Самая сильная из блокадных картин Ершова. Потрясающий советский фильм по книге Чаковского. На этот фильм выпали самые страшные дни блокады. Подвиг народа настолько могучий, что художнику справиться мудрено. Справились блистательно!
Никогда не понимал тему с метрономом в блокадном Ленинграде. С одной стороны – подлинный пульс города, символ, что Ленинград жив. С другой – крайне странная история.
Организовать вещание по проводному радио целый день в условиях обороны не смогли. Передачи выходили, но крайне редко. Потому всё остальное время из громкоговорителей доносились мерные удары метронома.
Основная версия – так проверялась работоспособность сетей связи. Потому что главной их задачей стали не концерты, а оповещения о воздушной тревоге. Тикает – значит исправно.
Но история удивительная. Весь город в одном ритме. Под ежеминутно тикающий метроном. Живое сердце города Ленина.
Вначале мы видим Ленинград глазами Жданова. Ужасающая сцена – мать с убитым ребёнком на руках. Вокруг развалины, город под непрерывным обстрелом врага.
Жданов стучит по столу, требует дальнобойной артиллерии немедленно нанести ответный удар. Нужно немедленно остановить обстрел города, уничтожить вражеские орудия.
Только в трубке звучит усталое – рады бы, снарядов нет. Жданову становится плохо, медик делает ему укол. Лучше? Жданов кивает: Лучше, лучше. Хотя по глазам видно, что совсем не лучше.
Как реальный Жданов переносил нагрузки управления блокадным Ленинградом – загадка. Известно, что был он диабетик. А в таких условиях и вовсе.
Либералы любят рассказывать как жировали в комитете партии, пока рядовые ленинградцы пухли от голода. Одна журналистка дошла до рассказов как Жданов лопал за обе щеки торты с персиками. Диабетик Жданов, ну да.
Даже в советском кино не обошлось без лёгкой антисоветчины. К Сталину пробивается старый товарищ, знакомый ещё по революционным временам.
Теперь товарищ Резо комиссар дивизии. Ему уже вот-вот отправляться на фронт. Но он зашёл к Сталину задать только один – главный вопрос.
Непростой это вопрос. Как же так оказалось, что враг у Москвы, у Ленинграда, штурмует юг. Кто же виноват в этом?
Как ответить на такое? Рассказать, что весь мир капитала единым фронтом попёр на первое в мире государство рабочих и крестьян? Что ни одна армия Европы не выдержала удара гитлеровской машины? Что позорно сдавались через считанные дни и недели?
Что единственные в мире мы, именно мы, смогли движение вражеских полчищ остановить? Можно да и нужно ли такое говорить. Понятно без слов.
Но в картине Сталин бичует себя. Допущен просчёт, мы ошиблись в расчётах. Недооценили Гитлера.
В современном кино после таких вопросов товарища Резо уже волокли бы к ближайшей стенке. Но и в фильме семидесятых решительно не понимаю зачем эта сцена.
А на развалинах Рейхстага в сорок пятом тоже надо спросить тогда? Как так вышло? Кто же на сей раз ошибся в расчётах? Кто же разломал самую сильную военную машину мира?
Мы снова видим Жданова. Город сковали тиски голода. Снова приходится урезать хлебные нормы. Жданов приказывает контроль за каждым килограммом, нет, за каждым граммом муки.
И примечательный пункт. Совсем недавно вышла большая статья одной либеральной писательницы про блокаду. Там она, не смущаясь, сообщала, что на рынке Ленинграда человечина стоила гораздо дешевле хлеба.
Оставим эти бредни на её совести. Киношный, как и реальный, Жданов говорит совсем другое:
«Сурово карать по всей строгости военного времени спекулянтов и мародёров!»
Тут же в разговоре военных нам ненавязчиво объясняют ради чего все эти жертвы. Нет, это модной журналистке невдомёк почему Сталин не сдал Ленинград врагу. Да кому нужен этот город дворцов где-то в северных болотах?
Но мы слышим о реальном значении Ленинграда. Пятьдесят дивизий гитлеровцев, почти треть, сковано под городом Ленина. Ленинград не даёт пасть Москве.
А вот ещё одна пронзительная сцена. И как ловко она переплетается с главной нитью картины. Помните немолодого архитектора? Закутанный в шарф, рядом с едва живой буржуйкой он рисует картину.
Та самая девушка с ребёнком на руках. Сколько силы, достоинства и трагедии в каждом штрихе. Глаза, глаза не удаются, слишком много в них скорби, слишком мало ненависти к врагу.
Как они это рисовали? А ведь это не выдумка, плакат «Смерть детоубийцам» вполне реальный. И когда его покажут в картине уже не в квартире архитектора, а в полном масштабе на стене разбомбленного дома – картина поражает.
И ведь выдумывать ничего не надо. Прекрасно сохранились фотографии того самого плаката на руинах дома на перекрёстке Разъезжей улицы и Лиговского проспекта.
Не выдуманная история, ничего не придумано, а как смотрится! Что мешает киноделам нынешним делать ровно так же? Нет, обязательно нужно выдумать свою банальную глупость и пожалейку. Да они же и на мизинец к реальной трагедии со своими киноштампами приблизиться не могут!
Нынешние «историки» очень любят носиться с Мадонной Сталинграда. Один германский патер, замерзая в окопах под городом Сталина, нарисовал угольком женщину с ребёнком.
Теперь нам предлагают видеть в этом символ примирения. Немцы, представляете, тоже страдали от наших снарядов. И от русских холодов. Давайте все примиримся.
Больше того, этот рисунок нациста превратили в натуральную икону. Католически попы хороводы вокруг неё водят, как вокруг святыни.
Есть одна неудобная деталь. Если эту «икону» перевернуть, окажется, что написана она на детской контурной карте. Из разбомбленной фашистами школы.
Это про них тот самый ленинградский плакат. Все эти добренькие пасторы в окопах – обычные детоубийцы. И судьба им отмерена одна.
Плакат на Лиговском никто Мадонной не называл. Но в нём смысла и святости гораздо больше, чем в полной пачке эдаких германских Мадонн.
Ещё одна потрясающая сцена. Город бомбят, майор Звягинцев, в кои-то веки даёт увлечь себя в убежище. Но, как назло, гигантская авиабомба пробивает перекрытия и зависает в воздухе.
Звягинцев, с неработающей после ранения рукой, каким-то гвоздём, разрывая ладонь в кровь, осторожно выкручивает взрыватель. Снято просто и буднично.
Сколько раз мы видели этот штамп в кино западном. Мегабомба, героический спаситель мира, на таймере бегут последние секунды. Режь синий провод!
Ничего этого в нашей картине нет. Подвиг как часть жизни, ничего особенного. Майор и товарищу на вопрос - где поранился – ответит просто. Да так, неудачно зашёл в бомбоубежище.
Потрясающе снята речь товарища Сталина на седьмое ноября. На фоне слов вождя проплывают картины блокадного Ленинграда. Весь город слушает как один человек.
Мы снова видим архитектора. Тот «для души» малюет картоны с триумфальными арками и монументами. На вопрос прибывшего на пару дней на побывку сына отвечает просто. Это на будущее, на после Победы.
Ещё маленький штрих. Германский артиллерист даёт новые цели для обстрелов. Никакой жалости к советским людям там нет. Стреляют по самому большому Дому пионеров Союза, по бывшему царскому дворцу:
«По дворцу юных большевиков и больнице огонь!»
А вот штрих покрупнее. В захваченном дворце, при свечах обедает любимец фюрера Данвиц с другом-офицером. Настоящие тевтонские рыцари наслаждаются Бетховеном по радио.
Это из Берлина? – лениво потягивая вино, спрашивает Данвиц. Нет, из Петербурга. – Тот вскидывается: Это какое-то сумасшествие!
И опять ничего не выдумано. История-то вполне реальная. Когда в нетопленном театре замерзающими, но не сломленными музыкантами был дан концерт. С радиотрансляцией. Чтобы в каждом окопе защитники знали – город живёт!
И снова перед нами Жданов. Он звонит в Ставку и просит грузить прилетающие самолёты продовольствием.
«Мы просим многого, но нам очень, очень трудно».
А вот промышленное сердце города – Кировский завод. Кто за станком сегодня? Василий Васильевич. Только тому Василию Васильевичу от силы лет двенадцать. Страшно такое видеть.
А вот заводской мастер пришёл к старому другу. Тот ослабел от голода и не может подняться. История простая и страшная.
Потерял карточки, а может украли, кто знает. Было четыре сухаря, да кусок клея столярного. Вот и они кончились.
Мастер со вздохом разворачивает тряпицу. И отдаёт другу последний сухарь. Врёт, что это не его, от завода.
Чуть не силой заставляет подняться старого рабочего. Как играет его Филиппов, пронимает, веришь каждому жесту. Или поднимайся или партбилет отдай.
Ничего, наладится. Поднимется ещё рабочий в исполнении Филиппова. Вон, на заводе и стационар для совсем ослабевших сделали. Подкормим.
Только ещё более страшная сцена ждёт того же мастера дома. Не донёс он последний сухарь домой. И ребенок соседей говорит, что жена его спит. Ну пусть спит.
Только почему стоят часы? Мама остановила. И зеркало завешено. И без слов всё понятно. Как это снято!
Есть в картине и Дорога жизни. Рано, слишком рано для неё. Не схватился ещё тонкий лёд. Не пройдут грузовики с мукой в город.
Но и дать нельзя. Грузовики идут с открытыми дверцами, чтобы успеть выпрыгнуть, если машина ухнет под лёд.
Один из грузовиков чуть промахивается мимо досок и сразу тонет в полынье. Шофёр кидается спасать утопающие мешки, его самого едва вытягивают из ледяной воды:
«Я же хлеб сгубил».
Сколько ужаса и отчаяния в этом возгласе. Да хоть обваляйся в истерике нынешнике Козловские с Безруковыми – не сыграть лучше.
И как празднуют люди, когда первые грузовики всё-таки дошли в город. Вот, где подлинный подвиг. Вот, где подлинное чувство.
Всё та же ныне зарубежная журналистка упоённо рассказывала, что никаких проблем доставить в город еду не было. Мол, это Сталин приказал заморить город, чтобы он легче сдался Гитлеру.
Ладно, не будем её учебником мучать. Дайте ей хоть это кино посмотреть, что ли! Может, хоть так проймёт. Когда первый хлеб пришёл в город. И блокадный метроном за кадром.
📚 Сайт о Сталине и мои книги (memuarist.ru)