Из воспоминаний Михаила Ивановича Венюкова
Осенью 1861 года мне предстояло отправиться на службу на Кавказ. Погода в то время во всей России была отвратительная, сухая, но холодная, с пасмурным небом, но без снега, с пронзительными северными ветрами и с редкими дождями, которые выпадали как будто лишь затем, чтобы сделать дороги вполне непроезжими. Замерзшая комками грязь делала всякое движение в экипаже, даже по шоссе, в высшей степени неприятным.
Я тащился из Москвы до Рязани целых два дня, Оку переехал по льду, но, благодаря бесснежью, должен был брать на станциях телеги, а не сани. За Рязанью, на 10-й версте у одной из таких телег сломалась ось, и пока ямщик возился, чтобы достать и прикрепить новую, я просидел добрых три часа на холодном ветру и простудился. Дальнейшее путешествие, ночью, только усилило эту простуду, и я, volens-nolens, должен был остановиться в деревне у матери, вместо предположенных прежде четырех дней, на четыре слишком недели.
Попасть в деревню осенью 1861 года могло быть любопытно для всякого сколько-нибудь наблюдательного человека, особенно если он лично не был замешан в те нескончаемые мелкие "вопросы", которые вытекали из "Положения 19 февраля" и волновали тогда весь сельский люд. Один грамотный старик-крестьянин на вопрос мой: "доволен ли он волею", отвечал, почмокавши прежде губами и слегка почесав за ухом:
- Вот, видите ли, ваша милость, как не быть довольным волею; только она не про нас писана, а разве про ребятишек, что теперь нарождаются. Я вот три раза прочел "Положение" от доски до доски, а все в толк не могу его взять. Думается так, что мы теперь ни павы, ни вороны, как в басне, что вы, бывало, читали, как были махоньким.
- Ну, Семен, это ты, хоть и на старости лет, а сгоряча так говоришь. Чего ж вам надо? Воля вам дана, земля тоже; живите себе помаленьку, поправляйтесь, учите детей.
- То-то вот, сударь, поправляться-то не из чего. Мы вот думали, что землю-то отдадут нам всю... по крайности ту, что искони веков была за нами; ан нет, шалишь! Тут-те небольшие наделы, а то и самые малые, даровые, курам на смех, потому что и кур-то на таких наделах не прокормишь. От земли ты уйти не волен, а сидеть на ней не стоит, потому, очень мала.
Ремеслов мы никаких не знаем, в городах, окромя извоза, ничем заниматься не можем, а поди-ка сунься теперь в Москву или хоть в Рязань: там и без нас извощиков-то целая уйма! Да еще вот многих господа переселяют со старых мест на новые, где ни воды, ни огородов, ни выгона нет: живи на голом пару!
- Ну, ведь переселяют лишь немногих, которых дворы под самыми барскими усадьбами, а большая часть останется на старых местах.
- Останется-то, останется, да совсем уже будет не то. Прежде вот я, бывало, об осени съезжу разов десять в барский лес за дровами, оно на зиму-то и тепло; а нынче сунулся было, так лесник шею накостылял, да еще к мировому хотел отвести. Насилу отделался: четвертак дал, да и дрова нарубленные свалил с воза. Вот ребятишки-то теперь зябнут, сидя по избам, а бабы и не выходят из шушунов, сидя за донцами. Прежде бывало, войдешь с надворья-то в избу, так тебя теплом и охватит, а теперь в избе-то пар стоит у рта, как дышишь...
- Но что бы тебе хотелось, чтоб было? Ведь это только глупцы говорят, что нужно переселить помещиков в города, а вам отдать всё, и земли, и даже усадьбы барские...
- Помилуйте, сударь, разве я эвто говорю? Это как бы там урядить лучше, так не нашего ума дело. В Питере, стало быть, умные головы писали целых три года; должно думать, лучше ничего и не могли изобрести... Только вот мне сдается так, что ни нам, ни вам хорошо не сделали.
Вот у маменьки-то вашей теперь остается земля: что она с ней станет делать? Скота рабочего у ней нет, струменту (сох, борон и пр.) тоже, вольных рабочих, поди, нанимать не на что, свои на барщине только на смех будут руками размахивать, ну, и порешит она отдать землю за полцены внаем; а сама, чай, переедет в Рязань, да и будет там маяться из-за оброков.
А там, сударь, без чистых денежек ни шагу. То же и наш брат: уедут господа, никакого тебе уряду не будет. Мировой у нас хоть человек хороший, да поди ты к нему ходи всякий раз за 12 верст, и еще не застанешь дома! Опять же чужой человек разбирает твое дело или свой - разница. Тому лишь бы отвязаться от тебя поскорее, а там право ли он решил или не право - иди, коли хочешь, разбираться с ним на съезд, а то и в губернию; а там тебя пожалуй и в острог упекут, а не то спину всполосуют, потому что нынче время строгое.
Чуть не так пошел за кем, говорят: ты подстрекатель, читаешь "Положение" не так, как следует, и других в сумление вводишь. Что у нас народу перепороли из-за эвтаго самого: страсть! Никогда столько не драли нашего брата, как за прошлое лето, да и о сию пору дерут... Какая это, сударь, воля?
- Что ж, вернуться к старому что ли, Семен?
- Нет, зачем к старому, а только бы вот земли наши отдали нам все, а господ бы посадили на жалованье. И им было бы спокойнее, и нам...
В помещичьей среде тоже недовольство и, что всего замечательнее, почти на ту же тему. "Придумали там, господа петербургские теоретики, а мы здесь расхлебывай! Не знаешь, что мое, что чужое. Десять коров держал во дворе: шесть продал за полцены, потому что некому за ними ухаживать, да и есть самому нечего; деньги нужны, а оброка мужики не платят. Бьешься, бьешься со старостою, никакого толку: у мира, говорит, денег нет.
К посреднику поедешь, тот все просит переждать трудное время; а когда этому будет конец, ни он, ни я сказать не можем. Последнюю рощу хотел было продать, нет покупателей, а между тем крестьяне воруют лес напропалую".
- Странно, - говорю я, что реформа вас застала как будто врасплох; ведь крестьянское "Положение" писалось не один год: могли бы вы и приготовиться к его результатам.
- Да кто же знал его содержание? У вас в Петербурге всё держали под замком, в секрете; хоть бы слово в газетах напечатали о принятых общих основаниях, хоть бы позволили нам самим столковываться промеж себя по губерниям; ничего подобного. Государственная, дескать, тайна. А я так думаю, что если дело, по существу, для кого было тайною, то есть вещью непонятною, так это для членов редакционной комиссии.
- Ну, уж эта злополучная редакционная комиссия! Все на нее, как на грешного Макара. Помилуйте, ведь в редакционной комиссии, в главном комитете и в государственном совете разве не помещики все сидели?
- Какие это помещики! Пять, десять, двадцать тысяч рублей у каждого казённого жалованья, да впереди карьера на службе, а из деревни в год пятьсот-семьсот рублей да несколько банок с грибами - вот ваши помещики. Им, разумеется, было не жаль чужого добра, лишь бы сделать карьеру...
- Но чего же вы бы хотели?
- Как чего? Что вы сами, не дворянин что ли? Видя дурное расположение моего собеседника, я не продолжаю разговора и спрашиваю его:
- А что вот мужики говорят, что от малоземелья им хоть на Кавказ переселяться, лишь бы пустили; правда ли это?
- Разумеется, правда; только не от одного малоземелья, а на настоящую волю хочется...
"Вот тебе и раз!", думаю я, и, встретив через несколько дней одного старого корпусного однокашника, У-ва, передаю ему мои недоумение.
- Все это, брат, вздор! А вот у меня мужики как шелковые: и навоз возят, и молотят, и двор караулят - на все являются аккуратно, потому что я их так воспитал. Даром не бил, не разорял, а и спуску не было; так они теперь по инерции так работают, что лихо. Избы обещал им перечинить за два года, а там через два года хоть все ступай на сторону, мне еще лучше будет: дешевле найму вольных.
- Ну а лес? Как же ты его караулишь? Ведь, я думаю, в нем беспрерывные порубки, а стало быть и убыток тебе, да еще неприятные хлопоты.
- Лес? Да у меня его свои же мужики и караулят. Я сказал им, что избы всем поправлю и дрова всем будут, лишь бы порубок не было, ну и сторожат; да еще как! Недавно наехавших было соседей так исколотили за порубку, что и я бы никогда так не расправился при пособии станового.
- Ну, исполать тебе! Но что же ты видишь в результате?
- А вот что. Из взятых в ломбарде 6-ти тысяч: на 5-то тысяч я настрою своих изб для рабочих, да заведу своих лошадей: сохи, бороны, молотилку и пр.; вот через два года у меня и хозяйство; а тысяча пойдет в подспорье на домашние расходы. Я и теперь жалованье положил дворовым, которые стоят, чтобы их оставить у себя. Эти, стало быть, не уйдут; да и мужики не уйдут, потому что ведь они на девять лет крепки к земле.
- А много ты им даешь?
- Ровно столько, чтобы они не разбежались с голоду.
И заметив на моем лице легкую гримасу, У-в прибавил: - А тебе, брат, служить, да и служить! Хотя я знаю сам, по опыту, что при этом легко лишиться образа и подобия Божьего - или стать дантистом или чернильницею, в которую будут макать перья писцы, не говоря никогда спасибо; но другого исхода нет: небогатому дворянству теперь мать!
Появление большого подноса с ерофеичем, наливкой, груздями, икрой, колбасой и балыком, прерывает беседу. Зная, что я не пью водки, У-в обращается к лакею, почтительно поставившему поднос на стол, с упреком, что тот не принес виноградного вина. "Надо, брат, быть догадливым, объясняет он слуге: ведь пойдешь наниматься в услужение в Москве или Питере, там недогадливого вахлака не станут держать".
- Я, Петр Матвеевич, и не собираюсь в Питер; авось и за вами проживу, - отвечает слуга, уходя за вином.
- А ведь еще года нет, как он побывал у меня на конюшне! – прибавляет вполголоса, подмигивая мне, У-в.
Время было перед Филипповками, по старинному обыкновенно это пора крестьянских свадеб. Докладывают раз утром, что пришли "молодые" на поклон. Какое бы, казалось, дело "вольным" ходить к прежней помещице по делу чисто-семейному, не имеющему никакого отношения к земле и "Положению 19 февраля", а пришли! Мало того, что пришли, а кланяются в пояс и подарки подносят, даже просят "ручку".
Мне, вероятно, как лицу, собирающемуся на Кавказ, достается желтый бумажный платок, у которого по углам отпечатан портрет Шамиля в огромной чалме и с красно-бурой бородой: отдариваю за него желтою бумажкою, отдергивая в то же время руку, которую "молодая" непременно хочет поцеловать.
Несколько рюмок водки выпиваются молодыми, сватами и прочею свитою; затем, отдав поклоны на все стороны, поздравители уходят, и я слышу в передней стук об пол новых, подбитых гвоздями, котов, в которые обута молодка. Её дядя или сват, встретив меня потом на дворе, спрашивает: "А что, ваша милость, вот вы едете на Кавказ; там говорят, теперь земли раздают и еще деньги платят, коли пойдешь в казаки; не можете ли вы, то есть на счете нас"...
И, сколько мне, известно, в следующем 1862 году Рязанская губерния доставила немало переселенцев в Закубанье.
