Моя мама и бабушка испытали все ужасы голода Ленинградской блокады.
Память о ней прошла через всю их жизнь, и передалась нам, детям. Чтобы в нашей детской жизни не происходило, мама всегда на нас с братом всю еду делила поровну. Это у нее осталось с блокады. Они с бабушкой с той поры не привыкли объедаться, оставались всю жизнь стройными. Видимо, организм за блокадные годы перестроился на оптимальное питание.
Маме к началу войны исполнилось только 14 лет. 22 июня 1041 г. и окончилось детство этой девочки. Отец умер до войны, все три дяди ушли на фронт, и там пропали в первые же месяцы войны без вести. Страшный голод и холод заставил маленькую девочку идти работать на завод Ленина. Но ее не брали из-за возраста и маленького роста. С того времени она уже перестала расти, всего 150 см. И только детские слезы убедили, что иначе ребенок просто умрет. Ее поставили у токарного станка на два ящика, чтобы она доставала до станины и там она за рабочую пайку хлеба, вытачивая снаряды, за годы войны стала самым высоким мастером токарного дела. А когда была бомбежка, то вместе с такими же юными работницами они дежурили на ленинградских крышах, куда фашисты сбрасывали зажигательные бомбы - нужно было успеть бросить их в песок и затушить. Девчонки вначале плакали от страха, а потом привыкли.
Бабушка в это время с другими женщинами копали противотанковые траншеи под Ленинградом. Так мои родные женщины, обе награжденные позже медалью «За оборону Ленинграда», приближали победу и прорыв блокады Ленинград 18 января 1943 года. Светлая память всем нашим славным родным ленинградским женщинам!
Сегодня их нет уже с нами. Мама умерла, совсем недавно, в возрасте 94 года. Но остались ее воспоминания. Отрывок из них о начале войны и блокады привожу ниже:
«Это был воскресный день. Мы как всегда долго спали. И, уже завтракая, услышали по радио, что сейчас будет важное правительственное сообщение. Выступал министр иностранных дел СССР Молотов В.М.. Он сообщил о том, что на Советский Союз вероломно, без предупреждения, напала фашистская Германия. И объявлена немедленная мобилизация всего мужского населения.
Я как подросток не могла понять, что нас ждет, а мама была в шоке. В этот же день мы поехали к тете Симе и бабушке (матери папы). Когда мы к ним приехали, там был полный переполох. Трем сыновьям – дяде Феде, Володе и Косте пришли повестки явиться на сборный пункт военкомата. А самого младшего сына дядю Колю оставили в запас, так как он работал в Ленинградском метро техником-связистом. Я же перед самым началом войны окончила 7 классов – это было обязательное образование.
Первые месяцы войны в Ленинграде (июль, август) были не очень тревожные. Когда появлялись самолеты врага, люди выходили на улицу, наблюдали за небом из арок больших домов. Все было благополучно, к Ленинграду воздушного противника не подпускали. Продукты питания в магазинах были, но все же среди людей была паника, все скупалось. И тем не менее люди надеялись, что война будет не долгой.
В колхозах, на полях, досрочно убирали урожай, торопились, много овощей оставалось на поле. Я с ребятами нашего двора ездила в близлежащий колхоз, подбирала овощи, что оставались на уже убранном поле. Домой приносили целые сумки с овощами. Это было в сентябре. Время уже было неспокойное. Иногда над нами пролетали самолеты, мы сразу ложились на землю и пережидали. По звуку люди уже могли отличить наши самолеты от немецких. Уже были случаи, когда после бомбежек города, появлялись жертвы.
Во дворе нашего дома стояла большая шестиэтажная школа, и в ней сделали военный госпиталь. Кроме того вырыли большую траншею с перекрытием, чтобы во время бомбежек люди могли укрыться в ней.
Вечерами, как только объявляли воздушную тревогу, мы с мамой сразу же убегали в траншею, чтобы укрыться. А днем, когда я оставалась одна дома, и если объявляли тревогу, я никуда не уходила. Я просто не понимала страха и очень рисковала. И так делали все мои друзья – нам просто было интересно, и совсем не страшно. Но это были только «цветочки», а потом начались и «ягодки».
Каждый день бомбили Ленинград с воздуха. А еще были и артиллерийские бомбежки с кораблей. Нам с мамой не удавалось даже хоть немного поспать. Все время надо было быть начеку. И уже прятались мы не в дворовую траншею, а в бомбоубежище большого дома. Однажды в этом убежище, где было очень много женщин, детей, стариков, мы чуть не погибли. Мы ощутили вдруг такой тяжелый удар в потолок. Поднялся такой сильный крик, плач, все прощались друг с другом. Все уже решили, что мы погибаем. Но судьба нас уберегла. Просто очень близко в нашем районе упала большая бомба и не взорвалась.
Немцы все ближе подступали к Ленинграду. И всех работающих на производстве стали посылать копать оборонительные траншеи вокруг Ленинграда. Мама тоже поехала. Оставила мне деньги, попрощалась со мной, мы поплакали, и я осталась жить одна с соседями по квартире. А через пару недель мама вернулась домой, и мы ее не узнали. Она была вся черная от грязи, в рваном халате. И в разных чужих туфлях. Их группа выкопала свою норму, и кто-то один пошел за прорабом, чтобы он принял работу. Но, к своему ужасу, люди увидели солдата с автоматом, который крикнул, чтобы все скорее бежали к поезду. Он сказал: «За нами немцы». Все побежали к поезду, который уже бомбили немцы. Маме удалось попасть в поезд вместе с другими. Как только поезд тронулся, над ним опять появился самолет. Но машинисту удалось сделать дымовую завесу и поезд благополучно довез людей в Ленинград. Во время этого опасного пути мама всю дорогу читала молитвы, мысленно со мной прощалась. Но и на этот раз ее судьба уберегла. А люди, которые не успели попасть в поезд, все попали в плен к немцам.
7 ноября вечером выступил Сталин И.В.. В конце выступления он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Мне эти слова запомнились на всю жизнь. После его выступления опять бомбили, и мы снова бежали в убежище. Люди просто ослабевали от недосыпания. А впереди нас ожидало самое худшее – голод.
В Ленинграде разбомбили Бадаевские склады, где находились продовольственные запасы на несколько лет. Склады горели несколько дней. Их не могли затушить, так как уже было нарушено водоснабжение города. Все это было большой диверсией, так как на парашютах с самолета спускались подготовленные диверсанты,, которые выполняли свое черное дело. В городе же была большая паника. Так Ленинград остался без продовольствия. Хлеб ленинградцам стали давать по карточкам. Вначале норма была приемлемой, но постепенно уменьшилась. А после взрыва Бадаевских складов установили последнюю норму: 125 грамм на иждивенца и 250 грамм рабочим и служащим. Остальные же все продукты совсем пропали. Кушать было нечего, кроме такой маленькой пайки хлеба.
Перед самой войной в нашей коммунальной квартире поселилась большая семья из пяти человек. Отец, дядя Сережа, работал грузчиком. Мать была домохозяйкой. Сын моего возраста. И восемнадцатилетняя дочь Люба с мужем, который до этого служил на флоте, затем демобилизовался, и работал на заводе. Люди попались очень хорошие, и мы с ними жили очень дружно. А во время войны собирались на общей кухне и вспоминали мирные времена, когда все были сыты и не голодали. Особенно любила говорить о вкусной еде моя мама. Ей это доставляло удовольствие. А я всегда плакала, так как от ее воспоминаний всегда хотелось кушать, и соседи ее просили не говорить о еде. Все мы итак были голодные и истощенные.
Мама продолжала ходить пешком на работу, она работала в универмаге «Пассаж», сейчас это магазин для женщин, напротив Гостиного двора на Невском проспекте. В их мастерской шили все для фронта. Работу выдавали на целую неделю. Мама шила также и на дому на своей швейной машинке. Мама очень ослабела. Мне приходилось крутить ручку машинку самой, у нее уже не было сил, а она только направляла шитье.
Однажды мама пришла с работы домой, и ей стало плохо. Она просто упала и потеряла сознание. У нее был голодный обморок. Соседи приводили ее в сознание.
Мы вдвоем получали 125 плюс 250 грамм, всего 375 грамм хлеба. Утром пополам съедали 125 грамм, а вечером 250 грамм с кипятком, в прикуску с солью. Сахара давно уже не было. И вообще у нас в доме ничего не было. только хлеб, кипяток и соль. И это был просто ужас.
Мне было 14 лет, маме 41 год. Естественно, ей нужно было съедать свою пайку самой, но она делилась со мной. И вот когда она после обморока пришла в себя, то сказала мне: «Зоя, теперь мы будем съедать каждый свою пайку хлеба, иначе я умру, а ты без меня пропадешь».
Я ночью тихо плакала, мне было очень обидно. Я не могла представить, как мы с родной мамой будем делиться. Но так как я с определенного возраста понимала многое, и была наделена чувством справедливости, я все поняла, и маму не винила. Мама сшила два маленьких мешочка, и каждый из нас клал туда свою пайку хлеба.
А жить становилось все труднее и труднее. Дошло до того, что я уже не хотела кушать ничего, все было безразлично. А мама наоборот просто до одурения хотела есть. Когда мы нагревали кипяток, чтобы поесть, мама свой хлеб съедала сразу, а я свою долю резала на маленькие кубики, и каждый кубик просто сосала. А мама сидела и смотрела мне в рот. Тогда я давала ей свой кусочек, она брала и мигом съедала. А потом сидела и плакала.
Раз в неделю я ходила пешком и сдавала работу, то есть то, что мама сшила. И получала новый заказ сама мама уже не могла далеко ходить, и я за нее боялась. Приходилось идти не менее 5 километров. Но я, несмотря на голод, очень любила далеко ходить, и эта любовь к ходьбе осталась у меня на всю жизнь. Пока дойду до маминой работу, все увижу: то человек шел и упал, уже мертвый. То лошадь лежит неживая. То мертвеца везут на санках хоронить – гроба нет, просто завернут в простыню и перевязан.
Каждое утро я вставала в шесть утра – голодной мне спать не хотелось – и шла к магазину за хлебом. Людей собиралось много. Бывали дни, когда хлеба не было, или не всем хватало. Ведь муку для выпечки хлеба сбрасывали с самолетов, которых немцы иногда сбивали. Такова была жизнь в осажденном городе.
У дверей магазина с двух сторон стояли ящики с песком, для тушения зажигательных бомб. Ростом я была маленькой, поэтому я забиралась на ящик и ждала открытия магазина. Когда открывали дверь, я быстро проскакивала в магазин и мне всегда удавалось получить нашу пайку хлеба. Сам хлеб был как глина, очень тяжелый. Получался просто маленький комочек. Один раз я чуть не погибла в давке. Меня едва не задавили, не затоптали, я чудом осталась жить.
с каждым днем становилось все труднее. В городе не было электроэнергии, воды, топить было нечем. Мы замерзали. Приходилось строгать лучинки и зажигать их, когда мы ели свой скудный паек. Я свечу маме, она светит мне. Жили мы как при первобытном строе, да и еще совершенно голодные, грязные. У всех ленинградцев от голода появились вши. Мы жили у Невы, поэтому за водой я ходила туда. Ведерко у меня было маленькое на два литра, больше я просто не могла принести. А мама уже совсем ослабла. Зима, холодно, река покрыта льдом, люди пробивали лунки во льду, так мы доставали невскую воду. Один раз я пришла за водой , подхожу к проруби, а из нее торчит нога мертвеца. Люди были настолько ослабевшие,, что некоторые теряли разум и просто не понимали, что делают. В тот момент я даже не испугалась, а просто пошла искать другую лунку. Видно от голода все мы отупели и уже ничего не боялись.
Первым в нашей квартире умер дядя Сережа. Ему было 50 лет. В последние месяцы своей жизни свою пайку хлеба он менял на табак. Хлеба у него не было, он только курил и говорил: «Так мне сытнее». В час его смерти нас с мамой не было дома. Его родные положили его тело на кровать в проходной комнате, а сверху накрыли двумя матрасами. Так тело и пролежало несколько дней, пока его не похоронили (в квартире было страшно холодно). А мы с мамой ходили мимо этой кровати и не могли понять, куда же подевался дядя Сережа. Родные же молчали. Потом выяснилось, что так было сделано, чтобы сохранить хлебную карточку покойного до конца месяца. Все в семье немного больше хлебе. Мы с мамой их, конечно, не подвели.
Вскоре умер от голода их молодой зять Саша. Ему было только 20 лет. В заводской столовой произошло массовое отравление мужчин-специалистов, которые нужны были для работы в тылу. Позже выяснилось, что это была диверсия. Очень часто с немецких самолетов сбрасывали диверсантов. Саша умирал очень тяжело, у него был кровавый понос, истощение, но он не терял сознание, и в ужасных мучениях просил хлеба. Мы все плакали и, конечно, сколько могли собрали хлеба, ведь это был последний долг живых и тоже голодных людей перед умирающим молодым парнем…..
Затем умерла их мать, и от семьи в пять человек осталось только двое – дочь Люба и ее брат ремесленник, который жил в училище. А после смерти матери куда-то пропал.
Любе 18 лет, мне 14, брат ее неизвестно где. Моя мама ходит на работу совсем истощенная и слабая. Хоронить Любину маму было некому. Поэтому нам двум девочкам пришлось хоронить ее самим. Труп мы зашили простынею, положили на санки и пешком повезли на кладбище. Нам какая-то женщина указала место, дала лопату, указала размеры и сказала как копать. Люба копала лопатой, а я выгребала землю из ямы руками. Копали очень долго, просто до изнеможения. Сил просто не было. рядом лежит покойная, а мы обе сидим и плачем. Решили сходить за старшей по кладбищу, она казалась такой крепкой женщиной (некоторые люди даже в блокаду не голодали). Она посмотрела на выкопанную яму, затем на нас – двух худеньких подростков, и говорит: «Что же вы сделали?!» А мы выкопали яму широкую, но совсем не глубокую. Ей видно жалко стало нас, и она разрешила засыпать могилу. Просто махнула на нас рукой. Я даже теперь удивляюсь, как нам хватило сил, ведь надо же было опустить труп в яму. Вот так мы и похоронили Любину маму. А как сложилась судьбу Любы и ее брата я так и не знаю. Они куда-то ушли….
Остались мы в квартире одни. Холодно, топить нечем. В нашем дворе была прачечная. В мирное время мы стирали там белье. А теперь вся прачечная была заложена трупами красногвардейцев, которые умерли от ран и голода. В школе же рядом был госпиталь. Мы жили на втором этаже, жители первого этажа все поголовно умерли. И нам с мамой стало как-то жутко и тоскливо.
Нас пригласила одна мамина знакомая, бывшая ее заказчица. Она предложила жить с ней вместе в ее квартире.
Когда мы уходили из нашей маленькой комнаты, в ней оставался один мой любимый цветок в горшке Фуксия. Когда он цвел, он был очень красив. Цвел он такими маленькими красненькими колокольчиками.
В январе было страшно холодно. В комнате все заледенело. Комната вся просто вымерзла. Было жутко. Я говорю маме: «Никто не будет поливать мой цветочек, стоят только сухие палочки – веточки». И я решила загадать – если мы придем весной, а цветок выпустит листочки, значит, мы останемся живы. Это было даже страшно загадывать, – а вдруг мы умрем? И мы ушли….
….Когда мы весной вернулись домой, наш цветочек фуксия выпустил листочки, значит, нам суждено было выжить. Но впереди нас ожидало еще немало испытаний.
Однажды мы решили сварить суп с ложкой пшеницы (одна спичечная коробка), а в супе этом одна крупа и вода, жиру у нас не было. Суп варился на кухне, я пошла, посмотреть, его можно было кушать, но мама сказала – пускай еще погреется. Но нам было не суждено покушать этот суп – кастрюля была совсем пустая. Оказывается в это в время пришел наш сосед – ремесленник, он тоже был голодный и все съел. А кушать очень хотелось. Еще живя на квартире у хозяйки, мне так хотелось чего–то жирного, а в доме до войны была аптека, а на чердаке хранили медикаменты (был отдельный отсек). Когда я поднялась на чердак, там все было открыто, аптека уже там не работала. Я нашла там баночку с какой-то мазью и решила пожарить себе кусочек хлеба. На сковородке у меня мазь сгорела вместе с хлебом, а я сама чуть не лишилась глаза.
Иногда на базаре мама покупала столярный клей (типа плиток), из него мы варили вместе с солдатским ремнем – вымачивали его сутки, резали на мелкие кусочки. Не удивительно, что у меня в организме с детского возраста за период еще до зрелого возраста образовалось столько камней. Результат – операция и удаление желчного пузыря.
Однажды к нам пришел пешком дядя Коля (папин младший брат) он один работал в метро, остальные братья были на фронте. Его нельзя было узнать, под глазами большие мешки с палочкой. Он пришел нас проведать, узнать, живы ли мы. Мама нагрела кипятку поставила на стол соль и нашу пойку хлеба, мы ее поделили на троих, он даже заплакал от нашей к нему доброте. А также он нам сообщил, что от голода умерла моя бабушка (папина мама) и что ее похоронили в братской могиле, ей было около 60 лет. В сентябре 1941 года мне исполнилось 15 лет. Недалеко от нашего дома был расположен вагоностроительный Завод им В.И. Ленина, в военное время там изготовляли снаряды для фронта. Меня приняли на работу, т.к. работать было некому, только старики и дети и часть необходимых специалистов, у которых была броня. Работала я цеху Т–3, приняли меня ученицей фрезеровщицы, выдали рабочую карточку, на работу я ходила с сумкой из противогаза (до войны каждый гражданин должен был иметь противогаз, опасались химической войны). Я в сумку ставила небольшую кастрюлю и в столовой брала для нас с мамой какой-нибудь суп….
В цеху, почти каждый день кто – ни будь из специалистов – мужчин (остававшихся на обороне) умирал от истощения. Я за два месяца уже освоила профессию и работала за станком самостоятельно. Подставляла два ящика, один на другой под ноги, т.к иначе не могла до станины достать.
Очень часто цеха нашего завода бомбили, сбрасывали зажигательные бомбы, которые сами рабочие, чтобы избежать пожара, и скидывали с крыши, а мы дети даже плакали от страха.
И все же умирали в блокаде в основном мужчины, женщины оказались выносливее, так построен организм женщин, у них больше жировых запасов (живот и грудь), так объяснили врачи.
Город Ленинград во вражеском кольце замер в голодной тишине. Немцы с самолетов бросали листовки, призывая перейти к ним и сдаться. Люди умирали не сотнями, а тысячами, хоронить было невозможно в отдельные могилы. Правительство города дало приказ хоронить ленинградцев в братские могилы. Для копания этих рвов брали людей с рабочих мест, тех кто работал на оборону стран. Начальник цеха пришел к нам в цех, собрал всех рабочих цеха и объявил о том, кто хочет добровольно идти на копку братских могил. Условия такие: за работу 200 гр. Трески и по 0,5 литра соевого молока (состав его изобрели ученые города).
Я подумала и решила идти на копку и захоронения, подумала и о маме, нам бы с ней пригодились эти продукты. Подняла руку согласия, но меня не взяли, слишком маленькая и слабенькая.
У нас во дворе жил мой товарищ, моя первая детская любовь – Борис Балабанов. Его брат Сергей был старшим и ушел на фронт. Боря был со мной одногодкой.
Я давно (от начала войны) его не видела, т.к. в самые морозы мы жили у поварихи. Как–то встречаю его мать, и она мне говорит, что Боря умер от «заворота кишок». У них на квартире жил кладовщик госпиталя, он как мог помогал им продуктами. И вот один раз он дал Боре сухого гороха, а Боря рос, все время хотелось кушать, он и съел этот горох за один раз, получив заворот кишок. Спасти его не смогли, все специалисты на фронте, а врачи города сами не имели сил от голода. Из госпиталя вывозили целые машины погибших от голода и раненых солдат, вывозили совершенно голых в братские могилы. А Боре было всего 15 лет….
Его мать попросила у меня фото Бори, он мне его подарил. А в доме его не одной фотографии не было, и мне пришлось отдать. Его мама дала мне полбуханки хлеба, т.к. пользовалась до конца месяца хлебной карточкой покойного. Я очень обрадовалась, ведь у меня было так много хлеба. Обо всем забыла от голода, а потом мне было очень стыдно и совесть замучила. Вот что делал голод с нами, души наши стали какими-то холодными…».
Захарова (Новицкая) Зоя Михайловна.
Затем была работа на заводе Ленина до окончания войны. После войны студенчество в Ленинградском строительном техникуме, распределение в Восточно-Казахстанскую область…. И только, когда маме было уже 83 года, она, обращаясь на завод Ленина за справкой о стаже, узнала, что там еще с 1946 года лежит ее медаль «За оборону Ленинграда».
Простые слова воспоминаний девочки-блокадницы достаточно наглядно показывают, чем жили простые люди Ленинграда, которые единственное чего хотели – есть и скорейшего приближения Победы. И прекрасно понимали, кто противостоит Ленинграду и его жизни.
К слову, вся ленинградская родня наша сегодня потеряна. Одни, ровесники мамы, также, видимо, ушли. Дядья ее, погибшие молодыми, детей не завели. Один дядя Захаров Николай Иванович, который до пенсии работал в метрополитене Ленинграда, еще в 60-70-е был жив. Но о его родне ничего не известно.
Б.Б. Новицкий