясь с тренировки по боксу, написали на перилах несколько матерных слов, а безработный Виталий, проходя по мосту за пятнадцать минут до полуночи, обронил в журчащую воду бутылку. Бутылка со звоном ударилась о ледяные глыбы, но не разбилась, а булькнула и успокоенно погрузилась на дно.
И она спала бы там до весны. И её бы нашёл, быть может, мечтательный мальчик Арсенька, ещё верящий в пиратов, острова, бутылочную почту, ещё строящий плотики в надежде, что по Студенцу доплывут они до Волги... Но в поздний час из обгоревшего сарая, прижатого чёрным остовом к трубе теплоцентрали, выбрался бездомный человек. Лицо его было неразличимо, только посверкивали в темноте глаза. Прошлёпав по мёрзлой воде, человек подобрал бутылку, прижал её к себе, как упавшую с неба звезду, и унёс в загадочную зимнюю темноту.